Семейные отношения не так легки

- Ты чего на стене опять, Тимоша?! - голос отца глухо пробил тишину, как камень в окно. Сначала - просто шелест фломастера. Тихий, будто мышонок лапками по обоям. Потом - рывок, громыхнувший стул, и уже в дверях отец, с усталым лицом, в майке, что пахнет табаком и какой-то чужой жизнью. - Мам, я солнце... - шепчет Тимка и прячет маркер за спину. - Солнце он рисует. На новых обоях. - Отец хохочет, без радости, будто сам себе плюнул под ноги. - Завтра гостей зовём, а тут опять твоя живопись! - Не ори, Витя! - кричит мама из кухни, стуча ложкой о кастрюлю...

- Ну что, милая, примерь... - сказала мама, улыбаясь губами, но не глазами. Глаза у мамы были колючие, как облетевшие метёлки репейника, и в них прыгала мелкая молния удовольствия. Шуба висела на вытянутых маминых руках - тяжёлая, серая, как утреннее небо, когда отец хлопал дверью и уходил на рыбалку зимой. Марина вздохнула. Андрей, зять, хохотнул, ткнул пальцем: - Во, Маришка! Теперь заживём! Теперь ты у меня королева снежная! И смех его был не смех, а осколки. Между зубами застревал он, будто рыбья кость...

В маленькой, криво оштукатуренной квартире на Сивцевом Вражке, где стены пахли картофельной кожурой и чуть подгоревшим тестом, каждое воскресенье происходило маленькое торжество. К одиннадцати утра на кухне становилось так тепло, что окна запотевали и по стеклам текли робкие капли, словно кто-то плакал с улицы о тех, кого не позвали за стол. - Машка, дай соли! - выкрикивала Лидия Степановна, мать семейства, худая, сгорбленная женщина с натруженными руками и сухим лицом, где складки у рта залегли навсегда, как на старой льняной скатерти...

Каждое утро начиналось одинаково. Щелчок выключателя. Кофе в турке, чуть недолитая вода — она говорит, так ароматнее. Запах чёрствого хлеба, тёплое электричество тостера. И голос из кухни: — Не забудь завтрак! Он ворчит: — Опять эта овсянка... Задевает плечом косяк в прихожей, шнурки на бегу, портфель под мышку — и хлопает дверью. Зовут его Юра. Средний рост, средний возраст, средняя зарплата. Он — инженер на заводе, с утра хмур и немногословен. Когда был моложе, хотел стать художником, но поступил «по уму», как мать велела...

Утро в доме пахло варёными яйцами и прогорклым детством. Всё было как обычно на поминках: неуютные стулья, застольный буфет с облезлой мраморной крошкой, подносы с холодной курицей, рюмки, накрытые кусочками чёрного хлеба. Тётя Лида шепталась с тётей Верой, бабушка Оля снова забыла, где оставила палку, а Борька — младший сын, — курил в подъезде, глядя в темень, где когда-то стояли велосипед и два самоката. — Где этот Боря шляется, я не понимаю, — хмурился Андрей, старший, седой уже, но всё ещё с...

Это случилось во вторник. Тот самый день, когда бельё на верёвке не сохнет, хоть и солнце, и ветер с оврага несёт терпкий запах жухлой травы и чьей-то печки, дымящей в конце улицы. Такой день, когда время, как кисель, тягуче провисает меж часами, и всё — не на своём месте: ведро с капустой вдруг в сенцах, Марфина курица — на крыше бани, а ты — будто не ты, а тень от самой себя. Она стояла у калитки — свекровь. И соседка, Анфиса. Та самая, что в церковном хоре вторит чужим голосам, а глазами стрекочет по всей деревне, будто стрекоза, перелетающая с уха на ухо...