Соседские вечера

- Ты прячешь сына от врача? У него же расстройство! - голос Валентины Сергеевны разнёсся по кухне, словно раскат грома. Гранёный стакан в её руке дрожал, и из-под пальцев капала тёплая чайная струйка прямо на скатерть. Марина, бледная, с тёмными кругами под глазами, резко повернулась. - Не смей! - закричала она, словно сама испугалась силы своего голоса. - Не смей называть моего ребёнка больным! Это просто капризы. Просто возрастное. - Возрастное? - бабушка нервно рассмеялась, и в её смехе не было ни капли радости...

- Да что я мог сделать? - пробормотал Илья, зарываясь лицом в подушку. - Ты хоть понимаешь, что я уже третью ночь не сплю? - голос Маши дрогнул, сорвался на высокий писк. - Я как тень хожу. А ты спишь! Спишь, как будто это не твой ребёнок! Он нехотя повернулся, щурясь от тусклого утреннего света, что пробивался сквозь занавеску. Лицо опухшее, взгляд мутный, отёкший. В нём не было ни жалости, ни участия, только усталое раздражение. - Маш, ты же сама сказала: грудью только ты можешь кормить, - буркнул он...

"Я не знала, что боль может быть такой глубокой. Он просто молча вышел, прихватив с собой только паспорт. Ни "прощай", ни "прости". Лишь щелчок дверного замка и пустота - такая оглушительная, что в ней вдруг растворился весь мой дом, стены, посуда, фотографии на полке. Казалось, и я сама провалилась туда, в эту зияющую дыру, где ничего нет, кроме собственной вины". Я сидела на кухне и слушала, как за стеной кто-то из соседей включил телевизор: гулкие голоса, смех, какие-то песни. Жизнь продолжалась там, за стенкой, а здесь - всё рухнуло...

Марина стояла у дивана, сжатыми пальцами натягивала на себя халат, словно это был не домашний тёплый фланелевый кусок ткани, а доспехи. Третий вечер подряд она просыпалась среди ночи, вслушивалась в тишину спальни и находила её пугающей: рядом никого. Холодная простыня и гулкое одиночество. А потом – шаги в коридоре, скрип дивана, чужая, почти враждебная тишина за дверью. Сергей поднял голову от подушки, волосы у него были примятые, глаза усталые, будто не спал вовсе. Он крякнул, потер лоб и отмахнулся: – Ты же сама знаешь...

Мы сидели на кухне. Я наливала чай, а мама смотрела в окно - неподвижная, будто вырезанная из камня. За стеклом медленно сгущались сумерки, на деревьях чернели ветви, а в воздухе висел запах мартовской оттепели, мокрого снега и чего-то сырого. Чайник сипел, кипел, и пар клубился, оседая на холодном стекле. Только когда ложка в моих руках звякнула о край стакана, мама вдруг обернулась. Улыбнулась странно - устало, виновато, как ребёнок после истерики. - Оля… - сказала она негромко, будто из другой комнаты...