Перелом наступил не вдруг и не по мановению волшебной палочки. Он приполз, как и всё в жизни Илианы, — медленно, мучительно, через самую гущу отчаяния. После истории с приворотом Данилы и его непрекращающимся пьянством в дом вошло что-то новое — тихий, холодный ужас отчаяния, который был страшнее прежней горячей боли. Илиана функционировала на автомате: вставала, кормила скотину, полола, готовила, ложилась. Данила существовал где-то рядом, полупьяная тень, с которой она почти не разговаривала. Деньги заканчивались. Урожай в том году был скудным, и продать удалось немногое. Зима стояла на пороге, злая и бессердечная.
Именно в этот момент к ней снова пришла Марена. Не как учитель или старейшина, а как человек, который видит края пропасти и больше не может молчать. Она пришла вечером, без стука, просто вошла в домишко, где пахло сыростью, дешёвым самогоном и безнадёгой. Данила дремал, склонившись над пустым столом. Илиана сидела на табурете у печи, тупо глядя на огонь. Она даже не удивилась визиту.
Марена огляделась, её острый взгляд заметил всё: пустые полки, потухшие глаза хозяйки, трясущиеся от усталости руки. Она ничего не сказала о беспорядке или о Даниле. Она просто села напротив Илианы, вытащила из складок своей юбки небольшой, но увесистый свёрток, обёрнутый в поношенную кожу.
— Дитя моё, — сказала Марена, и в её голосе не было привычной суровости, а только усталая, древняя грусть. — Я смотрела, как ты страдаешь. Я думала, ты сама поймёшь, найдешь путь. Но путь твой ведёт в трясину. Ты губишь себя. И не потому, что дар — проклятие. А потому, что ты как слепой котёнок тычешься в тёмной комнате, наполненной хрусталём.
Илиана медленно подняла на неё глаза. В них не было ни надежды, ни интереса — лишь пустота.
— Что я сделала не так? — прошептала она. — Я делала всё, как ты учила. Ощущала болезнь, вытягивала её... Платила своей кровью.
— Потому что ты делала это голыми руками! — голос Марены зазвучал строго. — Ты лезла в чужие раны, не зная, как защитить себя. Твой дар — это острый нож. Им можно хлеб резать, а можно и себя искалечить. Ты всё это время резала себя. Отдавала свою жизненную силу, свою красоту, своих нерождённых детей в качестве платы, потому что не знала правильной цены и не умела брать плату с других.
Она развернула кожаную обёртку. Внутри лежала книга. Небольшая, в потёртом переплёте из тёмной, почти чёрной кожи, с застёжкой из тусклой бронзы. Страницы были не бумажные, а из тонкого, плотного пергамента, пожелтевшего от времени. На обложке не было ни названия, ни букв — только вытершийся от прикосновений множества рук символ: круг, внутри которого была сплетена тройная спираль.
— Это «Стезя Защищённой Тропы», — торжественно произнесла Марена. — Её писала не одна моя прабабка. В ней — знания нашего рода о том, как обращаться с Силой, не становясь её рабом. Как проводить обряды так, чтобы плата падала не на проводника, а на того, кто просит, или рассеивалась в мире. Как строить щиты. Как черпать энергию из земли, из воздуха, из трав, а не из собственной плоти. Ты всё делала наоборот. Ты была как дитя, которое, пытаясь помочь потушить пожар, выливает на него всё молоко из дома, а само голодает.
Илиана смотрела на книгу, и в её мёртвом, выгоревшем взгляде дрогнула первая искорка — не надежды, а жгучего, дикого любопытства. Она потянулась и коснулась обложки. Кожа была тёплой, почти живой. От прикосновения по её пальцам пробежала лёгкая вибрация, будто тихий отзвук далёкого грома.
— Почему... почему только сейчас? — спросила она, и голос её сорвался на шёпот.
— Потому что раньше ты не была готова услышать, — покачала головой Марена. — Ты была молода, влюблена, полна гордыни от своей силы. Ты думала, что любовь и желание помочь — это всё, что нужно. Нужно ещё и знание. Жесткое, безжалостное знание. А теперь... теперь ты на дне. Или выберешься по этой тропе, или сгниешь здесь. Выбор за тобой.
Она оставила книгу на столе и ушла, не прощаясь, растворившись в вечерних сумерках. Данила так и не проснулся. Илиана же просидела до утра, не смыкая глаз, при свете коптилки, листая страницы. Она не умела читать в привычном смысле — грамоте её учили урывками. Но это была не обычная книга. Знания в ней передавались через символы, узоры, схемы из трав, замысловатые рисунки положения рук и тела, которые её разум понимал напрямую, сердцем и душой, будто она всегда их знала, но забыла.
И она узнавала свои ошибки. Вот схема обряда очищения. Раньше она просто сосредотачивалась на больном, становилась мостом. В книге же был целый ритуал: круг из определённых камней или соли вокруг себя, связка трав для окуривания, чтобы отсечь обратную связь, молитва-заклинание, направляющая тёмную энергию болезни не в себя, а в специально подготовленный предмет — «поглотитель», который потом сжигали или закапывали в глухом месте. Плата бралась не жизнью проводника, а либо деньгами (определённое количество, соответствующее тяжести), либо выполнением просителем какого-то действия (например, сорокадневным воздержанием от чего-либо или помощью другому). Всё было продумано, взвешено, сбалансировано. Сила шла по защищённым каналам, не разрывая и не выжигая того, кто ею управляет.
Первые шаги были робкими и страшными. К ней пришла старуха с больными суставами. Раньше Илиана просто положила бы на них руки, приняла боль в себя, а потом неделю ходила бы с ноющими коленями. Теперь она, дрожа от волнения, попросила старуху принести горсть соли, три восковые свечи и монету из серебра. Она очертила вокруг себя круг солью, зажгла свечи по схеме из книги, положила монету между собой и старухой. И только тогда коснулась её коленей. Боль пришла, но она была отдалённой, как эхо за толстой стеклянной стеной. Она провела её по своим рукам, как по желобку, и направила в монету. Металл стал тёплым, потом горячим, почернел. Когда обряд закончился, старуха, к своему изумлению, смогла встать почти без боли. Илиана же чувствовала лишь лёгкую усталость, как после недолгой прогулки. А монету, почерневшую и тёплую, она завернула в тряпицу и отнесла в лес, закопала под старым дубом, как было указано.
Чудо было не в исцелении старухи. Чудо было в том, что Илиана не почувствовала привычного опустошения и боли. Не заболела. Ничего не случилось с Данилой. Закон платы был соблюдён, но плата была правильной, отмеренной.
Это был переворот. Медленно, с невероятной осторожностью, она начала применять знания из книги ко всему. Не только к лечению, но и к защите дома, к приготовлению пищи, даже к работе в огороде. Она научилась по утрам, до всего, совершать короткий обряд «заземления» — стоя босиком на земле, представляя, как вся накопленная за день чужая боль и усталость уходят в землю, а из земли в неё поступает сила, спокойная и тяжёлая, как сама почва. Она начала готовить специальные травяные сборы для ванн, которые снимали с неё энергетическую грязь. Она освоила создание «обережных узлов» из ниток, которые носила на запястье и меняла каждый месяц.
Эффект не заставил себя ждать. Беды, словно надоедливые мухи, стали облетать их дом стороной. Данила, хоть и пил по-прежнему, перестал быть мишенью для несчастий, когда она отказывала в помощи (теперь отказы стали редки — она знала, как правильно оценить ситуацию и либо взять адекватную плату, либо мягко перенаправить просителя). Пропала та зловещая череда мелких и крупных неприятностей, которая преследовала их годами.
Но самое главное — стала меняться она сама. Усталость, хроническая, выматывающая, начала отступать. Она по-прежнему вставала в пять, работала до изнеможения, но теперь у неё появился внутренний стержень, источник сил, который не иссякал к вечеру полностью. Её тело, расплывшееся и дряблое от стресса и неправильного обмена энергией, стало подтягиваться. Не резко, а постепенно, будто с неё стекала лишняя, ненужная вода. Черты лица снова проступили, кожа потеряла землистый оттенок, на щеках появился лёгкий, здоровый румянец от работы на воздухе и от внутреннего покоя.
А потом случилось чудо из чудес. Однажды утром, расчесываясь перед тем зеркальцем, в которое так долго боялась смотреть, она заметила, что под косынкой, на висках, появился мягкий, пушистый подшёрсток новых волос. Они были пока короткими и тонкими, но их было много. И они не выпадали. Следуя указаниям из книги, она приготовила особое масло для втирания — не просто репейное, а с добавлением корня аира, крапивы и заговорённое на рост и силу под полнолуние. И волосы откликнулись. Они росли, медленно, но верно, становясь гуще с каждой неделей. Они уже не были такими, как в юности — слишком много было потеряно. Но это уже не было и позорной залысиной. Это были живые, здоровые волосы, которые можно было заплести в тонкую, но уже полноценную косу. Она ещё носила косынку по привычке и для защиты, но теперь это был выбор, а не необходимость.
И наконец, через полгода после того, как книга вошла в её жизнь, когда первые весенние ручьи зазвенели по оврагам, Илиана поняла, что с ней происходит что-то новое. У неё пропали месячные. Сначала она подумала о болезни, но внутреннее чувство, теперь чёткое и ясное, подсказывало иное. Она боялась верить. Сходила к знакомой акушерке. Та, осмотрев, широко улыбнулась и перекрестилась.
— Да, милая. Ты носишь под сердцем. И всё хорошо, крепко.
В тот вечер Илиана не стала готовить ужин. Она села на порог своего домишка, положила руку на ещё плоский живот и смотрела, как садится солнце. Внутри не было безумной радости, как в первый раз. Было другое — тихое, глубокое, благодарное спокойствие. Трепетная надежда. И знание. Знание, что теперь она может защитить эту жизнь. Что у неё есть «Стезя». Что дар больше не враг, а могучий, послушный союзник. Что она нашла, наконец, ту самую защищённую тропу в кромешной тьме, по которой можно идти, не боясь упасть в бездну. Она ещё не знала, что ждёт её впереди. Но она впервые за долгие годы не боялась завтрашнего дня.
***
Известие о беременности повисло в воздухе хрупким, драгоценным пузырём. Илиана вынашивала его в себе несколько дней, боясь произнести вслух, чтобы не спугнуть. Она наблюдала за своим телом с трепетным вниманием, отмечая малейшие изменения: лёгкую тошноту по утрам, обострившееся обоняние, странную, сладковатую тяжесть внизу живота. Книга, «Стезя», лежала теперь не в сундуке, а на видном месте, на полке над кроватью. Каждый вечер она перечитывала разделы о защите матери и дитя, о ритуалах укрепления связи, о травах, которые можно и нельзя использовать. Знание давало не только силу, но и спокойствие.
Сказать Даниле она решила вечером, после ужина. Он в последнее время был немного трезвее. Не то чтобы бросил пить совсем — это было бы чудом, — но пил меньше, больше молчал, а в его взгляде иногда проскальзывало что-то похожее на осмысленность, будто он потихоньку возвращался из долгого туманного путешествия. Возможно, сказывалось то, что в доме наконец-то перестало пахнуть безнадёжностью и страхом. Атмосфера стала чище, светлее, даже в этой бедной избе.
Она приготовила простой ужин — картофельное пюре с тушёной капустой и луком. Пахло домашней едой, а не отчаянием. Они ели молча, но это молчание уже не было гнетущим. После еды она собрала тарелки, но не стала сразу мыть. Осталась сидеть за столом, сложив руки на коленях.
— Дани, — тихо начала она, не глядя на него. — Мне нужно тебе кое-что сказать.
Он поднял на неё глаза. В них не было привычной озлобленности или тумана — лишь усталое внимание.
— Я ходила к тёте Маланье сегодня, — продолжила Илиана, играя краем скатерти. — Она посмотрела меня.
Она сделала паузу, собираясь с духом. Сердце колотилось где-то в горле.
— Я беременна.
Слова прозвучали в тишине комнаты негромко, но с гулом, словно удар колокола. Данила замер. Он не шелохнулся, не мигнул, просто смотрел на неё. Сначала в его взгляде было лишь недоумение, будто он не расслышал или не понял значения слов. Потом, медленно, как восход солнца из-за туч, по его лицу поползло осознание. Не радость сначала, а именно осознание — огромное, всепоглощающее. Его губы приоткрылись, брови поползли вверх. Он отодвинул табурет, встал. Движения его были медленными, осторожными, будто он боялся раздавить что-то хрупкое.
— Что? — выдохнул он, и голос его сорвался на шепот.
— Беременна, — повторила она, и наконец посмотрела ему прямо в глаза. — У нас будет ребёнок.
Он продолжал стоять, и теперь по его лицу пробежала целая буря чувств: недоверие, страх, надежда, и наконец — прорывающаяся, сметающая всё на своём пути радость. Но не та бесшабашная, громкая радость юности, а какая-то взрослая, глубокая, с примесью боли от прошлых потерь. Его глаза вдруг наполнились слезами. Он быстро моргнул, смахнул их тыльной стороной ладони, смазав по щеке грязным следом.
— Ты... ты уверена? — пробормотал он, делая шаг к ней. — Всё в порядке? Ты... не заболела?
Этот вопрос, полный прежнего страха перед проклятием, пронзил её. Но теперь у неё был ответ.
— Всё в порядке, Дани. Всё хорошо. Я знаю. И я... я знаю, как защитить его теперь. — Она кивнула в сторону книги.
Он посмотрел на толстый переплёт, и в его взгляде мелькнуло что-то сложное — признание, стыд, может быть, даже благодарность к той силе, которую он так ненавидел. Потом он снова перевёл взгляд на неё, на её лицо, которое за последние месяцы снова обрело чёткость и свет, на её фигуру, ещё не изменившуюся, но уже хранящую тайну. И что-то в нём надломилось, какая-то ледяная плотина, сдерживавшая все чувства.
— Иля... — простонал он, и в его голосе прозвучала вся накопленная за эти годы мука, вина, отчаяние.
Он сделал два быстрых шага, опустился перед ней на колени прямо на грязный пол и обхватил её за талию, прижавшись лицом к её животу. Его могучие плечи затряслись от беззвучных рыданий. Он плакал, как ребёнок — горько, с надрывом, выплакивая всё: и свою измену, и своё пьянство, и свою беспомощность, и боль от потери их первого дитя. Она не отстранилась. Она опустила руки на его голову, на его густые, уже с проседью волосы, и гладила их, тихо шепча слова утешения, которых не было в её сердце все эти годы, но которые нашлись сейчас.
С того вечера Данила словно переродился. Это было не мгновенное чудо, но перемена была разительной. Он будто очнулся от долгого, кошмарного сна. Первым делом он вылил остатки самогона, что хранились в сарае. Не со скандалом, а тихо, решительно. Потом взялся за дом. Всю ночь после известия он не спал, а наутро, ещё до рассвета, вышел и принялся чинить то, что давно требовало починки: подправил калитку, починил ступеньку на крыльце, заколотил дыру в хлеву. Работал молча, яростно, с каким-то отчаянным рвением, будто пытался физическим трудом смыть с себя годы прозябания.
А потом началось его новое отношение к Илиане. Оно было почти старомодным, трогательным в своей решительной заботе. Он буквально носил её на руках, в переносном, а иногда и в прямом смысле.
— Не поднимай ведро! — рявкал он, выхватывая его у неё из рук, когда она шла к колонке. — Я сам принесу. Ты сиди.
— Сейчас я растоплю печь, ты не лезь, — говорил он, оттесняя её от дров. — Дымом надышишься.
Он стал приносить с подработок не только деньги, но и какие-то мелкие гостинцы: то связку баранок, то пару яблок, то кусок сыра — роскошь, которую они не могли себе позволить годами. Он сам ходил на рынок продавать их небогатый урожай, торговался до хрипоты, чтобы выручить лишнюю копейку на будущего ребёнка.
А однажды, когда она, устав после долгого дня, присела на лавку у порога и попыталась надеть сапоги, чтобы проверить курятник, он просто подошёл, взял её на руки, как перышко (она за последние месяцы и правда похудела, а он всегда был силён), и отнёс в дом.
— Я сказал, отдыхай! — проворчал он, но в его глазах светилась не прежняя мрачная решимость, а счастливая, почти мальчишеская забота. — Куры подождут. Или я сам схожу.
И он шёл. Он, который раньше едва замечал скотину, теперь сам кормил Марфу, проверял, не снеслось ли яйцо, доил капризную Машку. И делал это с каким-то сосредоточенным видом, будто это была самая важная работа на свете.
По ночам он стал класть руку ей на живот, ещё плоский, и лежать тихо-тихо, будто прислушиваясь. Иногда он что-то шептал — неразборчивые, тёплые слова, обещания, извинения. Чувства, казалось, вернулись к нему не постепенно, а обрушились лавиной, смыв всю грязь, весь налёт пьяного отупения и озлобления. Он смотрел на неё теперь совсем другими глазами. В них было восхищение, благоговение, бесконечная нежность и жгучий стыд за прошлое. Он как будто заново влюбился. Не в ту красавицу с волосами до колен, а в эту женщину, прошедшую через ад, нашедшую в себе силы выстоять и теперь несущую в себе их общее будущее.
Он стал разговаривать. Не много, но по делу. Спрашивал, как она себя чувствует, не болит ли спина, чего бы ей хотелось съесть. Он начал замечать и её внешние изменения.
— Волосы у тебя... отрастают, — сказал он как-то утром, когда она, ещё не надела косынку, возилась у печи. — Хорошо они у тебя. Красиво.
Это было простое замечание, но от него у неё ёкнуло сердце. Красота медленно возвращалась к ней не как самоцель, а как следствие внутренней гармонии, правильного обмена с миром. Тело её становилось стройнее, но не худело, а наполнялось здоровой силой. Лицо светилось изнутри тем особенным светом, который бывает только у беременных женщин, чувствующих себя в безопасности.
Однажды вечером он принёс домой не картошку и капусту, а курицу — живую, беспокойную, которая громко кудахтала в мешке.
— Будешь мясо есть, — коротко пояснил он, избегая её взгляда. — Тебе и... ему нужно.
Он сам зарезал её, ощипал, выпотрошил (раньше этим всегда занималась она), а потом целый вечер возился у печи, пытаясь сварить бульон по её подсказкам. Бульон вышел мутным и пересоленным, но для Илианы это был самый вкусный суп в мире. Она ела, а он сидел напротив и смотрел, как она ест, и на его лице было выражение глубокого, безмерного удовлетворения.
Конечно, оставались шрамы. Иногда по вечерам в его глазах вспыхивала тень былой боли или вины. Иногда он ловил себя на том, что рука сама тянется к тому месту, где раньше стояла бутылка. Но теперь он сжимал кулак и отворачивался, шёл колоть дрова или проверять, крепко ли закрыта калитка. Он боролся. И в этой борьбе была его любовь, его искупление.
Илиана же, чувствуя эту любовь, эту бережную заботу, расцветала. Страх, вечный спутник, отступил на дальние рубежи. Её дар, теперь управляемый и защищённый, перестал быть проклятием. Он стал тем, чем и должен был быть — помощью, способностью облегчать боль, видеть чуть больше, чем другие. Она продолжала принимать людей, но теперь всегда следовала «Стезе». Ритуалы стали точными, выверенными, безопасными для неё. Плата была справедливой, и от этого её умение только крепло, а уважение в таборе росло. Она не просто «цыганка, что лечит», она стала «знающей», к которой шли уже не от безысходности, а с надеждой.
Лёжа ночью в постели, чувствуя тепло руки мужа на животе и лёгкое, едва уловимое движение внутри, она думала, что, возможно, нашла не просто способ выжить. Возможно, она нашла способ жить. Пусть в старом домишке, пусть в бедности, но в любви, в покое и с тихой, непоколебимой уверенностью, что теперь она сможет защитить то, что ей дорого. И это чувство было слаще любой пахлавы с той, давней, такой далёкой теперь свадьбы.
Продолжение следует!
Нравится рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Первая часть, для тех, кто пропустил, здесь:
Читайте и другие наши рассказы:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)