Замело в тот год здешнюю степь, что за Лисьей балкой, уже в ноябре. Забелели склоны балки, ранними вечерами искрился под далёкими созвездиями речной берег. Макар Захаров берёг каждое поленце, каждую хворостину, что с самой весны возил из Лисьей балки: ещё и зимы не было, а печку топить приходилось целый день, – не только, чтобы Пелагеины щи томились… Фрося, их с Пелагеей сноха единственная, любимее, чем у иных дочка бывает, вот-вот родить должна. Пелагея тайком плакала: с самой свадьбы жалеет Фросю, – так рано замуж отдали девчонку! Согласились Даниловы дочку отдать только потому, что такая уж любовь была у Фроси с Матвеем Захаровым, – с самых малых лет дня друг без дружки прожить не могли. Матвей чуть постарше Фросеньки. Ещё когда девчонке лет пять-шесть было, приносил ей со степи или со склонов Лисьей балки самый первый цветочек. А летом наберёт на поляне горсть-другую спелой земляники, – тоже Фросеньке несёт, сам ни ягодки не съест, пока она уже свою ладошку не протянет ему, не скажет ласково:
- Ты тоже ешь, Матвеюшка.
Когда под вылинявшей льняной рубашкой чуть заметными упругими бугорками завиднелась Фросина грудь и стали туманиться Матвеевы тёмно-серые глаза, решили родители, что пора сыграть свадьбу. В прошлый Покров и сыграли. На диво соседям, да и всем Дымкам, не спускал с рук Матвей молодую жену,– вроде и не было такого никогда ни в Дымках, ни в окрестных деревнях, чтоб вот так, на руках, почитай, всю свадьбу… И потом берёг Матвей Фросеньку свою, так берёг, что, бывало, чугунки принимался мыть. Только останавливала Фрося мужа:
- Моё это дело, Матвеюшка. И радость моя, – для тебя делаю, для матери с отцом.
Земли хорошие в этих краях, богатые: и капуста на загляденье вырастала, и тыква, и ягода, – что в саду, что по склонам балки. А беда была, – как по всему безлесому южнорусскому краю: дрова – на вес золота… Потому берегли здешние балки, ни одно дерево не рубили почём зря, подбирали сухостой. Камышом ещё топили,– потому и деревню Дымками называли: пахучий такой дымок вился из печных труб…
А тут в ноябре захолодало, как среди зимы. Дал Господь час, – начались роды у Фросеньки ночью. Кружилась метелица по степи, над Лисьей балкой, под высоким правым берегом Северского Донца потрескивал лёд. До позднего рассвета металась Фросенька головой по подушке, сдерживала крик, хоть мать с повитухой Ариной уговаривали крикнуть, – вмиг полегчает… А Фрося боялась Матвея напугать своим криком, – ещё с вечера ласково утешала мужа, говорила, что ни капельки не боится, что любую боль выдержит, чтоб родить от него ребёночка… А развиднелось за окном, улеглась метель, зарумянилась степная белизна под первыми лучами солнца, родила Фрося дочку, – звонкоголосую и крепкую, и бровки изгибались, как у Матвея, и глаза его, тёмно-серые, как тучи в грозу над Северским Донцом. Этому больше всего радовалась Фрося, – что родила Матвею красавицу такую, как две капли воды, на него похожую.
А изба выхолаживалась быстро… Солнышко – лишь до обеда, да и то, – повеселить, а не согреть. Сжималось сердце у Макара, – за Фросю боялся, за малютку. И Пелагея горевала: думала, что купать девчонку будут с Фросенькой, в запаренных травах, – с самой весны собирала Пелагея в степи и в балке нужные травы, в каких со свекровью своей Матвея купала…
И купать-то надо девчонку в эти самые первые дни, – как раз сейчас от трав здешних и сил наберётся малютка, и красоты девичьей. А Фросенька кормит дочку грудью и плечиками зябко поводит, прижимает кроху к себе, дыханием своим согревает…
Как-то утром присмотрелась Пелагея к Макару: будто бы ничего особенного, – Макар печку топил, как всегда по утрам. Только как-то таинственно прикрывал спиной разгоравшуюся печку. Удивилась Пелагея: непривычно быстро нагрелась изба, и жар в печке необычный какой-то, сильный и чистый. Дрова горят – потрескивают, а сейчас, прислушалась Пелагея, будто неведомая сила жара этого гудит в печной трубе… Целый день жарко в избе было, и до самого утра. А на рассвете, пока спал Макар, глянула Пелагея в печку… Ладонь к губам прижала, чтоб не вскрикнуть: вместо пепла, что обычно от дров оставался, в печке до сих пор краснели камни…
Как же она сразу не поняла, ещё вчера, когда Макар так таился у печки… Выходит, принёс Макар в избу бесовский чёрный камень. Узнает староста деревенский, – сошлёт Макара на войну: в эти годы далеко отсюда шла долгая война со шведом. Тихонько разбудила Макара, зашептала:
- Макарушка, родненький! Неужто в избу-то принёс… принёс камень бесовский… Вон, до сих пор в печке жар красный от него. Как же мы теперь, Макарушка! А узнает Пантелей!
Макар поднялся:
- Как он узнает?
- Да как же, Макарушка!.. Дух от него другой из трубы, – чем от дров.
- Сейчас уже нет духа. А ночью Пантелея из избы не выманишь. Не унюхает, не бойся, Пелагея.
- Пантелей не унюхает… А – грех-то, Макарушка!.. Бесовский камень… А ты его – в печь! Где щи томятся… Где воду я грею, чтоб малютку купать. На бесовском камне, выходит, щи вчера томились… и вода грелась, в какой маленькую купали, – Пелагея поднесла к глазам платок, тихо заплакала.
Макар молчал. Пелагею пугать не хотел, а сам думал, что на три войны готов пойти, – только бы Фрося с малюткой в тепле спали. Пелагея вытерла слёзы. Строго сказала:
- Больше не приноси его в избу. Обойдёмся, Макарушка: дрова есть, камыша вы с Матвеем нарубили, кизяк ещё. Не первую же зиму зимуем!
Макар вздохнул:
- Зимы-то ещё не было…
Целый день хмурился Макар, а пришлось согласиться с Пелагеей: если с ним, с Макаром, что случится, нелегко семье без него будет, трудно придётся Матвею…
Когда стемнело, золу из печки вынесла Пелагея аж за огород, под кусты бузины высыпала: ночью запорошит метелью, не увидит никто…
А с этих пор отступили морозы, ласковее солнце стало. На краю балки нашёл Матвей засохшую с осени старую дикую яблоню, – несколько дней весело стучал топор во дворе, и радостно было смотреть на целую гору дров.
Малютку крестили, – батюшка Петро нарёк девчонку Анной, как и хотел Матвей, и уже про себя звал дочку Анютонькой.
А зима тёплой оказалась: ждали-ждали лютых морозов, а тут и март засинел, на верхушках деревьев в Лисьей балке расшумелись грачи, а за всем этим ним апрель зазвенел капелью. Волнами катился со степи запах сухой полыни…
Примечание автора, – историческая справка: в последнее время очень часто встречается ошибочное мнение, когда говорят: Луганск и Донбасс, ошибочно считая, что Донбасс – это город Донецк. Между тем, колыбелью Донбасса, как сокращённо называется Донецкий угольный бассейн, считается именно луганская земля, где залежи каменного угля были найдены впервые, – в районе Лисьей балки, на территории современного города Лисичанск в Луганской Народной Республике. Именно здесь, на правом берегу Северского Донца, появилась первая угольная шахта, давшая начало Донецкому угольному бассейну, богатейшему региону России. Донецкий угольный бассейн получил своё название не от города Донецк, а от реки Северский Донец, где в 1721-1725 годах Григорий Капустин, выходец из крепостной крестьянской семьи, ивановский геолог-самоучка, как тогда называли, – рудознатец, обнаружил залежи каменного угля.
До исследований Григория Капустина здешние жители тоже знали о каменном угле – местами жилы выходили на поверхность. Но долгое время уголь называли горючим бесовским камнем, его использование было запрещено.
Продолжение следует…
Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5 Часть 6
Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10 Часть 11
Часть 12 Часть 13 Часть 14 Окончание
Навигация по каналу «Полевые цветы»