Интервью с летчиком-космонавтом Михаилом Корниенко, который суммарно провел в открытом космосе 12 часов 17 минут.
— Сколько раз вы летали в космос?
— Первый раз я полетел в 2010 году, второй ― в 2015-м. Первая экспедиция длилась полгода, вторая ― 340 дней. Я бы не сказал, что эти полеты как-то отличаются друг от друга. За исключением того, что второй длился год.
Первый полет Корниенко совершил на корабле «Союз ТМА-18» в качестве бортинженера в рамках экспедиции МКС-23/24. Полет длился 176 суток 01 час 18 минут 38 секунд. Второй была экспедиция МКС-43/44/45/46 на корабле «Союз ТМА-16М».
Читайте нас в Facebook, VK и подпишитесь на наш Телеграм-канал.
— Вы с детства об этом мечтали?
— Космос мелкими штрихами постепенно вырисовывался в моей жизни. Все мальчишки и девчонки моего поколения шестидесятников, когда полетел Гагарин и началась эра освоения космоса, верили, что на Марсе будут яблони цвести. Это была романтика, зараженная космосом, мимо нее я просто не мог пройти, тем более что отец у меня служил в группе поиска и спасения первых космонавтов (он был вертолетчиком).
Детство ― очень важный фактор формирования пути, по которому человек пойдет в жизни. В 1965 году я впервые увидел фильм «Туманность Андромеды», на меня он произвел фантастическое впечатление. Сейчас над ним уже смеются, наверное, но тем не менее. Шаг за шагом я приближался к космосу. Папа привозил из полетов парашюты. Они были разовые, из очень красивой оранжевой ткани. Мама из нее юбки шила.
— Юбки из парашютов?
— Да, и для меня это было просто чудо, что на этом вот парашюте спускался космический корабль. Дальше все это уже объединилось в идею, и я начал понимать, что мне нужно идти в летное училище. Туда меня, кстати, не взяли по здоровью.
— Как же это?
— Ну вот так, да. Тогда конкурс большой был — конечно, отсеивали. Даже несмотря на то, что отец погиб, скидки мне не сделали. Никто меня не взял.
— И куда вы решили поступать?
— У меня оставался настрой, я понимал, что надо решать свою судьбу. Поскольку в летное училище не взяли, я пошел в армию. Меня послали от военкомата на курсы РЛЭ — руководство по летной эксплуатации. Это меня тоже не очень прельщало. Я пришел к прапорщику и сказал: «Ребята, при всем уважении я пойду в десант. Ну их, эти ваши РЛЭ». Два года я отслужил в ВДВ (точнее, 720 дней), а потом начал формировать свою жизнь дальше. Поступил в МАИ на специальность «инженер-механик» и работал в три смены в милиции. Вот так вышло.
— Вы ведь не сразу после МАИ полетели в космос. Как это происходит?
— Сразу у нас ничего не бывает. Сразу ― это взял во Внуково билет да полетел. Там все было достаточно сложно. Это были 90-е годы, все были на хозрасчете. А я кто? Просто мальчишка, выскочил откуда-то. Я проходил медкомиссию где-то семь-восемь лет. Причем там, могу сказать, не было никаких основополагающих препятствий. Просто система не брала не своего, и все. Так бывает. Но я, кстати, не в обиде на тех людей. Если вы знаете, есть два института: Институт медико-биологических проблем РАН и Центр подготовки космонавтов. Основных кандидатов на полет выбирали оттуда. К ним относились, конечно, более лояльно. А я встрял в эту систему просто сам по себе, и мне не очень легко пришлось.
7 лучших документалок от основателя Beat Film Festival Кирилла Сорокина
— Каким был ваш первый полет?
— Парадоксально, но это не было очень страшно. Потому что сесть в ракету, а потом в корабль, зафиксироваться, проверить герметичность и так далее — это все работа, она отвлекает. А потом нам ставят музыку, которую мы заказываем, до старта остается минут 30. Ты сидишь как в тренажере, даже не чувствуешь, что это реальный полет: просто очередной раз сел в тренажер, а в нем я провел немало времени. Единственное отличие, конечно, в том, что ты все-таки понимаешь, что шутки закончились, вы поехали вверх.
Сам по себе старт у меня не вызывал особых эмоциональных проблем. Начало снизу поддавать; я понимаю, где мы проходим, на каком участке. А дальше уже 526-я секунда, бух ― и все полетело.
Ракета выводит корабль на орбиту 526 секунд.
— Кто был с вами в команде?
— Нас было трое: в первый раз, кроме меня, Александр Скворцов и американка Трейси Колдуэлл-Дайсон. А во второй — Геннадий Падалка и американец Скотт Келли.
— Расскажите что-нибудь интересное про сам полет.
— Меня всегда рвут на части этим вопросом. Как вы себе представляете ― пробыть год в космосе, и без курьезов? Без них нельзя, скажем так.
Есть такая машина — IRED (Interim Resistive Exercise Device), тренажер для всех групп мышц. Чтобы не совсем было скучно сидеть, там включают фильм или музыку. Я всегда ставил звук дождя, заранее попросил об этом психологов. И, значит, шум дождя, гром, тут появляется Скотт и спрашивает: «Где ты это взял?» Я отвечаю: «Просто попросил, у нас тут обеспечение вроде как». «А ты мне дашь послушать?» ― спросил он. «Конечно». А потом он поставил шум дождя на весь наш модуль. Точнее, модуль был не наш, а американский.
Интервью с Радой Клименко из Aviasales
Так у нас зазвучал дождь. И вы знаете, ведь этого всего так не хватает, а тут на станции слышишь звуки природы ― леса, дождя, птиц. Скотт выводил эти звуки во все динамики, которые были, мне это очень нравилось. Сидишь в кабине, а слышишь дождь, и ты вроде как дома.
— Как вы справлялись с тоской?
— Можно позвонить домой, связаться с Центром управления полетами. Есть масса вещей, которые обеспечивают коммуникацию. Это очень здорово с психологической точки зрения.
— А есть какая-то задержка по времени?
— Да, где-то секунды две. Станция движется со скоростью восемь километров в секунду и переключается со спутника на спутник. К этой задержке надо просто привыкнуть. Я говорил жене: «Вот ты что-то сказала — немного подожди». Но она так и не научилась.
— Экипаж общался на английском между собой?
— Это был скорее смешанный язык ― рунглиш. Тем не менее в коммуникации у нас проблем не было. Инженер всегда поймет инженера. Скотт практически не знал русского, но у нас не было проблем с общением, потому что он техник и летчик, как и я, и, когда я понимаю, что ему нужна помощь, вопросов нет, мы понимаем друг друга без слов. Если нужно закрутить гайку, никому не придется объяснять, что делать. Тем более что мы готовились к полету вместе три года.
Мы друг друга очень хорошо понимали. У нас на корабле была «пятница»: сами понимаете, пятница есть пятница. Не говорю, что мы пили, просто это был такой общий праздник, каждый приносил свои заначки. Так что на уровне бытового и технического общения проблем у экипажа не было вообще.
— Где вы учили английский?
— Сначала в школе, потом в институте, но самым тщательным образом мне пришлось учить английский в Центре подготовки космонавтов. Это необходимо, потому что английский ― центровой на станции. Есть градации уровней английского, обязательных для космонавтов: от Intermediate до Superior.
— У вас были какие-то свои словечки и терминология?
— Не сказал бы. Есть ведь международный язык общения ― эсперанто, когда-то пытались сделать такой общий язык для всех. А у нас это ― космический рунглиш. Если, проходя мимо, Трейси о чем-то спрашивала, у меня не было проблем, я всегда мог ее понять. И наоборот: я прошу ее с чем-то помочь, показываю, что у меня не выходит повернуть какую-то деталь, даже особо объяснять не надо. Это конгломерат русского, американского и технического образования. В итоге получается стопроцентная коммуникация.
В первую очередь это, конечно, технические термины. Причем они не всегда устойчиво и адекватно воспринимаются даже переводчиками, которые нам помогают. Например, bus 2353 они переводят как «автобус под номером 2353», а bus ― это, вообще-то, шина питания.
Рок-н-ролл этой ночью: Как Англия превратила рок-музыку в искусство
— А вы учили американских коллег русским словам?
— Учил, но можно я не буду говорить каким? (Пауза.) Они сами просили!
— После возвращения предусмотрена какая-то программа реабилитации?
— Это отдельная тема для разговора, конечно. Реабилитироваться после космоса очень сложно. Главная сложность ― опорно-двигательный аппарат. Я могу спокойно выйти из корабля, пройтись, но, когда кручу головой по сторонам, у меня все вертится, и я сразу падаю. Поэтому меня никто никуда не отпускает в это время.
— Сколько занимает адаптация после полета?
— Это индивидуальная штука. Острый период реабилитации, когда ты еще плохо ходишь, ничего не можешь, длится около двух недель. Потом наступает санаторно-курортный период. Но, скажу честно, организм после космического полета не восстанавливается.
— Что самое сложное в профессии космонавта?
— Самое сложное ― ждать. Я ждал полета в космос 13 лет — от момента зачисления в отряд и до первого старта, притом что мой напарник улетел на два года раньше, чем я. Это было сложно, конечно. Не все это выдерживают.