Новое искусство не возникает из ниоткуда. Каким бы новаторским оно ни казалось, оно неизбежно несет в себе черты того, что уже было, пусть и в многократно преломленном виде. Так, среди прочего, в русском авангарде узнается икона, в Ван Гоге – японская гравюра, в Сезанне – классицист Николя Пуссен. Вот и Модильяни, создавший неповторимые, узнаваемые образы, во многом опирался на итальянское искусство конца XV века и тонко срифмовал свое творчество с живописью Боттичелли.
Оба художника жили в непростое время, творили на перепутье эпох, когда старое уходило, а новое рождалось в муках. Боттичелли, живший в одно время с Леонардо, Рафаэлем и Микеланджело, создавал искусство совсем с другой интонацией. Вместо образов прекрасного и закономерного мира, населенного сильными Личностями, Боттичелли пишет нежную хрупкость, едва уловимую надломленность.
Его герои глубоко задумчивы, в них есть какая-то грустная отстраненность, ожидание неотвратимого, перед лицом чего они окажутся уязвимы и бессильны. Ветер, который показывает Боттичелли в «Рождении Венеры» и «Весне», – возможно, тот самый, который потом сметет идеальное, но хрупкое царство гуманистической Флоренции в начале XVI века.
Та же отстраненность, погруженность в свои думы и щемящая грусть есть у и героев Модильяни, она мерцает в их непроницаемых глазах. Внутренняя трещина не дает им покоя, отзываясь у Модильяни болью и сочувствием к человеку.
Эта «раненая красота» и у Боттичелли, и у Модильяни выражается прежде всего длинной, изогнутой линией, которая утончает контуры и по-особому одухотворяет фигуры, заставляя их тянуться куда-то к небу. Эта удлиненность не только поэтична: она натянута, как душевная струна.
А еще двух тосканцев роднит поиск созвучия между двумя гранями красоты: телесной и духовной. Их образы – чувственны и целомудренны, притягательны и недоступны одновременно.
Как вам такое родство художников из столь разных эпох?
