В эстетике двадцатых - начала тридцатых годов прослеживается интересная деталь. Ритм и повторяемость. Принципиальная повторяемость деталей, типажей, смыслов. Одно похоже на другое, но не просто похоже, а точно копирует предыдущее, как шестерёнка или, скажем, подшипник обязаны быть точными копиями своего собрата. Похожесть, точное сходство постулируются и признаются красивыми. Фицджеральд, описывая гостей Джея Гэтсби, не преминул сообщить, что «...девицы не всегда были одни и те же, но все они до такой степени походили одна на другую, что вам неизменно казалось, будто вы их уже видели раньше. Не помню, как их звали, - обычно или Жаклин, или Консуэла, или Глория, или Джун, или Джуди, а фамилии звучали как названия цветов или месяцев года». Девушки-детали огромной машины, девушки-шестерёнки, девушки-велосипедные спицы...
1920-е годы - время, когда машины, автоматы, производственные процессы оказались не просто нужными и важными, но и эстетически привлекательными. Куда привлекательнее живой природы или, скажем, отживших, старообразных архитектурных форм, отягощённых массой излишеств. Человек тоже признаётся разновидностью машины: у него есть мозг - генератор идей, сердце - пламенный мотор, руки-ноги-тулово - детали сложного, но вполне познаваемого механизма. В мире машин ценится одинаковость, близнецовость, взаимозаменяемость. Сломалась одна машина - её тут же заменили другой, иной раз более совершенной, а внешне - такой же.
В «Трёх толстяках» мы встречаем саморазвивающуюся куклу, совершенно в духе утопий и антиутопий эпохи: «Я сделал такую куклу. Я был большим учёным. Кукла должна была расти, как живая девочка. Суок исполнится пять лет, и кукле тоже. Суок станет взрослой, хорошенькой и печальной девочкой, и кукла станет такой же». В культовом «Метрополисе» мы сталкиваемся с аналогичной ситуацией - учёный создаёт женщину-киборга, точную копию Марии, но при этом лишённую души. Человек - это автомат, поэтому самое красивое - это повторяемость и чёткость ритма. «Девяносто шесть тождественных близнецов, работающих на девяноста шести тождественных станках!» - восторгались персонажи «Дивного нового мира» Олдоса Хаксли.
«Я превратился в машину. Если еще не превратился, то хочу превратиться. Замечательно равнодушные, гордые машины. Xочу стать гордым от работы, гордым потому что работаю. Чтоб быть равнодушным, понимаешь ли ко всему, что не работа! Зависть взяла к машине - вот оно что! Чем я хуже её? Мы же её выдумали, создали а она оказалась куда свирепее нас. Даёшь ей ход - пошла! Проработает так, что ни цифирки лишней. Хочу и я быть таким» - признаётся персонаж Юрия Олеши. Фанатичный машиноцентризм (sic!) двадцатых чувствуется во всём - автомобиль становится полноправным героем произведения, будь то «Три товарища», «Золотой телёнок» или всё тот же «Великий Гэтсби».
Ле Корбюзье называл дом не иначе, как машиной для жилья. Он даже предложил снести весь центр Парижа и понастроить крестообразных небоскрёбов - современное пристанище для человека-автомата. Девочки из парижских варьете, голливудские статистки и ребята из большевистского театра «Синяя блуза» демонстрировали на сцене слаженный ритм, изображая движение локомотива или громадного станка с деталями, собранными из человеческих тел. Жажда покорения расстояний, страсть к скорости. Человек-машина - это не только принципиальная похожесть на других, это ещё и отсутствие лишних деталей. Отсюда - презрение к полноте, к пышным грудям и к зазывным бёдрам - это лишнее, оно не даёт машине никаких плюсов, а сексапильная тяжесть чресел не вписывается в наполненное ветром и скоростью пространство...
Зина Корзина (с)
https://zina-korzina.livejournal.com/700327.html
