Утром Александра покормила маленьких. Наташка уложила Ванюшку с Федюшкой в зыбочку, прикрыла их тёплым стёганым одеяльцем. Мама рассказывала, что одеяльцем этим и её, Наташку, укрывали, когда она спала в зыбочке. А выстегала одеяльце из гусиного пуха папина бабушка, а, значит, Наташкина прабабушка Нюра…
Наташа тихонько покачивала зыбку. Александра обняла дочку, чуть виновато улыбнулась:
- Ты побудь с ними, Наташенька. Я тут… по делу сбегаю, на часок. Они покушали хорошо, спать будут. А тебе я вареничков сварила, – с картошечкой, со сметанкой. Позавтракай.
- А ты, маманюшка?
- Я скоро.
Наташка заметила, как мама зачем-то завернула в чистое полотенечко папину фуражку, положила её в холщовую сумку. Повторила:
- Я скоро, дочушка.
И ушла.
Ефросиния жила за станцией. Хмурая, неразговорчивая и нелюдимая, она редко появлялась в посёлке. Говорили, – ей за пятьдесят, но в случайные встречи бабы с любопытством приглядывались к ней, потом головами качали, делились наблюдениями:
- Едва ли сорок…Молчит, не улыбнётся. И здоровается – чуть головой кивнёт. Смотрит исподлобья.
Бывало, чуть приподнимался её низко повязанный над самыми глазами платок, и тогда мелькали её брови: тонкими тёмными стрелками – к вискам. И не вылинявшие совсем: откуда ж при таких бровях за пятьдесят ей будет! А под бровями – неулыбчивые тёмно-карие глаза.
Как-то потерялся у Самохиных парнишка, семилетний Матвей. Целую ночь искали мужики мальчонку – исчез бесследно. С рассветом к Марии Самохиной, что уже не помнила себя от слёз, пришла Ефросиния. Сухо, но очень твёрдо, сказала:
- Дома сиди. Ещё до полудня вернётся домой мальчонка твой, – цел-невредим. Жди.
Мария замерла. А Ефросиния уже выходила со двора. Мария бросилась за нею, за руку схватила:
- Да как же это, Фросенька, родненькая! Когда ж вернётся Матвеюшка-то наш… До полудня, говоришь… А где ж он, кровинушка моя, где же он, родименький, сейчас?
Ефросиния оглянулась. Неопределённо рукой повела:
- Идёт. – И вдруг нахмурилась, строго так повторила: – Жди.
Мальчонка вошёл во двор, когда солнце не дошло ещё до вершины дуба в Кипучей балке: местные давно знали, что над дубом солнце стоит ровно в полдень. Сейчас, когда построили станцию, стали полдень сверять с паровозным гудком – поезд на Луганск ехал, когда солнце докатывалось до верхушки дуба… Матвей остался стоять у калитки. На всякий случай горько разревелся:
- Я, маманюшка, больше никогда не буду на паровоз залезать!
А было просто: вчера после обеда Матвей убежал на станцию, – мальчишку мёдом не корми, дай на паровозы посмотреть. Машинист со своим помощником осматривали паровоз, потом курили. Пока помощник сбегал за ключевой водой, а машинист перебросился новостями со знакомым кузнецом с Кипучей, мальчишка и забрался на паровоз. Страшно было, – высоко, паровоз большущий, чёрный… Но так захотелось Матвею рассказать ребяткам, что там есть, на паровозе-то. А рассмотреть ничего не успел: машинист с помощником поднялись на паровоз, и мальчонка от испуга присел за котлом… Паровоз сердито и важно запыхтел… и поехал! Матвей громко заревел со страха. Оторопевший помощник машиниста вытащил парнишку из-под котла, надавал малому подзатыльников, расспросил, – чей. Потом, когда паровоз остановился на соседней станции Мануиловка, свёл мальчишку по ступенькам, окликнул Данилу, путевого обходчика, велел ему, как освободится, доставить пацанёнка на Кипучую.
Ошеломлённая Мария долго пересказывала бабам, как приходила к ней Ефросиния, как сбылись её слова, и мальчонка и правда – до полудня! – домой явился. Понятно, – стали бабы и девки бегать к Ефросинии, даже издалека приходили.
На фуражку Иванову Ефросиния едва взглянула. Александре сказала:
- Темно там. Не вижу я его. Нет его, Ивана твоего. Ничего больше не скажу, иди, Александра.
На крыльце догнала:
- Постой. Оставь фуражку.
Притихшая Наташка поглядывала на заплаканное мамино лицо. А вечером пришли крёстная и тётя Пелагея, и мама рассказала им про Ефросиньины слова. Наташка подумала, что там, где сейчас батянечка, и правда, темно… И холодно. На глаза её набежали слёзы, но девчонка не заплакала. Отчаянно, возмущённо сказала:
-Брешет она, маманюшка! А батянечка наш придёт домой!
… Элфорд горячо настаивал на том, что шахта не полежит восстановлению:
- Надо получить выплаты! Правильно распределить деньги! И забыть!
Кондратьев не соглашался:
- Шахту будем восстанавливать. Рудник новый, уголь – высочайшей марки. Мы отгружаем его на Луганский литейный завод, ещё – Черноморскому флоту. Затраты на восстановление шахты быстро оправдаются.
То, что здешний уголь отгружается в Севастополь, на Черноморский флот, британца Элфорда не впечатлило. К Луганскому литейному заводу Крис тоже был совершенно безразличен, – вообще, англичанин был уверен: угольное богатство этого края предназначено исключительно для того, чтобы он, Крис Элфорд, вернулся в Англию богатым человеком. Иначе – зачем было приезжать в эту дикую Россию!
… Совсем узкая полоска, которую они с Захаркой всё же пробили в глыбе породы, вдруг резанула по глазам тусклым серым лучом. Но после кромешной темноты этот серенький лучик показался Ивану таким ослепительно ярким светом, что пришлось зажмуриться. Блёклый лучик этот сказал Крапивину главное: дальше штольня не завалена, и не так уж далеко выход, раз там, за глыбой, сквозь темноту этим тусклым лучом пробился свет с поверхности… Захар тоже заметил свет, приник к полоске. И, хотя полоска в глыбе породы была совсем узкой, это тихое, едва различимое сияние впереди придало им обоим сил.
- Да мы с тобой молодцы, Захар Савельевич. Ещё малость, – и выйдем на поверхность, – улыбнулся Крапивин.
Серёжка Воронов даже Наташке не сказал о своём намерении спуститься по штольне в шахту. Потихоньку осмотрел батину шахтёрскую лампу, обнаружил в ней остатки масла. Обрадовался: если поджечь фитилёк, – лампа будет светить. Маманя с утра стиркой занялась, батя к Кондратьеву ушёл – у них после аварии каждый день совещания… А Серёжка спрятал лампу под армячок и побежал к входу в штольню.
Григорий Ефимович рассказывал, как будет восстанавливаться шахта. Крис насмешливо кивал, пристукивал носком своего модного ботинка:
- Вы рассказывать нам детские сказки. Здесь никогда больше не будет шахты.
Григорий сдерживался, не отвечал Элфорду на его насмешки, продолжал говорить о том, что надо сделать в самое ближайшее время. И тут в прокуренную комнату ворвался Серёжка, сын десятника Воронова, протолкнулся к отцу:
- Батяня! Батянечка!.. Там, в штольне!.. Там стучат! Обушками породу рубят! Я слышал! Это дядя Иван с Захаркой рубят!
Десятник Воронов почувствовал, как ему за спину кто-то сыпанул колючего снега… Да и не он один это почувствовал, – застыли шахтёры, будто заледенели от слов Андрюхиного мальчишки… После аварий на здешних шахтах рассказы о погибших шахтёрах быстро обрастали слухами, – самыми невероятными: с шахты на шахту передавались – всё с новыми подробностями – истории о том, как погибшие шахтёры становятся духами шахты, как, случается, помогают тем, кто по-прежнему спускаются в забой, бывает, – спасают от неизбежной беды, а то – за былые обиды могут наказать злого и несправедливого десятника…
В смерть перепуганный, побледневший Крис втянул голову в плечи, на всякий случай оглянулся на дверь… Каак это!.. – призрак! Привидение!.. Муж Александрины, этот медведь, стал привидением!!! А вдруг оно, это жуткое привидение, сейчас явится сюда!
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5
Часть 6 Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10
Часть 11 Часть 12 Часть 14 Часть 15 Часть 16
Навигация по каналу «Полевые цветы»