В июле в Музее искусства Санкт-Петербурга XX-XXI веков открылась выставка «Эпоха шестого солнца», представляющая произведения известного петербургского художника Алексея Талащука.
Мы поговорили с автором и узнали, как его творчество связано с календарем майя, какую роль в нём играет случайность и как найти свой художественный язык.
Расскажите, пожалуйста, про название выставки «Эпоха шестого солнца». Какая связь между календарем древнего племени и Вашим творчеством?
Я думаю, что связь сформировалась неслучайно. Если рассматривать вообще культуры глубоко и те мифы и мировоззрения, которые есть у народов и у эпох, эпоха шестого солнца, переходная от эпохи пятого — движения, разрушения, — это созидание, духовность и так далее. Это совершенно другое. Мне показалось, нужно рассматривать это с точки зрения такого осмысленного понимания, что все-таки мы не уходим навсегда, а кое-что остается. Также этот посыл, который считался одно время пессимистичным: 2012 год — уже конец, а оказалось, что всего лишь заканчивается эпоха, которая дает возможность новой эпохе сформулировать свою позицию на позитиве. Но это пришло опосля, не потому, что я так задумал, когда начал что-то делать, что будет такой посыл, эпиграф — не в этом дело.
Меня всегда интересовали мифы народов мира. Что такое мифология, что такое мировоззрение и мифология — ведь это взаимосвязано — и как эти факторы формировали образы? В каких формах эти образы нам преподносились: в реальных, условных, в символах, в знаках? Есть целый перечень того, как можно прочитывать историю, культуру, понимание. Когда я стал этим интересоваться, меня привлекло русское народное творчество, вышивка и так далее. Я исследовал вопрос того, что такое знаки. Ведь все непросто: это не просто закорючки — там есть логика, смыслы, формируются образы. Но они скрыты, ничто не очевидно. И поэтому появляется, на мой взгляд, некая свобода собственного прочтения этих смыслов. Не иллюстрация смысла, а рождение твоего образа. А что такое твой образ? Вот житие, вот сидит перед тобой человек — это твой образ, он вечен. Но как он, этот человек, начиная оттуда, из глубины, и придя сюда, языком и смыслом выражался? Возьмем, к примеру, этих баб. Смысла ого-го сколько! Скульптура, архаика, пошло-поехало. Так вот вечная тема — человек как таковой. Вот я хочу изобразить человека, и у меня возникает вопрос: а как его изобразить? Что он из себя сегодня представляет? Каким языком об этом сказать? Языком молчания, экстаза — много возникает языков, которыми можно выразить те темы, которые ты затрагиваешь. Это маленький фрагмент вечной темы. Человек — вечная тема, и мир — вечная тема. Мир, в котором он живет и мыслит. И каждый раз для меня эти мысли были интересны. Открываешь историю, допустим, Востока — что там происходит? Ой, сколько всего!
Каждый раз, когда этот интерес возникал (и возникает до сих пор), у меня появляются какие-то неконкретные ассоциативные смыслы. Я их пытаюсь представить, выразить и предъявить в виде экспонатов. У меня есть такая серия: «Экспонаты». Но это не просто экспонат как таковой, это условный артефакт. Серия появилась в последнее время, и это взаимосвязано. Ты каждый раз встречаешься с новым: тебя окружает искусство, творчество, ты его смотришь, но через что сказать слово? Через что? Через как? Через зачем? Можно вообще молчать. Между прочим, молчание — это тоже очень важная позиция. У меня есть «Экспонаты молчания». Я ничего не буду говорить о работах — пусть думают другие. Но принцип вот такой: я постарался ответить на вопрос «почему?», я обозначил эпиграф, некий посыл моей выставки. Все-таки то, чем я занимался и занимаюсь, мое творчество в моем понимании позитивно. Я так думаю, полагаю или мыслю во всяком случае.
Действительно ли все представленные работы новые? И ещё такой вопрос: в Вашем творчестве много отсылок к древним цивилизациям — Древний Египет, шумеры, Древняя Русь. А есть ли у Вас любимая тема?
Новые работы не все, их большинство. И любимая тема есть — это все культуры, в которые я пытаюсь углубиться. Столько всего интересного! Не знаю, такая ли потребность, но каждый раз хочется посмотреть что-то… не то, что было сегодня, а то, что было вчера, позавчера и глубже, глубже. То есть прийти к какому-то очень простому, понятному, внятному языку, который вбирает в себя столько смыслов, но при этом очень простой по своему образу. Я не пытаюсь с точки зрения искусствоведа проанализировать, я чисто ассоциативно рассматриваю вот этот продукт, который мне интересен. Человеческое творчество – оно вот такое, конфликтное, не конфликтное… Но в основном, что удивительно, даже «мастера смерти», итальянцы, даже они — не пессимисты. Даже в нашей русской стенописи ад изображается как-то по-другому. Все остальное — золото. Понимаете, это приоритет. Хотя это необходимо, иначе ты не поймёшь всей картины. Это не то, чтобы назидание, скорее — философское противопоставление: жизнь и смерть. Тебе даётся два момента и секунды. Ты приходишь и уходишь. Оно есть, было и будет, причём во всех проявлениях. Есть те, кто акценты делают на этом. Имеют, наверное, право.
Мне вот не нравятся немцы 18-20-х годов, никак не нравятся. Но самое удивительное, что независимо, неосознанно человек точно отражает эпоху своего бытия. Я вообще об этом не думаю, а оказывается какими-то нюансами точно говорю об этом, не задумываясь, не осознавая. Когда начинаешь смотреть на художников, десятые, двадцатые, сороковые, пятидесятые — совершенно четко просматривается эпоха, они железно отражают время. Поэтому, возвращаясь к теме, бесконечный период времени от архаики до сегодняшнего дня — это такой пласт всего. Ты никогда его не осознаешь, не поймёшь, но какие-то моменты, фрагменты тебя затрагивают. И на них ты строишь своё видение, своё понимание, ощущение, свою любовь или, наоборот, отторжение.
Скажите, пожалуйста, а традиции петербургской живописной школы как-то на Вашем творчестве отразились?
Чтобы отразились — нет, но есть любимые художники. Думаю, что они повлияли на мое творчество. Когда я учился, когда я был маленький, а деревья были большими. Это Тюленев Виталий Иванович, конечно, Аршакуни. В Петербурге вот «Группа одиннадцати», затем москвичи — «Группа тринадцать». Я пытался проанализировать, в чем дело, кто на чем основывался. Ведь дело в том, что как будто ничего нового не было, но оттолкнулись они от 30-х 40-х годов, от «Бубнового валета», но все-таки сделали своё. Почему я назвал Тюленева — он тоже человек непростой, через лирику опоэтизированную своё видение передавал. Он нашёл язык. И Аршакуни очень простым языком делает то же самое. Не так много художников, которые могли бы так делать. Допустим, Слава Михайлов — уже наш человечек, свой язык, так сказать, «забубенил». А все почему? Я думаю, что все те, кого я назвал, были в определенном сопротивлении к тому, что было. Тюленев, хотя и учился у Евсея Евсевьевича Моисеенко, стал своим. Слава Михайлов тоже учился у Евсея Евсевьевича, его гнобили. Только через преодоление. Сегодня я смотрю — все, что хошь! Тьфу, гениально.
Вы, как преподаватель, сейчас столько работаете с молодежью и студентами в Академии Штиглица. По-Вашему, сильно ли изменился студент в вузах? И в какую сторону?
Изменился. Изменился сильно. Каждый раз мы задавались вопросом — мы, почему мы? В чем все-таки разница? С одной стороны, мы были подготовлены лучше профессионально. Я поступил после училища, Иркутское закончил, уровень подготовки даже не приближался к тому, что мы сейчас видим. Когда я поступал, я даже не хотел этого делать. Я уже получил направление быть учителем. Знаете куда? На Восток — то ли в Южно-Сахалинск, то ли в Петропавловск-Камчатский. Думал, что поеду. У нас ещё была такая возможность — пять процентов получивших отличные оценки направлялись в институт. Было такое. Я попал и решил, что поеду сюда. Приехал и думаю: сдавать так сдавать экзамены. Рисунок нарисовал, живопись написал, композицию сделал. Жили в спортзале и спали на матах. Вывешивают список на десять человек, а поступало сто! Сто претендентов. В списке: Одесское училище, Краснодарское, из Владивостока, Сибири. Один только поступил ленинградец. В общем, подготовка была мощнее. Ясность была определенная. Я не хотел, но поступил. Получил пятерки. Первый урок, который здесь был, — приходит Бучкин Петр Дмитриевич такой маленький: «Здорова, орлы! Как тут у вас дела? Давайте-ка посмотрим, как вы умеете рисовать!». Написали, нарисовали. Вот он подходит ко мне и говорит: «Ну что, молодой человек?» А я рисовал голову, как сейчас помню, ретушью. «Вот Вы тут рисуете голову. Похоже, похоже… но глаза Вы рисуете — не глаза, а взгляд». Какой у меня там был ещё взгляд? А он увидел. Потом я только осознал, что увидеть в ученике что-то среди всех — это трудно.
Петр Дмитриевич ходил в военкомат, чтобы меня не взяли в армию. Но меня взяли в армию. Завтра я отправляюсь, и он приходит: «Ну что, молодой человек?» — я понимаю, что ходил и не помогло. Он был заведующий кафедрой. Декабрь месяц был, как сейчас помню, 16 декабря. «Ну что, молодой человек? Спою-ка я Вам песенку… грустно стало, провожала!.. Значит так, слушайте меня внимательно: дураков везде много, но в армии особенно». Вот «взгляд» и все такое тоже говорит о том, что учитель и ученик установили контакт и нашли понимание. К сожалению, через полгода после моего возвращения из армии он умер. Ему сделали операцию как-то неудачно, и он умер. Потом я вернулся и, конечно, потерял за три года какой-то навык.
Но вернёмся — по поводу студентов тех и сегодняшних. Подготовка у нас была мощнее безо всякого сомнения. Вопрос в преодолении. Не очень в то время котировались Матисс, Пикассо тем более, никаких Деренов. В лучшем случае — Самохвалов, хоть он у нас и преподавал. Мы ходили в Эрмитажную библиотеку, а чтобы в неё записаться, Елена Георгиевна Франке, наша пятиэтажная мать, ходила к нашему ректору, писала бумажку, бумажка шла туда и нам выдавали такую штучку, пропуск. Я приходил в Эрмитажную библиотеку. На П – Пикассо. Берёшь альбомы, открываешь и пишешь: «двухфигурная постановка» — как её решал Пикассо, как её решал Матисс, Дерен и как, допустим, Ороско. Я рисовал и записывал, что вот этот цвет состоит из трёх других. Я потом уже понял, что это было какое-то отчасти самообразование, и в то же время ты уже ставил себе некую творческую задачу. Сейчас же все есть — ткнул пальцами и получил. Нет преодоления. Поэтому, как мне кажется, формирование сегодняшнего студента происходит без какой-то борьбы. С другой стороны, результат любого студента, который приходит в вуз, — диплом. Десять лет, пятнадцать, двадцать… вот мы и смотрим, какова эта линия. Удивительное дело, она вроде как не меняется, но формируется по-другому, внутренне что-то меняется. Некоторая дистанция, она увеличивается, может быть, появляется и разрыв. Происходит что-то, чего мы сегодня, может быть, и не понимаем. Наверное, это было всегда. Поэтому я к этому отношусь с точки зрения того, что все-таки школа даёт тот уровень, который сегодня состоит из того, кто к нам приходит, из того, что мы даём, и того, куда он уходит себя реализовать. Вот три момента. Опять же, вернёмся к тому, о чем я уже говорил. Отражение времени железно даже и в этой части человеческой жизни.
Исходя из Вашего утверждения о том, что эпоха шестого солнца все же созидательная, есть ли ощущение, что и это движение тоже созидательно?
Надеемся. Даже анализируя то, с чего я начал, почему мне не нравится Германия 20-х годов. Там — отражение жизни, а у Матисса — утверждение другого качества. Это одно и то же время, но две разные категории. Вот ты и делай выбор. Я выбрал эту позицию, потому что вообще немецкое искусство сегодня — оно какое-то разрушительное и тяжелое. Почему? Слишком ли пресыщены жизнью и хочется чего-то другого? И с другой стороны, жутко тяжелая жизнь была у россиян. Почему икона такой была? И это было красиво, и так оно выражалось.
У Вас индивидуальный художественный стиль, который есть и в Ваших акварелях, и в живописи, и в эмали. Сильно ли на него повлияла Ваша жизнь в Сибири? Серьезно ли ощущается сила корней? Есть ли она до сих пор?
Конечно. Я кое-как поступил в Иркутское училище и чуть было не вылетел оттуда. Я был на грани — оставался месяц и нужно было сделать диплом, сделал и получил пять. А вообще в процессе были двойки одни. Не идёт и все. И вдруг происходит какой-то сгусток… стало нужно! Если оно есть — оно выразилось. То же самое и в Мухе. Пять раз к защите меня представляли. Кто? Лукин. Руководителем у меня был Казанцев Анатолий Алексеевич, но от руководства его отстранили и сказали что я буду самостоятельно защищаться. А почему? Я делаю эскизы, после третьего курса мы были на практике в Ферапонтово. Естественно, Дионисий, фрески… Я стал языком этих фресок что-то создавать о нашей жизни. Оказалось, нельзя.
Так вот, остается всего ничего, я начинаю все перелопачивать. Беру тему 20-е годы, рабфак, ликбез. Это интересно, оно романтизировано. Мне ставят пять с одобрением и оставляют в училище. А я говорю нет, поеду в Сибирь – в Братск на три года. Оказалось, на восемь. Там ведь тоже все непросто. Приехал туда и жил сначала в гостинице, потом в общежитии студенческом. Но работа!.. Заказ за заказом, и я не думал ни о чем, только работал. Я там работал чисто как монументалист, но иногда писал что-то станковое.
Я пригласил двух своих соучастников — Мироненко Колю, Лёню Колибабу. Они были моими друзьями и остаются. Мы сделали тогда роспись в гостинице «Тайга» и задумали так: вот Сибирь, аборигены, буряты, народ низкорослый… в таком духе и стали делать эти росписи, естественно усугубляя. Приезжает комиссия из Иркутска и говорит: «Так, ребята, вы тут халтурой занимаетесь. Что это за безобразие такое? Вы что тут понаделали? Мы вызываем экспертную комиссию из Москвы, чтобы вам показали, как правильно рисовать». Приезжает комиссия в лице главных художников фонда — Борис Неклюдов, монументалист, кажется, Андрей Кузнецов был, тоже монументалист. Приехали и сказали: «Ну ладно, это произведение выдвигаем на лучшую работу года». В следующем же сборнике «Советского монументального искусства» нас печатают, это был 1975-76 год. С нами после этого стали совершенно по-другому обращаться.
И вот всегда я на такой грани: быть или не быть, защищаться или не защищаться, примут или не примут. Это оказалось очень важно: преодоление и отчасти самоутверждение. Как только тебя поломали, ты уже ничего не сделаешь. Когда ты получаешь какое-то подтверждение, хотя из-за множества случайностей может и не получиться, формируется то, о чем мы говорили. Не думал я тогда ни о каком языке, будет ли он или его не будет. Он формируется сам, независимо от того, что ты думаешь. Сейчас все говорят «мне надо найти мой стиль». Он появится, если у тебя есть то, о чём ты хочешь сказать. В слове ли, в звуке или в чем-то другом.
Так как мы показываем на выставке эмали, я хотела также спросить Вас про петербургскую школу станковой эмали…
Петербургская школа — это история отдельная. Речь идёт опять же о случайном моменте, который возник с занятия эмалью. Я был на выставке монументалистов и вдруг — десять эмалей, Кулаков, другие художники… Язык из монументального переходит в прикладной с пониманием, что такое конструкция, цвет, объём. Материал же имеет огромное преимущество, завораживает и к себе привлекает.
Говорят, когда скульпторы работают с глиной и обжигом, они не знают, что выйдет из печи. Бывает ли такое с эмалями?
Бывает, и довольно часто. Это случай и случайность, которые могут стать неким ключевым элементом. Ты задумал одно, а получилось другое. Когда ты хочешь потом это случайное использовать, ты уже знаешь, по какому принципу она появилась. Бывает и так, что все сгорает. Это нормально — начинаешь работать в сгоревшем и видишь в нем что-то другое. Если взять керамику, обжиг, то это очень длительный процесс. А здесь минута, две, три — и уже видишь результат. Это отдельная тема, и она, можно сказать, сформировала школу. На наших двух кафедрах уже образовалась эмальерная мастерская со своими программами, в которой студенты с удовольствием работают. Повторюсь, все это возникло случайно после того, как я поехал в Венгрию и получил какие-то навыки. Ездил туда трижды, и эта «зараза» вошла глубоко и до сих пор даёт о себе знать.
Беседовала Дарья Пиратинская.
