Анюте четвёртый год шёл, когда отец взял её с собой в седло. Девчушка серьёзно рассматривала лошадиную сбрую, а Пелагея руками всплеснула, запричитала:
- Придумал чего! Девчонку – на лошадь!
Заспешила к Ромашке, – так Фросенька, сноха, ласково звала молодую, рыже-чалую кобылу (чалая – с примесью белых волос к основному цвету, – примечание автора), протянула руки:
-Пойдём, расхорошая моя! Я тебе куклу сделаю из лоскутов, и косу заплетём из ниток, и сарафан с рубашкой сошьём ей.
Анютка задумалась. Новую куклу, да ещё в рубахе и сарафане, с косой, очень хотелось. Но так хорошо было сидеть в седле, впереди отца, в его сильных и бережных руках, гладить ладошками Ромашкину шею. И Анютка покачала головой, склонилась к лошади. Матвей улыбнулся:
-Ничего не случится, маманюшка. Я тихонько проеду, и сразу назад.
- Да зачем же девчонку – на лошадь! Родит Фросенька сына тебе, – его и будешь с собой на лошадь брать. А девчонке к чему это! Пусть со мной да с матерью щи учится варить да рубахи шить!
-И щи научится… и рубахи. И – чтоб не боялась ничего.
- Да она и так у тебя никакого страху не ведает! Давеча мальчонка соседский, Ефимка, так напугался белого гусака Еремеевых, что и бежать не смог, расплакался середь дороги. А наша-то!.. Неспешно хворостину на дороге подобрала, махнула на гуся. А он – шея по земле аж стелется, шипит, ровно, как змея… и частит к Анютке. Я со двора увидела, кинулась бежать к ней… А она его – за шею! И хворостиной охаживает его вовсю. Чтоб не пугал Ефимку, приговаривает. Гусак удивлённо посматривает, притих даже. А Ефимка – он, считай, двумя годками постарше Анютки нашей будет. И – мальчишка, всё ж таки.
Матвей засмеялся:
- Вот и пусть смелой будет!
Пелагея головой качнула:
- Ни ночи тёмной не боится, ни сказок про русалок и лешего. Дед рассказывал, а она задумалась, потом говорит: может, она, русалка, в пруду живёт, где наши гуси плавают. Пойдём, дедуня, позовём её, а вдруг покажется нам.
Фросенька уж двоих мальчишек родила Матвеюшке своему, – одного за другим, Петрушу с Тимофеем. Матвей от счастья земли под ногами не чуял, и раньше пылинки сдувал с жены да гостинцы Фросе привозил, – как маленькой, а теперь и вовсе на руках носил, батю с маманей не стыдился – за мальчишек, за то, что в роду Захаровых двое мужиков прибыло.
А мать с отцом удивлялись: после рождения сыновей Анюту, дочку, Матвей, казалось, ещё больше любить стал. Объяснял просто:
- Одна она у меня, дочка. И ей больше, чем мальчишкам, батина любовь нужна.
Позже, годам к шести, полюбилась Анютке забава, – камешки в степи отыскивать. Отец, Матвей, считать её учил, – на камешках. Бывало, усядутся во дворе, на спорыш прямо, и раскладывают камешки. Анютка смышлёная, считать быстро научилась. А камешки всё равно подбирала, домой, бате, несла, – чтоб считать. Особенно нравились ей блестящие, чёрненькие камешки, что вдруг неведомо откуда появлялись в степи, рассыпались, бывало, прямо под ноги.
Как-то осенью, в самый листопад, ребята постарше хворосту в балке набрали, костёр около речки развели, – чтоб круглые картофелины испечь. Анютка подошла, – посмотреть, как они картошку-то испекут. А Ефим за косу дёрнул, ленту голубенькую выдернул. Анютка – бежать за ним, чтоб за вихры отодрать, А в подоле у неё камешки были, те, что на другие не похожи, чёрненькие, – какие с горошину, а другие – с куриное яйцо. Камешки в костёр упали, и тут же вспыхнули, пламенем взялись. Мальчишки обмерли. Ефимка со страху наутёк пустился, к мамке, – рассказать, что Анькины камни в огне горят. Василёк Демидов к речке побежал, ведёрком воды зачерпнул, – костёр залить. А Анька руку его отвела, бровки нахмурила:
- Не видишь? Красиво.
Камешки горели не так, как хворост. Пламя будто вверх стремилось, сильное и ровное. И – жаркое-жаркое. У Василька голос чуть охрип:
- Смотрите, ребята!.. Горят, а дыма нет, как от веток бывает!
На следующий день разлетелось по Дымкам, что Анька, девчонка Захаровых, каменьев горючих где-то в степи набрала, ребятам в костёр набросала. До полуночи светились на берегу жар- камни, не тлели, как хворост, а горели красноватыми огоньками.
Тут же кто-то из баб, кажется, Матрёна Игнатьева, припомнила, что про Парамона, деда отца Макара Захарова, до сих пор в Дымках рассказывают дивное: будто колдуном был Парамон… Ветер умел останавливать, если, бывает, разбушуется он в степи до чёрной пыли… Метель уговаривал, – пересказывали, как однажды не стихала метель три дня и три ночи, избы уж выше окон заносить стало, колодцев не найти под снегом, до коров-лошадей не добраться, так мело. А на третью ночь вышел из своей избы Парамон Захаров, по сугробам, что ему по пояс были, – а сложения Парамон был богатырского, – в степь направился. А через дорогу от Парамоновой избы Фёдор жил. Увидел Парамона, из любопытства за ним пошёл, – след в след ступал. Уже к склону Лисьей балки добрались, вдруг оглянулся Парамон, посмотрел исподлобья, – в темноте, что лишь белой метелью освещалась, рассмотрел Фёдор сверкнувший Парамонов взгляд. Так и сел в сугроб, и барахтаться не стал, притих: что-то говорил Парамон неожиданно ласковым голосом, – метелице, наверное. Дивился Фёдор несказанно: вроде бы и не умел вечно угрюмый Парамон так говорить, и слов-то ласковых не знал… Только перед рассветом утихла метель. Звёзды над Лисьей балкой проглянули, заискрились россыпи снежинок. Фёдора Парамон за шиворот приподнял из сугроба, встряхнул:
- Чего уселся-то.
Где колодец копать, – Парамон указывал безошибочно. Где избу строить, – тоже знал. А ещё – совершенно непостижимо, с полувзгляда, определял, кого родит баба, что срок свой дохаживала, – мальчишку или девчонку.
Переглянулись бабы, ахнули: вот когда вернулось-то, вот в ком откликнулось Парамоново!.. Вот оно что, – девчонке Захаровых десятый год, а на лошади она – не хуже пятнадцатилетнего парня! А то было, – кобыла однажды испугалась чего-то, с самой степи ураганом неслась, хвост и грива развевались. Кто был на улице, – врассыпную. А Анютка Захарова – как стояла на дороге, так и осталась стоять. По дворам бабы обмерли, крестились из-за ворот. А лошадь вдруг замедлила бег, шагом пошла. Заржала тихонько, когда к Аньке подошла. Анька корочку хлебную достала, протянула на ладошке. Съела Тучка – так звали лошадь за серую масть – хлебушек душистый, голову Анютке на плечо положила, фыркнула негромко и глаза прикрыла…
А за воротами парнишка Савелия хозяина дымчатой кобылы, шестилетний Данила, гусят пас, от ворона стерёг. У Савелия пять дочек, а сын – единственный. Представил тогда Савелий, – что, если бы лошадь его так и неслась до самого двора… Аньке пряников расписных с ярмарки привёз. Савелий – мужик зажиточный. Но е заносчивый, и добро помнил. А когда его Тучка ожеребилась, – в тот год принесла двоих жеребят-кобылиц, – подросшего рыжего жеребёнка привёл Савелий во двор к Захаровым. Матвею руку пожал:
- Анютке твоей – от меня. – Объяснил: – Данилу нашего спасла она тогда.
А сверстники стали отворачиваться от Анюты. Ребятам неловко было, что Анька смелее многих из них, а девчонкам матери наказывали, – не водиться с Анькой, потому что в руках у неё вечно – бесовские камни…
Продолжение следует…
Начало Часть 3 Часть 4 Часть 5 Часть 6
Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10 Часть 11
Часть 12 Часть 13 Часть 14 Окончание
Навигация по каналу «Полевые цветы»