Публикуем большой отрывок из новой книги замечательного художника Саши Окуня "Кстати... Об искусстве и не только", которая только что у нас вышла. Это кусочек главы, где Саша рассуждает о природе китча...
...В 1986 году я жил в Cité internationale des artes — Интернациональном центре искусств на набережной Сены.
Был февраль, я только приехал и начал обустраиваться. Сам факт проживания в Париже еще не был чем‑то само собой разумеющимся, особенно принимая во внимание флер легенд, окутывающий этот город и давнишние юношеские мечты, где все смешалось воедино: Атос, Портос и Арамис, Модильяни, Пикассо и Матисс, Д’Артаньян и Азнавур, Дантон и Наполеон, Эсмеральда с козочкой, Жан Вальжан с подсвечниками и так далее, и так далее, и так далее…
Было около полуночи. Сегодня я уже не припомню, чем именно я был занят, когда почувствовал, что стало как‑то по‑особому тихо. Я выглянул в окно. Пушистые, какие бывают только в мультфильмах, нереально огромные снежинки беззвучно опускались на замерший пустой город. Тихо было именно той, ни на что не похожей тишиной легкого невесомого кружения снежинок, тишиной первого снега. Я натянул куртку и вышел на улицу. Прямо передо мной поднимались к черному небу уже белые башенки Отель де Санс.
Именно сюда определил на постой свою бывшую жену, Маргариту Наваррскую, Генрих IV, к тому времени уже женатый на Марии Медичи, дочери убитого собственным братом Франческо I, великого герцога Тосканы. К тому времени красавица Марго так растолстела, что в замке пришлось расширять двери, — но этот факт не мешал ей иметь любовников (а может и помогал, поди знай…). Отсюда, из окна второго этажа, Маргарита смотрела, как обезглавливают ее бывшего любовника графа Вермонда, из ревности прикокошившего соперника в борьбе за место в ее постели. Кстати, Маргарита при сем присутствовала. История — душещипательная, как и многие другие, связанные с именем этой любвеобильной королевы.
Налево, на рю Риволи, в ожидании, пока под утро привезут и оставят под дверью ящики с молоком, сметаной и йогуртами, спал продуктовый магазин, куда ходили обитатели Сите. Кое‑кто из подголадывавших коллег‑компатриотов, живших тогда в Париже, не оставлял этот факт без внимания. Направо к острову Сен‑Луи уходил мост Мари. Снежинки бесшумно исчезали на черном блестящем шелке Сены, вокруг которой стыл окутанный белой пеленой город. И никто — ни люди, ни автомобили — не осмеливался нарушить эту огромную неслыханную тишину.
На Сен‑Луи не было ни души. Только редкие светящиеся окна намекали на то, что остров все еще обитаем. Когда‑то на этих улицах можно было встретить Мольера, Расина, Руссо. Здесь жили Вольтер, Домье, Лафонтен. В этих старинных домах семнадцатого века нашли приют польские изгнанники — Чарторыйский и Мицкевич. Там, за углом, жила Мария Кюри, а в этом доме курили гашиш Бодлер и Жерар де Нерваль. Неожиданно в тишину вплелся тихий, еле слышный звук. Он шел со стороны Сите. Я свернул с улицы Двух Мостов и через несколько минут вышел на набережную. Передо мной темнела громада Нотр‑Дам. На мосту, соединяющем Сен‑Луи и Сите, под кружащимися в воздухе снежинками стоял флейтист и играл партию флейты из Второй оркестровой сюиты Баха.
Я никогда и никому не рассказывал эту историю. Реакция была вполне предсказуема: «Ну в самом деле! Что за китч, неужели ты не мог выдумать что‑нибудь менее сентиментальное? Что это за рождественская картинка для чувствительных барышень?»
Конечно, мог. Но вот жизнь (в отличие от моих друзей, да и меня самого) не обладает хорошим вкусом. Она беззастенчиво создает китчевые ситуации, не обращая внимания на недовольство эстетов, смешивает стили, не стесняется банальностей и сантиментов, короче, как справедливо утверждает известная банальность, жизнь сложнее всяких схем. Ожидать от жизни, что она захочет соответствовать нашим представлениям о прекрасном, наивно, чтоб не сказать что другое. Уж если таковые представления у нас имеются, разумнее попытаться самому им соответствовать. Но для начала хорошо бы их точнее определить.
Китч — одно из самых загадочных и ускользающих от определения явлений. Мы часто пользуемся этим словом, но что это такое, как правило, сформулировать затрудняемся. Вот одно из самых симпатичных определений: китч — это то, что все любят, но стесняются в этом признаться.
Википедия определяет китч (от немецкого Kitsch — «халтура, безвкусица, дешевка») как «одно из ранних стандартизированных проявлений массовой культуры, характеризующееся серийным производством и статусным значением. Ориентирован на потребности обыденного сознания».
Там также сказано, что «китч опирается только на повторения условностей и шаблонов, лишен творческого начала и подлинности, демонстрируемых истинным искусством».
Ознакомившись с этим текстом, я сообразил, что прежде, чем рассуждать о китче, мне надо выяснить, что же такое «истинное» искусство и опять полез в «мировой разум». На меня обрушился такой водопад самых невероятных определений, что я немедленно вынырнул оттуда и с горечью должен признаться, что по сию пору остаюсь в полном неведении. И все же статья в Википедии меня тревожит, ибо, помимо того, что в ней используются аксиомы типа «истинное искусство», которые приходится принимать на веру, как существование Господа, в ней есть утверждения, на мой взгляд, попросту неправильные. Уж если что и исполнено творческого начала и подлинности, так это китч! Взять хотя бы вот эту статуэтку Анны Ахматовой. Хотел бы я, чтобы хотя бы часть произведений, проходящих под грифом «истинное искусство», обладали такой подлинностью, оригинальностью, чистотой и искренностью, как этот шедевр.
Часто именно китч и есть подлинное высвобождение истинного (прошу прощения, я явно попал под влияние статьи) творческого начала и исконно‑посконной подлинности.
Большинство явлений в нашей жизни могут нести как благо, так и вред. Электричество дает нам (все знают, что дает), но может и убить. Яд может убить, но может способствовать излечению. От любви можно поумнеть, а можно превратиться в полного идиота.
Так и китч — может быть радующим душу, а может пробудить недоумение, смешанное с отвращением. В последнем случае это вызывается грубым несоблюдением правил игры, своего рода пластической глухотой. Так, к примеру, китч — это в ресторане высокого класса подать воду в разовом пластиковом стаканчике. Но ежели все ту же воду вам подадут в Макдоналдсе в бокале баккара, это китч не меньший.
Собственно, мы говорим о чистоте стиля. Но чистота, когда ее блюдут чересчур ревностно, становится нестерпимой.
Самый чистый воздух — на горных вершинах. Поди поживи там…
В сознании нашем существуют антонимы высокое — низкое, где высокое — это хорошо, а низкое — плохо.
Вопрос: надо ли быть ригористом, принимая одно и отвергая другое, коли в самой жизни все перемешано?
Китч — это не более чем один из способов примирения с жизнью. Китч приподнимает низкое и, да, опускает высокое, но делает это так, что, как правило, вызывает у нас улыбку. А как говорил Шолом Алейхем, смеяться — хорошо, врачи советуют смеяться. Китч гуманистичен, ибо эклектичен, а жизнь — это одна сплошная эклектика…
