В Нижегородском театре юного зрителя в середине сентября прошла закрытая премьера нового спектакля — «Прощай, конферансье!» (12+) по пьесе Григория Горина в постановке Ирины Страховой. Театр рассчитывал приурочить премьеру к 75-летию Победы в Великой Отечественной войне, но из-за пандемии планы изменились, и первый показ был отложен почти на четыре месяца. Сдача спектакля, на которую пригласили журналистов, состоялась 4 сентября 2020 года.
Пьеса — об артистах московской филармонии, гастролирующих с концертами по стране, — сначала в сложное довоенное время, затем уже во время войны рядом с линией фронта. Среди них «потомственный конферансье» Буркини (Игорь Авров), драматический актер Поливанов (народный артист РФ Леонид Ремнев), певица (Екатерина Дубинина), ее аккомпаниатор и по совместительству муж (Никита Чеботарев), фокусник (Федор Боровков), танцор (Александр Котов), автор монологов и сценок Лютиков (Дмитрий Соколов), а также увязавшаяся за ними поклонница конферансье Вера (Анна Сильчук).
Легкий жанр, юмористические диалоги, эстрадные и цирковые номера — кажется, нет ничего серьезного в этой развлекательной индустрии, собиравшей на сцене разных артистов — в общем-то карьерных неудачников, которые оказались за бортом официального искусства. При этом культурная периферия в противовес идеологическому мейнстриму сталинского времени в большей степени связана с духовной свободой и готовностью противостоять обстоятельствам.
В спектакле воплощением этой внутренней независимости становится конферансье — гуманист, «утешитель», способный пожертвовать карьерой в большом кино ради спасения друга. Николай Буркини — собирательный образ артистов разговорного жанра, самого опасного направления в подцензурной эстраде. Игорь Авров создал на сцене персонажа, юность которого пришлась на серебряный век русского искусства, эпоху социальной и культурной революции, время творческой свободы и надежды на светлое будущее. Он человек «с прошлым», из поколения тех, кому перед самой войной исполнилось 50 лет, свидетелей репрессий. Сквозь внешнюю уверенность в себе, его обаяние и легкость в обращении с аудиторией, сквозь камуфляж безобидных шуток просвечивают усталость знания и опыта, растерянность и страх пред лицом удушающей действительности.
В спектакле страх как свойство эпохи преодолевается человечностью героев — в минуты их самоотречения ради другого или в творчестве. Так, у Буркини сознание опасности уступает место чистой актерской импровизации, например, в сцене розыгрыша соседа, которого «испортил квартирный вопрос». Кстати, художественная свобода оказывается заразительной: затравленный интеллигент писатель Лютиков и его опасливая жена Зинаида (Дарья Андреева) мгновенно включаются в игру, с удовольствием подшучивая над соседом (Владимир Вышеславский), как будто забыв о выполнимости его угрозы отобрать у них лишнюю комнату.
С достоинством и стойкостью эстрадные артисты — герои спектакля — выдерживают лишения на линии фронта, а затем и в немецком плену, героически противостоят врагам. Последнее выступление конферансье, его проникновенный монолог перед бездушной фашистской публикой, становится моментом победы над страхом смерти: безответное обращение к толпе, как будто от лица всех актеров, переходит в обращение к богу, которое ответа и не требует.
Создатели постановки определили ее жанр как «фрагменты жизни между номерами эстрадного концерта». Это сосуществование в спектакле двух разных реальностей — бытовой и художественной, жизни и эстрадного концерта — во многом определяет его структуру и способ существования актеров на сцене. Игра становится главным признаком событийности в постановке. На это указывает пролог спектакля, когда на сцену выходит наш современник, конферансье, уже взрослый сын главного героя (заслуженный артист РФ Евгений Калабанов). Последующие сцены превращаются в набор воспоминаний Коляши, в историю его отца, рассказанную языком театра. Эта история переносит нас в 1940-е годы, они оживают не только в костюмах героев (художник по костюмам — Мария Седых) или приметах быта (сценография — Ольга Горячева), но и в самой манере актерской игры, особой объемной интонации, как будто вдохновленной фильмами того времени.
С одной стороны, перед нами эстрадные номера, художественное слово, конферанс, парад-алле. С другой — само действие, которое, впрочем, тоже отчасти художественно организовано: основные действующие лица пьесы, артисты, не перестают играть и за кулисами эстрады.Например, сцена первого появления Веры «из Горького» в постановке — ее драка с «лемешистками» — подана в виде танца-пантомимы под песенку Герцога из оперы «Риголетто» в исполнении Лемешева. А когда чуть позже Вера по просьбе Буркини репетирует фразу «Здесь живет писатель Лютиков?», театрализация раскрепощает героиню и переносит ее в мир фантазий: в этот момент пространство заполняется бесчисленными бликами диско-шара. Во втором действии постановки допрос Буркини клоуном Отто (Алексей Логачев) оформлен как номер кабаре.
Персонажи спектакля словно примеряют не себя разные маски: в сцене с газетой «играет» в важного чиновника сосед Сысоев, покорный вид напускает на себя перед опасным соседом гордая жена Лютикова, сам Лютиков, списавший с себя незадачливого героя своих скетчей, «превращается» в непонятого гения, театрально грозя уйти из писателей в ветеринары. «Играет» в невозмутимость лейтенант (Александр Смирнов), чтобы не напугать артистов, попавших в окружение. Отлично справляется со своей ролью распутной девицы Вера, когда пробирается с секретным заданием в расположение немцев.
Пожалуй, самые яркие моменты спектакля связаны с образом актера Поливанова, который и за сценой не выходит из образа ни на минуту, перенося в реальную жизнь манеру поведения сыгранных им героев. Практически каждую реплику своего персонажа народный артист России Леонид Ремнев разворачивает в маленький комический спектакль или гротеск, например, сцену декламации из «Евгения Онегина» («Москва! Как много в этом звуке...»).
В этом различении или неразличении действительности жизни и актерской игры проявляется унаследованный от пьесы художественный принцип построения спектакля — настоящие и мнимые оппозиции, которые создают особое смысловое измерение действия. Комическое и трагическое существуют здесь на равных правах, смех в одних эпизодах лишь акцентирует драматизм в других. Впрочем, в постановке лирическое звучит сильнее, чем смешное, — чуть больше юмора и эксцентрики в первой части спектакля сделало бы напрашивающийся эмоциональный контраст между двумя действиями более ощутимым.
Сознание невольно соединяет в единый контекст довоенную советскую реальность и реальность войны, обнаруживая при всех исторически ситуативных различиях некое внутреннее сходство, общую жестокость времени по отношению к хрупкой человеческой жизни. Формально разведенные в постановке антрактом эти две эпохи словно резонируют по смыслу друг с другом в неизменяемых условных декорациях сцены.
При этом в спектакле Ирины Страховой фашистское эстрадное искусство подчеркнуто лишено гуманистических черт: немецкий клоун шутит с остервенением, зло и цинично, его смех — это смех сильного над слабым. Именно этим он отличается от русского конферансье, для которого юмор — это свойство живой души, отзывчивость личности, открытой к постижению постороннего человека: как раз такому юмору Буркини учит Веру в начале спектакля. Наверное, поэтому русские артисты оказываются неспособными развеселить фашистскую публику с ее потребительским отношением к искусству: «Так куплеты не поют. Так поют реквием», — говорит Отто после их неудачного выступления.
«Прощай, конферансье!» и есть своего рода реквием, дань памяти реальным артистам — участникам фронтовых эстрадных бригад. Спектакль говорит нам о необходимости памяти, над которой не властны ни смерть, ни идеология, ни время. Ничто не уничтожимо: благодаря памяти, все наполняется жизнью и приходит к нам из прошлого, подобно тому, как конферансье возвращается на сцену в своем внуке, как выпущенные из клетки голуби возвращаются домой, как записанный на граммофонную пластинку голос певицы возвращает нам ее образ, как брошенный в зал красный мячик возвращается снова и снова на сцену.
Андрей Журавлев. Фотографии из архива Нижегородского ТЮЗа.
