— Стоя, Илиана, не садись! — голос Марены, старшей цыганки, прозвучал жестко, как удар плети. — Обряд выхода в Астрал для поиска болезни не терпит слабости. Ты почувствуешь каждую ниточку ее недуга, как свою собственную. Готова ли ты?
Илиана кивнула, сжимая тонкие серебряные браслеты на запястье. Ей было двадцать два, но в этот миг она чувствовала себя девочкой, впервые подошедшей к краю бурной реки. Дар, настоящий, пугающий дар, открылся в ней лишь после замужества с Данилой. До того были лишь смутные предчувствия, летучие, как сон. Теперь же мир раскрылся с изнанки: она видела ауры людей, как цветные облака, чувствовала боль других тел, как далекое эхо в своих костях. Марена, уважаемая старейшина их табора, взяла ее под свое крыло, увидев силу. Но учила сурово, без сантиментов.
— Я готова, бабо Марена.
Перед ней на низком стуле сидела худая, как тростинка, женщина по имени Рада. Ее аура, которую видела одна Илиана, была испещрена черными, колючими прожилками, словно гниль пожирала ее изнутри. Рак. Врачи разводили руками. Осталось только это — последняя надежда на цыганское знание, на дар Илианы.
Обряд длился часами. Илиана не помнила деталей: дым горьких трав, монотонное пение Марены, вибрация старинных заклинаний на языке, которого она не понимала умом, но чувствовала душой. Она вошла в туманный мир между мирами, искала светящееся ядро Рады и находила лишь темную, пульсирующую опухоль, прилипшую к ее жизненной силе, как пиявка. Она пыталась отцепить ее, сжечь внутренним светом, который Марена учила в ней разжигать. Боль была невыносимой, чуждой и острой. Она вернулась в свое тело с тихим стоном, истекая холодным потом.
— Ты сделала, что могла, — сказала Марена, устало вытирая ей лоб. — Теперь темная вода пойдет от нее к тебе. Ты вынесешь ее, а потом отпустишь в землю. Но плата всегда есть, дитя. Помни об этом.
Рада, бледная, но с каплей надежды в глазах, ушла, крепко сжимая в руке амулет, который ей дала Илиана. Илиана же вернулась в свой вагончик, шатаясь от усталости. Данила, ее муж, сильный и тихий, с глазами цвета спелого каштана, встретил ее тревожно.
— Все хорошо, солнышко? Ты вся дрожишь.
— Устала, Дани. Просто устала. — Она прижалась к его широкой груди, вдыхая знакомый запах кожи и костра. — Дай мне просто посидеть с тобой.
Он обнял ее, и в его объятиях мир снова вставал на свои места. Они мечтали о ребенке. О сыне с его упрямством или дочке с ее цыганскими глазами. Это желание горело в Илиане ярче любого дара. Через неделю после обряда с Радой она узнала, что беременна. Счастье было таким огромным, что она боялась сделать вдох, чтобы не спугнуть. Она не связала одно с другим. Не посмела.
***
— Илиана, ты должна мне помочь! — в вагончик, не стучась, ворвалась молодая женщина, Стеша. Ее лицо было искажено страхом. — Мой Мирчо, он… он не дышит как надо, хрипит. Врачи говорят, воспаление, но лекарства не помогают. Он слабеет с каждым часом!
Илиана инстинктивно отшатнулась, прижимая ладони к еще плоскому животу. Она чувствовала там тихую, новую жизнь — маленькое свечение, которое стало ее самым сокровенным секретом даже от Данилы, пока не пройдут первые опасные недели.
— Стеша, я… я не могу сейчас. Я недавно проводила тяжелый обряд. Сила еще не восстановилась.
Это была полуправда. Сила копилась, но весь ее инстинкт кричал: «Спрячься! Защити!» Она боялась не за себя, а за тот крошечный свет внутри.
— Ты что, отказываешь? — в голосе Стеши прозвучало недоверие, граничащее с ненавистью. — Мы же свои! Твой дар дан тебе свыше, чтобы помогать! Или ты только богатым чужакам помогаешь, как той Раде?
Данила, услышав шум, встал в дверях, его лицо стало серьезным.
— Стеша, уважь. Илиана сказала — не может. Иди к Марене.
— Марена уехала в город! — выкрикнула Стеша, и по ее щекам потекли слезы. — К ночи, Илиана, к ночи его может не стать. Ради всего святого!
Сердце Илианы сжалось. Она вспомнила Мирчо — кареглазого сорванца, который всегда выпрашивал у нее сладости. Страх за собственное дитя и жалость к чужому вступили в жестокую схватку у нее в груди. Дар, пульсирующий внутри, отзывался на отчаяние Стеши, тянулся к нему, как к ране.
— Ладно, — тихо сказала она, чувствуя, как предает тот маленький свет. — Приводи его. Но только осмотр. Обетов не даю.
Стеша кинулась прочь. Данила подошел к Илиане, взял ее за подбородок.
— Ты уверена? Ты выглядишь… бледной.
— Я не могу позволить ему умереть, если есть шанс, Дани. Это же Мирчо.
Мальчика принесли на руках. Его губы были синеватыми, дыхание — хриплым и прерывистым. Аура, обычно ярко-желтая, как у всех детей, была угасшей, серой. Илиана положила руки ему на грудь, закрыла глаза. Она не стала погружаться глубоко, лишь легким касанием, как учила Марена, попыталась ощутить корень недуга. И ощутила — плотный, холодный сгусток в легких, не просто болезнь, а что-то темное, чужеродное. Она попыталась его разогнать, послать туда тепло. И в тот же миг почувствовала острую, режущую боль внизу живота.
Она вскрикнула и отдернула руки. Мирчо судорожно вдохнул, и дыхание его стало чуть свободнее.
— Отходит! Смотри, отходит! — зашептала Стеша, осеняя себя крестным знамением.
Но Илиана уже ничего не слышала. Боль нарастала, тупая и неумолимая. Через час началось кровотечение. К утру, когда примчалась повитуха и потом врач, было уже поздно. Маленький свет, ее тайная надежда, угас. Стеша, узнав, пришла с плачем, принесла денег, пыталась что-то говорить о вине. Илиана смотрела на нее пустыми глазами, не слыша ни слова. Ее мир сузился до тихой, непереносимой пустоты внутри и до леденящего ужаса прозрения: дар взял свою плату. Самую дорогую.
***
— Ты должна была отказать.
Слова Марены висели в спертом воздухе старого домишки, гулкие и беспощадные, как приговор. Илиана не отрицала. Она сидела на краю продавленной кровати, закутанная в выцветший шерстяной платок, хотя на улице стоял зной. Её руки бесцельно перебирали край одеяла, а взгляд был устремлён внутрь себя, в ту холодную пустоту, что образовалась на месте живого тепла. Она видела не стол, заваленный пузырьками с травами, и не суровое лицо старейшины. Она видела тот миг, когда мир раскололся.
Боль пришла не после, а в самый момент обряда. Как только её сознание, тонкой серебряной нитью, коснулось темного сгустка в лёгких маленького Мирчи, внизу живота полыхнуло ледяным огнём. Это был не просто спазм, а точный, хищный удар — словно невидимые ножницы перерезали что-то хрупкое и навеки важное. Она вскрикнула и отдернула руки, но было поздно. Внутри что-то оборвалось, потеплело и потекло. Мирча на кровати судорожно вдохнул, и его дыхание стало чуть свободнее. Стеша зарыдала от счастья. А Илиана, улыбаясь сквозь нарастающую волну ужаса, пошатнулась и вышла на улицу, делая вид, что ей нужен воздух.
Дальше было как в кошмаре, растянутом на часы. Она дошла до своего дома, покосившейся избы на краю табора, где их род осел уже три поколения назад. Кочевая жизнь осталась в воспоминаниях стариков и в узорах на фате её бабушки. Теперь были грядки, плетень, хлев и вечная борьба с бедностью. Данилы не было — уехал на подработку, грузить арбузы на станции. Она была одна.
Боль нарастала, становилась тупой, ноющей, неумолимой. Она пыталась готовить, чтобы занять руки — нужно было почистить картошку, оставшуюся с прошлого вечера. Половину кочана капусты, морковина, луковица — вот и весь ужин. Мясо они ели редко, раз в месяц, когда Даниле удавалось получить хорошую оплату или когда сама Илиана проводила платное гадание для богатой женщины из города. Деньги от исцелений она старалась не брать, боясь, что это усилит проклятие, но люди часто оставляли продукты, муку, сахар. Отказывать же в помощи было нельзя. Однажды, вскоре после свадьбы, к ней пришла соседка с просьбой снять сглаз с сына. Илиана, тогда ещё не осознавшая всей силы дара, отказалась, сославшись на головную боль. Наутро у Данилы, здорового как бык, поднялась такая температура, что он бредил. А через день сама Илиана слегла с воспалением в почках. После этого она поняла: дар — это ярмо. Его нельзя сбросить, можно лишь тянуть свою лямку, надеясь, что дорога не убьёт.
Она стояла у глиняной раковины, сжимая в пальцах тупой нож и мутную картофелину, когда ноги вдруг стали ватными. По внутренней стороне бедра потекла тёплая струйка. Илиана опустила взгляд. На поношенном половике, выцветшем от многочисленных стирок, проступило алое пятно. Оно было слишком ярким, слишком обильным. Не предвестник, а уже свершившийся факт.
Тихий стон вырвался из её горла. Она бросила нож, упавший в таз с водой с глухим плеском, и, прижимая ладонь к низу живота, поплелась к кровати. Каждый шаг отзывался новой волной боли и чувством предательства собственного тела. Она улеглась, свернувшись калачиком, и замерла, глядя в потолок, по которому ползла трещина, похожая на молнию. Боль приходила и уходила, волнами, каждая сильнее предыдущей. Она стискивала зубы, чтобы не кричать. Кричать было некому. За стеной хрюкала свинья, их главная надежда на осень, за окном кудахтали куры, которых она кормила каждое утро, выходя босиком во двор с ведром отрубей. Была жизнь, простая, трудная, но их жизнь. А здесь, внутри, тихо и беззвучно, угасала другая.
Кровотечение усиливалось. Через несколько часов, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая бедную комнатуньку в багровые тона, начались схватки — жестокие, конвульсивные, родовые по своей сути, но рожать было нечего. Только боль и ужас. Она вцепилась в прохладное влажное полотно простыни, её тело выгнулось в немой судороге. И на пике этой волны, в кромешной тьме зажмуренных глаз, она почувствовала, как что-то маленькое, тёплое и неоформившееся навсегда покидает её. Физически и душевно. Стало пусто. Тишина после бури оказалась страшнее самой бури.
Она пролежала так, не двигаясь, до темноты, пока не услышала знакомый скрип калитки и тяжёлые шаги Данилы. Он вошёл, усталый, с потёртой сумкой через плечо. Из неё пахло пылью дороги и... ничем больше. Ни гостинца, ни даже пакета с баранками. Он зарабатывал мало, тяжелым трудом, и сегодня, видимо, был неудачный день.
— Иля? Ты спишь? — тихо спросил он, зажигая керосиновую лампу. Жёлтый свет заплясал по стенам, выхватывая из мрака её бледное, осунувшееся лицо, скомканное окровавленное бельё на полу. Он замер. Сумка соскользнула с его плеча и глухо шлёпнулась о половицы. — Иля... что... что с тобой?
Он подскочил к кровати, упал на колени, схватил её холодные руки. Его глаза, такие тёплые и добрые, теперь были полны животного ужаса.
— Ребёнок, — прошептала она беззвучно, только губами. — Наш ребёнок... Его больше нет.
Он не спросил, как. Не стал кричать на судьбу. Он просто прижал её голову к своей груди, пропахшей потом и солнцем, и замер, и его могучие плечи задрожали. Он плакал молча, а она лежала в его объятиях, сухая, выжженная изнутри, глядя поверх его плеча в темноту угла, где стоял её сундук с травами и гадальными картами — инструменты проклятого дара, который только что съел их будущее.
Утром пришла Марена. Осмотрела, промыла ей травяным отваром, дала зелье от боли и для остановки крови. А потом села на табурет и произнесла ту самую фразу, от которой у Илианы сжалось всё внутри.
— Ты должна была отказать. Серьёзный обряд требует серьёзной платы. Твоя сила вытянула болезнь из того мальчика. Но энергия не берётся из ниоткуда. Она взяла самую близкую, самую сильную жизнь, что была рядом, — жизнь в твоей утробе. Всевышний, или силы, что нам даны, берут плату. Не деньгами. Жизнью.
— Почему моей? — выдохнула Илиана, впервые заговорив с хрипотой в голосе.
— Потому что это был твой обряд. Ты проводник. И плата всегда берётся с проводника, если он не защищён знанием. Ты лезешь в чужие болезни, как в огонь голыми руками. Ты обжигаешься. Теперь ты знаешь цену.
После ухода Марены начались будни, ещё более серые и тягостные. Слабость не отпускала. Но дом требовал своего. Илиана поднималась на рассвете, когда Данила уже уходил. Первым делом — к печи. Растопить её щепками и торфом, вскипятить воду в большом чугунке. Пока вода грелась, она выходила во двор, в прохладную утреннюю мглу. Хрюшка, Марфа, уже нетерпеливо похрюкивала у загона. Илиана брала ведро с помоями, смешанными с отрубями, и выливала в корыто. Потом — куры. Рассыпать горсть зерна, налить свежей воды. Потом — коза Машка, дававшая им молоко. Её нужно было подоить. Эти ритмичные движения, тёплая струя в подойник, привычный запах животных успокаивали, возвращая к земному, простому.
Потом возвращалась в дом, начинала уборку. Подметала земляной пол веником из полыни — от дурного глаза. Вытряхивала половики. Вытирала пыль с единственной комода-горки, где стояли их нехитрые пожитки и фамильные иконы в вышитых рушниках. Стирала в корыте, натирая хозяйственным мылом простыни и рубахи Данилы. Всё это отнимало силы, но она делала механически, будто пытаясь физической усталостью заглушить боль душевную.
Готовила она просто и экономно. Чаще всего — пустые щи из капусты и картошки, сдобренные луком и лавровым листом. Иногда — картофельную драну на сковороде, если было немного муки и яйцо. Хлеб пекла сама раз в неделю, это был целый ритуал: замесить тесто на закваске, ждать, пока подойдёт, вымешивать до онемения рук, а потом сажать в печь, следя за жаром. Запах свежего хлеба был одним из немногих, что приносил утешение. По праздникам или когда удавалось скопить немного денег — жарила картошку на сале или, о чудо, готовила тушёное мясо с большим количеством лука и моркови. Тогда дом наполнялся таким ароматом, что Данила, возвращаясь, с порога глубоко вдыхал и улыбался, и на миг его глаза теряли грусть.
Работа в огороде была её отдушиной. Весной они с Данилой вскопали землю, она сажала картофель, лук, морковь, свеклу, кабачки. Теперь, летом, нужно было полоть, окучивать, подвязывать помидоры к колышкам. Она могла часами сидеть на корточках, срывая сорняки, её пальцы чернели от земли, спина ныла, но в этой тихой, созидательной работе был смысл. Ты вкладываешь труд, и земля возвращает тебе еду. Просто и честно. Никаких невидимых плат, никаких потерь.
Но покой был хрупким. Через две недели после потери ребёнка к ней пришла женщина из дальнего конца табора. У её дочери была странная лихорадка, врачи не помогали.
— Илиана, пожалуйста, посмотри. Девка тает на глазах.
Илиана, стоя на пороге, вытирая мокрые от полива руки о фартук, почувствовала, как внутри всё сжимается в ледяной ком.
— Я не могу, — выдавила она. — Я... я больна. Недавно... Не могу.
Женщина умоляла, плакала, сулила деньги. Но страх за себя, за Данилу, за возможную новую потерю был сильнее. Она твёрдо отказала, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, дрожа всем телом.
На следующий день у Данилы, который чинил соседский забор, соскочил с цепи бойцовый пёс. Пёс не тронул никого, но Данила, отпрыгивая, подвернул ногу так сильно, что раздался хруст. Его принесли домой на самодельных носилках. Перелом лодыжки. Работе, их единственному доходу, кроме её нерегулярных гаданий, пришёл конец на несколько недель.
А ещё через день у самой Илианы начался жуткий флюс. Щека раздулась, зубная боль стала такой невыносимой, что она не могла ни есть, ни спать. Это была не случайность. Это был закон. Отказ в помощи = болезнь или несчастье с близким.
Они сидели за ужином — пресная картошка в мундире и чай из трав. У Данилы — загипсованная нога на табурете, у Илианы — перекошенное от боли лицо. В доме царило гнетущее молчание, нарушаемое только тиканьем старых настенных часов.
— Я не могу больше, — тихо сказала Илиана, и слёзы, первые с той страшной ночи, покатились по её щекам, смешиваясь со страданием от флюса. — Я не могу ни помогать, ни отказывать. Это капкан, Дани. Мы в капкане.
Он протянул через стол свою грубую, в мозолях руку и накрыл её холодные пальцы.
— Выход найдём, солнышко. Найдём обязательно, — прошептал он, но в его глазах читалась та же безысходность.
Именно в этот момент, сквозь боль и отчаяние, она поняла, что нужен не просто совет Марены. Нужно чудо. Или знание, которое превратит слепой, убийственный дар в управляемый инструмент. Знание, которого у неё не было.
***
Трудные дни тянулись, сливаясь в серую, безрадостную вереницу. Боль от потери медленно притуплялась, превращаясь в привычный фон, в тихое, ноющее место в душе, которое давало о себе знать в полной тишине или когда она видела на улице играющих детей. Физическая слабость после выкидыша прошла, но её сменила другая усталость — хроническая, будто из неё по капле вытягивали жизненные силы. Она ловила себя на том, что стала часто вспоминать прошлое. Недавнее прошлое, где ещё не было этого дара-проклятия, а было просто счастье.
Она вспоминала свою свадьбу. Это было три года назад, в такую же жаркую пору, когда воздух дрожал над полями. Свадьба была по любви, самой настоящей, той, что заставляет сердце биться чаще при одном взгляде. Данила тогда был молодым, сильным парнем с бесшабашной улыбкой, самым ловким танцором и наездником в таборе. А она — самой красивой невестой. Денег у их семей не было, но в этом была магия табора: всем миром собрали и на платье, и на пир. Платье ей шила старая портниха, тётя Зина, целый месяц. Оно было из тяжёлого бордового бархата, расшитого золотыми нитями и мелкими монетками, которые звенели при ходьбе, словно радостный перезвон. На голову надели фату, доставшуюся от её бабушки, тонкую, как паутина, тоже с золотым шитьём. Когда она смотрела на себя в тогдашнее зеркало, маленькое, с потускневшей от времени амальгамой, она видела не просто девушку — она видела цветок, распустившийся в самый свой час. Глаза горели, кожа светилась изнутри, а в душе пело.
А потом был пир. Столы, сколоченные из досок и поставленные прямо под открытым небом, ломились от угощений. Это было настоящее изобилие, которого она потом не видела долгие годы. Жареные гуси и утки с хрустящей кожицей, огромные казаны с пловом, где рис таял во рту, а куски баранины были такими нежными, что отпадали от кости. Домашние колбасы, сало с перцем, солёные арбузы, маринованные грибы, горы лепёшек и пирогов с самой разной начинкой — с капустой, с творогом, с ягодами. И сладости: пахлава, халва, печенье в сахарной пудре. Она тогда ела, не думая о завтрашнем дне, о бедности, о картошке на воде. Она ела и чувствовала, что это праздник не только для желудка, но и для души — праздник единения, любви и надежды. Звучала живая музыка — скрипка, цимбалы, барабан. Танцевали все, от мала до велика. Данила, уже её муж, кружил её в танце так, что земля уходила из-под ног, а звёзды на тёмном небе смешивались с искрами от костра. Она смеялась тогда, смеялась так легко и свободно, что казалось, этому смеху не будет конца.
Теперь же она боялась смотреть в зеркало. То маленькое, фамильное, висело в углу, и она проходила мимо, отводя глаза. Иногда, нечаянно встретив собственное отражение в тёмном окне вечером, она вздрагивала. Там была не та цветущая девушка. Фигура, всегда стройная и гибкая, поплыла, стала тяжелее, одутловатой — не от сытой жизни, а от какой-то внутренней задержки, от влаги тоски, что не находила выхода. Лицо потеряло чёткость, стало серым, землистым. Под глазами легли тёмные, не проходящие тени.
Продолжение здесь:
Нравится рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Читайте и другие наши рассказы:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)