Солнце скользнуло по лицу Анжелики и замерло на щеке. Девушка открыла один глаз и сощурилась, а потом недовольно перевернулась на другой бок. Телефон пискнул, принеся новое сообщение.
«Привет, подруга! Ну, как, выспалась?» – писала Соня, будущая свидетельница на свадьбе Анжелики и Эдуарда. Именно она привезла Анжелу домой, хотя та и норовила продолжить веселье в час ночи посреди центральной площади Волжска.
Разлепив глаза, Анжела глянула на часы: половина двенадцатого. Телефон снова пискнул.
«Энджи, ты прости, дорогая, но не могу молчать. Стас умолял не отсылать тебе это, но мы же подруги. Ты должна знать.»
Следом на экране всплыла фотография, увидев которую, девушка резко вскочила, и схватилась за горло.
Её будущий муж, Эдик, лежал в кровати совершенно голый, в обнимку с бывшей девушкой. Её красные волосы она увидела бы и за километр, потому сразу поняла, что не ошиблась. Трясущимися руками она отправила снимок жениху и пошла на кухню, чтобы сделать кофе и дождаться ответа от изменщика.
«Нормально так он мальчишник отпраздновал!» – пронеслось в голове. Лика горько усмехнулась. Похоже, весёлый и лёгкий нрав жениха сыграл с ней злую шутку: она решила, что этот задор только для неё, а, оказалось… Показалось.
Он прислал ответ через минуту: «Ликуша, это не то, что ты подумала, я всё объясню! Это нелепый розыгрыш, понимаешь? Ничего не было!»
«Ну, других слов я и не ожидала.» – ответила Лика. – «Я отменяю свадьбу! И переезд в Москву тоже. Хотя, нет – в Москву я уеду одна.»
«Как одна?» – Лике почудилось, что она явно видит гримасу удивления на лице несостоявшегося супруга. – «А я?»
«А ты остаёшься здесь. Хотя мне безразлично, где и с кем ты будешь. Счастливо оставаться!»
Она хотела выругаться, но не стала, только покачала головой и бросила телефон на стол. Опустилась на стул у окна, глядя вдаль и держа в руках обжигающую чашку.
Слёз не было. Было какое-то отупение, пустота и гул, который то нарастал, то начинал пульсировать в ушах, в висках, где-то в горле. Будто огромное одеяло накрывало её, отрезая от звуков, мыслей и эмоций. Сколько она так просидела, Лика не поняла. Кофе давно остыл, а она всё смотрела в одну точку невидящими глазами.
Эдик приехал через час. Растрёпанный, упал перед ней на колени, что-то бормотал, пустил слезу, умолял не отменять свадьбу. Лика не запомнила и половины, лишь бросила:
— Всё сказал?
Он кивнул.
— А теперь пошёл вон! – рявкнула она и распахнула дверь, указывая на выход.
Опустив голову, он вышел. Обернувшись, спросил:
— А может?..
— Нет. Свободен!
Лика хлопнула дверью перед самым носом бывшего жениха и принялась с исступлением вытирать пол, стирая следы от обуви Эдика, который забыл её снять в порыве оправдаться.
В квартире воцарилась звонкая, невыносимая тишина. Лика выпрямилась и задумчиво простояла у косяка, сжав в кулаке тряпку, пока не онемели пальцы. Потом медленно, как лунатик, добрела до дивана и, рыдая, рухнула лицом в подушку, втягивая носом запах домашнего уюта, который теперь казался чужим и обманчивым.
Он ходил каждый день.
На следующее утро в глазок она увидела его бледное, небритое лицо. Он не звонил в звонок – просто стоял, прижавшись лбом к двери у глазка, и молчал. Она не открыла. Он оставил под дверью пакет с её любимыми эклерами из кондитерской на площади и ушёл, шаркая подошвами по бетону лестницы.
Вечером пришла СМС: «Ликуша. Я с ума схожу. Прости. Люблю очень...». Она удалила сообщение, не читая до конца.
На третий день он пришёл с гитарой. Сел на холодную ступеньку под её дверью и заиграл ту самую дурацкую песню про «девочку мою синеглазую», под которую они впервые поцеловались в парке. Он пел фальшиво, срывающимся голосом, и кто-то из соседей уже крикнул: «Да заткнись ты, романтик несчастный!». Лика, прижав ладони к ушам, сидела в темноте на полу в прихожей, пока звуки не стихли и не раздались тяжёлые шаги вниз по лестнице.
На четвёртый день появились воздушные шары. Целый ворох гелиевых, привязанных к ручке двери. На самом большом, алом, коряво было выведено маркером: «Прости идиота». Они болтались, постукивая о дверь, весь день, пока вечером не лопнул один, за ним другой, издавая звуки, похожие на хлопки бича. Она так и не выбросила их – остатки резины и обрывки ленточек валялись на площадке ещё неделю.
Потом пошли письма. Настоящие, на бумаге, в конвертах, которые он просовывал в щель под дверью. Исписанные его размашистым, нервным почерком. Он писал о том, как всё было на самом деле (выпил лишнего, бывшая сама приползла, он ничего не помнил, это был чёрный провал), клялся, что уволится с работы и уедет из города, лишь бы она не мучилась из-за него. Писал, что умрёт без неё. Писал, что он ничтожество. Лика читала каждое, сидя у окна, потом аккуратно складывала листы и прятала в ящик стола, под стопку старых фотографий. Слов будто не понимала – они отскакивали, не цепляя сознания. Но ящик постепенно наполнялся.
А потом, через две недели, случилась сцена. Она выходила утром за хлебом, уже почти поверив, что он отстал. Он ждал её у подъезда, мокрый от мелкого осеннего дождя, без куртки.
— Лика, – хрипло сказал он. — Хватит. Приговорила – так прикончи. Скажи, и я пойду и прыгну с моста. Скажи, и я буду жить ради того, чтобы искупить каждый твой вздох. Я не могу так. Я с ума сойду.
Он выглядел так, будто и правда сходил с ума. Впалые глаза, трясущиеся руки. И в этих глазах была не игра, не театр, а животный, неконтролируемый ужас. Ужас потерять её навсегда.
И в этот миг что-то в ней дрогнуло. Не сердце – оно было заковано в лёд. Дрогнула усталость. Усталость от этой войны, от тишины в квартире, от пустоты, которая оказалась ещё невыносимее, чем его предательство. От мысли, что все планы, все мечты о Москве, о новой жизни – всё это теперь пепел.
Она посмотрела на него, на этого промокшего, жалкого мальчишку, которого когда-то любила до головокружения.
— Замолчи, – тихо сказала она.
Он замолчал, застыв, будто боялся спугнуть звук её голоса.
— Никаких мостов. Никаких смертей. Ты понял?
Он кивнул, не в силах вымолвить слово.
— Иди домой, обсохни. И приходи завтра в четыре, поговорим.
На его лице вспыхнула такая мучительная надежда, что стало больно смотреть.
— Лик…
— Иди! – крикнула она, и её голос, резкий, сорвавшийся, наконец разбудил в ней что-то живое – гнев, отчаяние, жалость. Всё вместе.
Он пошёл, обернулся раз, другой. Она стояла и смотрела ему в спину, сжимая в кармане пальцами ключи до боли в суставах.
На следующий день в четыре он был на пороге. Чисто выбритый, в свежей рубашке, но с теми же впалыми, выгоревшими глазами.
Они сидели за кухонным столом. Между ними – две чашки не тронутого кофе.
— Объясни, – сказала она.
Он говорил долго, путано, сбивчиво. Те же оправдания, те же клятвы. Но сейчас она не перебивала. Слушала. И видела его самого – сломленного, испуганного, цепляющегося за неё, как утопающий за соломинку.
Когда он замолчал, выдохшись, в кухне снова повисла тишина. Лика подняла на него глаза.
— Всё, что ты построил со мной – любовь, доверие, планы – ты разрушил за одну ночь. Одна ночь против трёх лет. Понимаешь?
— Понимаю, – прошептал он.
— Больше такого не будет. Никогда. Ни пьяного, ни трезвого. Ни «не помню», ни «не удержался». Никаких бывших, никаких новых. Это – правило номер один.
— Я клянусь.
— Не клянись. – её голос был твёрдым и холодным, как лёд. — Просто знай. Если это повторится – хоть раз, хоть намёком, хоть в мыслях, которые я почую, – всё кончится в ту же секунду. Ты станешь для меня пустым местом. Я вычеркну тебя, как плохой сон. И не будет ни слёз, ни сцен. Просто… конец. Ты понял?
Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами, будто видел не её, а какого-то строгого, беспощадного судью.
— Понял, – выдохнул он.
— И второе. Мы едем в Москву. Как и планировали. Но теперь всё будет по-другому. На моих условиях. Согласен?
Он кивнул, не спрашивая, что за условия.
Она откинулась на спинку стула, глянула в окно на темнеющее небо. Внутри была пустота, но в этой пустоте появилась чёткая, стальная ось. Решение.
— Хорошо. Свадьба будет. Только не такая, как хотели. Скромная, без гостей. И… хватит ползать у меняв ногах, Эдик, не унижайся. Иди.
Он вышел молча, искоса поглядывая на неё и будто ожидая, что сейчас она всё забудет и кинется ему на шею, но она так и сидела у окна, теребя пальцами край футболки.
Перед тем, как дверь закрылась, Лике послышалось, как он шепнул: "Прости", но она даже не обернулась, лишь зажмурилась. Слеза, неожиданная, горячая, скатилась по щеке, и она вдруг совершенно неожиданно для себя разрыдалась. Ревела так, что, когда успокоилась, внутри ощущались не боль и усталость, а пустота – бездна, заполнить которую теперь только предстояло.
Эдик пытался прийти ещё несколько раз, но она позволила ему лишь однажды остаться на ночь. Под утро он, уткнувшись ей в спину, прошептал: "Я буду ждать, когда ты оттаешь. Моей любви, клянусь, хватит на нас двоих". Лика незаметно ухмыльнулась – не поверила, но в ответ слегка сжала его ладонь.
Ей писали и звонили его друзья, пытались оправдать, объяснить, что это нелепая случайность. Сам Эдик каждый день передавал через курьера цветы, нежные записки и сладости. Она так устала от этого напора, что просто взмолилась, чтобы её оставили в покое, дали выспаться и отдохнуть без этого излишнего внимания. Три дня тишины – поистине бесценный подарок, которому она была так рада, что в назначенный день чувствовала себя почти счастливой и влюблённой.
Свадьба состоялась, но не с кучей голосящей родни, а тихо, будто крадучись. Не в ресторане с танцами до утра, а в маленьком кафе неподалёку, куда пришли только родители да Соня, смотревшая на всё это с таким страданием в глазах, будто сама шла на плаху. В ЗАГСе Эдик был бледен и собран, говорил клятвы чётко, глядя ей прямо в глаза, будто пытался силой воли вбить в неё их искренность. Лика слушала этот голос, видела эти знакомые губы, но внутри было лишь пустое, выжженное пространство. Она поймала себя на мысли, что в конце этого тоннеля страхов, обиды и истоптанной любви всё же теплится огонёк надежды. Её собственное «да» прозвучало тихо и глухо, будто из соседнего помещения, но она сказала это уверенно и твёрдо – и хотела, чтобы все слышали, что она делает это добровольно, из любви, а не из долга.
На выходе он попытался обнять её за талию – она вздрогнула, как от удара током, и сделала шаг в сторону, будто споткнувшись. Его рука повисла в воздухе. Фотограф поймал этот кадр: жених с протянутой рукой, невеста, смотрящая куда-то мимо объектива, в сторону. На снимке они казались двумя случайными прохожими, застигнутыми в момент неловкого недоразумения. Гости недоумённо замерли, и, чтобы скрасить неловкий момент, она громко засмеялась и обняла мужа. Чуть позже, когда они выходили из машины под громкие аплодисменты родных у дверей кафе, она надела на себя маску – беззаботной, влюблённой и счастливой женщины и не снимала её до самой ночи, когда они закрылись в номере отеля.
Эта маска ещё долго будет сопровождать её, и зачастую, лёжа в кровати и прислушиваясь к ровному дыханию супруга, она будет пытаться понять своё состояние. Спрашивать себя – а стоило ли оно того и зачем вообще это всё было нужно?
Вечером, в номере скромной гостиницы, в котором они должны были делить первую брачную ночь, Лика молча разложила свою косметичку в ванной и надела просторную футболку, в которой спала каждый день.
— Лик... – начал Эдик, садясь на край кровати.
— Давай просто спать, я очень устала, – перебила она, не оборачиваясь, и повернула выключатель. Комната погрузилась во тьму. Она легла на самый край двуспальной кровати, отвернувшись к стене, и замерла, слушая, как за спиной затихает его дыхание. Слёз не было. Было лишь ледяное, тошнотворное онемение где-то под рёбрами.
Переезд в Москву был похож на эвакуацию после катастрофы. Двадцать восемь часов в плацкарте прошли в тяжёлом, прерывистом сне и созерцании мелькающих за окном чёрных полей. Они почти не говорили. Разговор замирал на бытовых деталях: «Передай воду», «Билеты проверь». Обида и вина висели между ними плотной, незримой шторой.
Москва встретила их серым ливнем и рёвом магистралей. Первый месяц они жили в съёмной однушке на окраине, пахнущей сыростью и чужими жизнями. Родители Лики, узнавшие от Сони всю подноготную, прилетели разбираться. Разговор был тяжёлым, за закрытыми дверями. Её мать, Валентина Петровна, говорила тихо, но каждое слово врезалось в сознание, как гвоздь:
— Мы всё понимаем, дочь. Ты простила – это твой выбор, и мы примем его. Но будь осторожна – он уже показал, на что способен. Мы здесь, чтобы понять, что делать дальше и помочь. Твоя безопасность – прежде всего.
В итоге родители предложили деньги – огромную сумму, их сбережения. Но не на медовый месяц. На взнос за квартиру. С одним условием: только имя Лики в документах.
— Это не подарок, – сухо сказал отец, глядя не на неё, а на Эдика. – Это страховка. Для нашей дочери.
Эдик молча кивнул, глотая воздух и сжимая пальцы в кулаки. Унижение висело в воздухе плотным туманом. Лике было стыдно за всех: за родителей, за него, за себя, согласившуюся на эти кабальные условия. Но где-то в глубине, под слоем стыда, шевельнулось холодное, твёрдое чувство – не злорадство, а облегчение. Теперь у неё был неприступный тыл. Её крепость.
Два года пролетели в суете обустройства, ремонта, поисков работы. Жизнь обрела видимость нормы, как затягивающийся шрам – сверху гладкий, а под кожей – плотная, негнущаяся ткань.
Они выработали ритуалы сосуществования. Спокойное сожительство, без упрёков и обид, уважительное "Доброе утро", "Как дела на работе?" и "Доброй ночи, милый/милая" стали их интеллигентными спутниками. Общий счёт на коммуналку, еду и дом, остальное они тратили так, как считали нужным. «Бюджет совместно-раздельный», – как говорила Лика подругам. У неё копилась «подушка» – толстая пачка купюр на депозите, дававшая ощущение грунта под ногами. У Эдика же деньги таяли, как апрельский снег: друзья, бары, новые кроссовки, внезапный подарок ей (ненужный, слишком дорогой браслет, который она, вежливо поцеловав мужа, молча положила в шкатулку). Он старался – она отдавала ему должное. Планировал свидания, водил в кино, однажды даже испёк несъедобный чизкейк. Она принимала это как дань, как выплату по негласному кредиту доверия, который так и не был погашен. Отвечала уютом, чистотой и горячими ужинами, заботой, когда он вдруг внезапно простудился, отвечала ему взаимностью, теплом – крохами того огня, что пылал в ней тогда, перед свадьбой.
Она тоже старалась – как могла. Создавала из квартиры уютное гнёздышко, загружалась работой, чтобы некогда было жалеть себя или сожалеть о содеянном. Была мягкой, женственной, заботливой, но... холодной, отстранённой. Если кто-то думает, что это так просто – простить измену – пусть попробует. Она буквально собирала себя по частям, но, как разбитую чашку не склеивай, целой она уже никогда не будет. Её попытки вернуть то, давнее чувство, раз за разом разбивались о воспоминания о том дне, когда она увидела его фото в постели с другой. И эти воспоминания, как ржавчина, разъедали её душу, отравляли жизнь их обоих, ставя на край пропасти их совместное будущее. Наверное, она так и не смогла преодолеть этот барьер – его измену. Не смогла простить и полностью раствориться в нём, стать той, настоящей ЖЕНОЙ, кем она мечтала стать для него.
Эдик не был слеп, он всё видел и чувствовал, но ей казалось, что они оба привыкли к такой жизни, и была уверена: он принял её условия, а значит, не нарушит их, ведь она-то всегда была верна ему.
Раз в месяц он звонил матери, в далёкий Волжск. Голос его становился мягким, детским. «Да, мамуль, всё хорошо, не волнуйся о нас, лекарства высылаем, держись». Лика, слыша это из другой комнаты, чувствовала странный укол – не ревности, а какой-то неприкаянной грусти. К той, больной женщине, он, казалось, был способен на настоящую, неиспорченную нежность. Ко всему, что было здесь, рядом, и к ней – нет.
Планировали поездку домой на февраль. «Обязательно приедем, мам, – говорил он в трубку в прошлую субботу. — Встретишь уже невестку во всей красе». Лика, стоя у плиты, машинально помешивала суп. «Невестка». Сухое, официальное слово. Ничего общего с тем, как она когда-то представляла себя – любимой женой.
И вот наступила ещё одна суббота. Эдик, приглушив звук телевизора, потянулся к куртке.
— Всё, я пошёл. С Витьком в тот новый бар на Павелецкой. Заценим.
— Надолго? – спросила Лика, не отрываясь от книги. Страницы были серыми, буквы не складывались в слова.
— Да нет... К одиннадцати буду. Не скучай.
Он наклонился, чтобы поцеловать её в макушку, Лика повернула к нему лицо, и он попал губами ей в лоб. Хмыкнул.
— Ладно, я тогда... Всё, я пошёл.
Хлопнула входная дверь. В квартире воцарилась знакомая тишина её субботних вечеров. Лика отложила книгу, подошла к окну. Через минуту увидела его выходящим из подъезда. Он шёл быстрым, энергичным шагом, достал телефон, что-то написал, и на его лице – даже отсюда, с пятого этажа, было видно – расплылась лёгкая, беззаботная улыбка. Та самая, задорная, которая когда-то была только для неё.
Она отвернулась от окна. Гул в ушах, тот самый, забытый за два года, накрыл её снова, тихий и настойчивый. Лика глубоко вдохнула, выдохнула. Прошла на кухню, чтобы заварить чай.
Тишина субботнего вечера длилась недолго. Лика допила чай, и уже собиралась закинуть себя в ванну, чтобы водой смыть этот липкий осадок ожидания, как зазвонил телефон. Она бросила взгляд на экран – номер показался знакомым, но в десять вечера она ни от кого звонков не ждала, поэтому просто смахнула вызов.
Он стих. Через минуту телефон зазвонил снова. Тот же номер. В горле что-то кольнуло – холодной, тонкой иглой. Что-то не то. Может, это из дома? Брат Эдика? Что-то с мамой? С братом они не созванивались просто так. Мать Эдика была очень больна, но о критическом ухудшении они бы сообщили ему напрямую.
Она взяла трубку, и ещё не успела сказать «алло», как в динамике прорвался сдавленный, надтреснутый голос:
— Лика? Это Сергей. Эдика нет рядом?
— Его нет дома, Серёж. Он вышел. Что случилось?
На другом конце – резкий вдох, будто человека ударили в солнечное сплетение.
— Мама... – голос захлебнулся, сорвался на шёпот. — Мама умерла. Час назад. Скорая констатировала.
Мир не замер и не поплыл. Он резко и беззвучно схлопнулся, превратившись в эту одну фразу в телефоне. Смерть. Кончина. Умерла.
— Сергей... – Лика автоматически прижала ладонь ко лбу. — Я... соболезную. Ужасно... Как так...
— Лик, ты свяжись с ним, срочно, пожалуйста! – в голосе брата прорвалась паника. — Я бьюсь уже полчаса, он не берёт! Не отвечает! Мне нужно с ним поговорить, понимаешь? Похороны, бумаги...
В его истеричной интонации прозвучало не только горе, но и укор: где сын, когда его мать умирает?
— Да, да, конечно, я найду его. Я сейчас... Я позвоню его другу, он с ним, наверное. Сейчас всё будет.
Она бросила трубку, и пальцы сами, будто на автопилоте, нашли в контактах Виктора. Тот ответил почти сразу.
— Привет, Лик! – раздался весёлый, слегка подгулявший голос. Слышно было музыку, кто-то тихонько пел и смеялся. Это не шум бара. Скорее... домашняя вечеринка.
— Вить, ты где? Эдик с тобой?
— Эдик? Не-а. А должен? Я у своих на даче, шашлыки делаем. А что?
Холодная игла в горле превратилась в ледяной гвоздь, который медленно входил ей в грудину. Он солгал. Не «перепутал», не «забыл сказать». Солгал в глаза. Выехал из дома с улыбкой и лёгкостью, чтобы...
— Он просто сказал, что с тобой в новый бар идёт.
— В бар? Я не в курсе, Лик… – Витя рассмеялся. — Да мы с ним с прошлой пятницы не виделись! Чего это он?
Голос Виктора был таким беззаботным, таким искренне недоумевающим, что сомнения не осталось.
Никакого бара. Никакого друга. Только гладкая, отполированная ложь, которую он выдал ей пару часов назад, пытаясь поцеловать.
— Ничего, – выдавила Лика, и её собственный голос прозвучал чужим, плоским. — Просто… срочное дело. Если появится – пусть сразу мне позвонит. Понимаешь? Тут же.
— Да без проблем, как увижу – так скажу! – Витя, уже отвлечённый шумом за спиной, бросил в трубку: — Всё будет огонь! Пока!
Связь прервалась. Лика опустила телефон. Ладонь была влажной и холодной. Он солгал. Эти два слова отдавались в черепе глухим, методичным стуком, заглушая даже первоначальный шок от известия о смерти. Смерть была абстрактной, далёкой трагедией. А эта ложь – близкой, личной, направленной точно в неё. Она обвела взглядом квартиру – её крепость, её выстраданное убежище. Теперь оно казалось клеткой, в стенах которой застрял запах его измены.
Она сделала глубокий вдох, пытаясь загнать внутрь подступающую тошноту. Протокол. Нужно действовать по протоколу. Найти, сообщить, организовать. Даже если ноги стали ватными, а в висках пульсировала начинающаяся мигрень.
Она попыталась позвонить ему ещё раз. Снова безответный звонок, уходящий в пустоту после пятого гудка. «Абонент временно недоступен». Эта фраза, обычно вызывающая лишь лёгкое раздражение, теперь обрела зловещий, издевательский оттенок. Он «недоступен» для умирающей матери. «Недоступен» для неё. Зато «доступен» для кого-то ещё. Для той, чьё имя она пока не знала, но чьё незримое присутствие уже ощущала в каждом уголке этого вечера.
Лика прошла в спальню, опустилась на край кровати, на то место, где он обычно клал телефон на зарядку. Пусто. Конечно, он взял его с собой. Чтобы не пропустить важные звонки.
Она сидела так, не двигаясь, прислушиваясь к тиканью часов в гостиной и нарастающему гулу в собственных ушах. Мысли метались, цепляясь за обрывки: смерть, ложь, февральская поездка, которая теперь никогда не состоится, его мать, которую она так и не увидела, его лицо с той утренней фотографии… и это же лицо сегодня, с лёгкой, беспечной улыбкой.
Время тянулось, тягучее и безжалостное. Она не включала свет, позволяя сумеркам сгущаться в комнате, превращая знакомые очертания в чужие, угрожающие тени. Она просто ждала. Ждала, когда щёлкнет ключ в замке и в дом ворвётся его голос, его запах, его горе – настоящее или наигранное? Она уже не знала, чему верить.
И когда минула полночь, она уже была готова. Не к разговору. К наблюдению. К холодной, безжалостной фиксации фактов. Она явно увидела его уставшее, расслабленное лицо в свете уличного фонаря из окна. И в этот момент в ледяной пустоте внутри неё зародилась не ярость, а нечто более страшное и непреложное – решимость. Она даст ему выговориться, выплакаться, уснуть. А потом возьмёт эту маленькую чёрную коробочку и найдёт в ней все ответы. И тогда, только тогда, вынесет свой приговор.
Он вернулся под утро, в пятом часу. Дверь открылась тихо, он старался не шуметь. Запахло холодным уличным воздухом, духами (чужими, цветочными, навязчиво-сладкими) и перегаром. Увидев её сидящей на кровати в темноте, он вздрогнул.
— Лик? Ты чего не спишь?
Она не ответила. Включила свет на тумбочке. Резкий свет резанул глаза. Он поморщился, щурясь. Выглядел уставшим, помятым, но на лице – странное, затуманенное удовлетворение. Сытый кот. Это выражение она прочитала сразу. И это стало последней каплей.
— Твоя мать умерла, – сказала она ровным, безжизненным голосом.
Эффект был мгновенным, как удар ножом. Всё удовлетворение слетело с его лица, сменившись полной, животной неспособностью понять.
— Ч... что?
— Вчера вечером. Сергей звонил. Тебе. Мне. Ты был недоступен.
Он продолжал смотреть на неё широко раскрытыми, непонимающими глазами. Потом медленно покачал головой.
— Нет... Ты что... Это не смешно...
— Мне не до шуток, – её голос всё так же не дрогнул. — Сергей искал тебя полтора часа. Ты не брал трубку.
Он заморгал, губы его задрожали. Щёки начали дико дёргаться. Он сделал шаг назад, прислонился к косяку, будто ноги подкосились.
— Мама... – выдавил он.
И вдруг лицо его исказилось гримасой ужаса и горя. Из горла вырвался нечеловеческий, сдавленный стон. Он схватился руками за голову, сжал виски, и по его лицу потекли слёзы – настоящие, горькие, сразу залившие всё лицо. — Нет, нет, нет... Мама-а-а...
Он сполз по косяку на пол, на колени, и закачался, рыдая в голос, захлёбываясь слезами и слюной. Это было настоящее, непритворное горе. Горе сына, который только что получил новость о смерти самого близкого человека. И Лика, глядя на это, чувствовала в груди не сострадание, а лишь ледяную, неумолимую справедливость. Он плакал о матери, которую предал уже одним этим вечером. Он был здесь, на полу, а должен был быть с ней. Или хотя бы быть на связи.
Она ждала, пока первый шквал пройдёт. Пока рыдания не сменились сухими, надрывными всхлипами. Он уткнулся лицом в ладони, плечи его судорожно вздрагивали.
— Встань, – сказала она.
Он не сразу услышал. Потом медленно, с трудом, поднялся. Лицо было опухшим, красным, мокрым. Он смотрел на неё мутными, ничего не понимающими глазами.
— И что теперь? – прошептал он. — Что делать? Лететь... сейчас же лететь надо...
— Утром, – кивнула она. — Купим билет. Первым рейсом.
Она говорила как автомат. Протокол. Он кивал, вытирая лицо рукавом, делал глубокие, судорожные вдохи.
— Да... да, нужно... спасибо, Лик...
— Не благодари, – она поднялась с кровати. Её ноги были ватными, но держали. — А пока – прими капли. И ляг. Успокойся хоть немного.
Он послушно, как ребёнок, потянулся к аптечке, налил в ложку успокоительное, выпил, сморщившись. Потом лёг на кровать, не раздеваясь, уткнувшись лицом в подушку. Тело его ещё долго вздрагивало. Она стояла рядом, глядя на этот согнувшийся комок горя и вины. А внутри ледяная пустота начала заполняться. Не болью – гневом. Медленным, тихим, раскалённым, как лава. Гневом, который клокотал в ней всю ночь и теперь искал выхода.
Через двадцать минут его дыхание стало глубже, ровнее. Капли и шок сделали своё дело – он провалился в тяжёлый, болезненный сон.
И вот тогда она наклонилась. Взяла его телефон со стола. Открыла и начала читать. Не только сегодняшнее. Листая вверх, она нашла переписку за неделю, за две. Нежные слова, обмен фотографиями, обсуждение её, Лики: «Она сегодня опять какая-то напряжённая», «Не думай о ней, думай обо мне», «Скоро всё изменится, я обещаю». Каждое слово было иглой, вбиваемой в уже онемевшую плоть. Но она не чувствовала боли, только жар. Жар ненависти, презрения к себе за то, что снова поверила. Жар решимости.
Она положила телефон на место. Вернулась в гостиную. Села в кресло. И просидела так до рассвета, глядя, как за окном серый свет медленно съедает темноту. Внутри неё кипела и кристаллизовалась одна-единственная мысль, твёрдая, как алмаз: «Контракт расторгнут. Приговор подлежит немедленному исполнению».
Лика встала, приготовила кофе. Запах горького, крепкого напитка заполнил кухню. Она выпила чашку стоя, у окна, чувствуя, как обжигающая жидкость возвращает ощущение реальности телу.
В восемь она вошла в спальню. Он спал, сдвинув брови, лицо всё ещё опухшее от слёз. Она тронула его за плечо.
— Эдик. Вставай.
Он застонал, открыл глаза. На секунду в них было пустое непонимание. Потом память вернулась – ударом. Он сжался, закрыл лицо руками.
— Боже... Мама...
— Вставай, – повторила она, и в её голосе не было ни капли сострадания. Только сталь. — Нужно покупать билеты. Пока не разобрали.
Он с трудом поднялся, пошёл в ванную. Слышно было, как его тошнит. Потом шум воды. Он вышел, мокрый, бледный, с красными прожилками на белках глаз.
— Лик... Спасибо, что ты... – он попытался встретиться с ней взглядом, но она смотрела куда-то мимо него, на стеллаж с книгами.
— Не за что. Садись, поговорим.
Он неуверенно опустился на край кровати. Она осталась стоять.
— Билеты на ближайший рейс стоят около пятидесяти тысяч. В обе стороны. Плюс трансфер. У тебя есть деньги?
Он опустил голову.
— У меня... ну, ты же знаешь... тысяч десять на карте. Я... я могу у друзей занять...
— У каких друзей? У Витька, с которым ты вчера не был? – её голос был ровным, почти любопытным.
Он вздрогнул, поднял на неё глаза. В них мелькнула паника.
— Я... Что за бред? Мы с ним до утра пили...
— Не ври, – просто сказала она. — Я ему звонила. Он на даче был. С шашлыками.
Молчание повисло тяжёлым, липким полотном. Он заёрзал, губы его задрожали.
— Ладно... я... я встретил старого знакомого, мы... выпили...
— Алина – это старый знакомый? – выпалила она, и впервые за весь разговор в её голосе прорвалась тонкая, как лезвие, дрожь.
Его лицо исказилось. Он побледнел так, что губы стали синими.
— Что?.. Что ты...
— Я сказала – Алина. Та, что «спасла тебя вчера». Та, с которой тебе «легче». Та, у которой «ваше место» и два бокала на столе.
Он вскочил с кровати. Глаза вылезли на лоб. Паника сменилась животным, неприкрытым ужасом.
— Ты... ты в мой телефон лазила? Ты что, совсем? У меня мать умерла, а ты по телефонам шаришь?!
— И ты узнал об этом от меня! – её голос взорвался, наконец сорвавшись с ледяной цепи. Она сделала шаг вперёд. — Ты узнал об этом от меня, потому что был занят! Занят ею! Смерть твоей матери застала тебя в постели у другой! Ты даже трубку брать не мог, потому что, видимо, было не до того!
Он отшатнулся, будто её слова были плевками.
— Это... это неправда! Мы просто разговаривали... Ты всё неправильно поняла!
— Неправильно поняла фотографии? Неправильно поняла «скучаю» и «жду»? Неправильно поняла, что ты мне уже второй раз лжёшь в глаза?! – она кричала теперь, и её тело тряслось от напряжения. — Первый раз – перед свадьбой. Второй – сейчас. Контракт, Эдик! Ты помнишь наш контракт? Единственный шанс. Больше их не будет. Ты сам на это подписался.
Он стоял, сжав голову руками, трясясь.
— Лика, ради Бога... не сейчас... Мама... я должен лететь...
— Лети! – выкрикнула она. — Кто тебе мешает? Покупай билет! Но не на мои деньги. Не на деньги жены, которую ты опять обманываешь как последнюю дуру.
— У меня нет денег! – завопил он, и в его крике слышались и слёзы, и ярость.
— Значит, проси у своей Алины! – парировала она, и каждый звук резал воздух, как стекло. — У неё, видимо, с финансами лучше, раз она может «спасать» чужого мужа. Пусть она тебе и билет купит, и на похороны скинется. Моё участие в этой похабной комедии окончено.
Он смотрел на неё, и постепенно ужас в его глазах стал вытесняться ненавистью. Чистой, беспримесной.
— Ты... ты сука, – прошипел он. — Ты просто мстительная сука. В такой момент... Ты пользуешься моментом!
— Я пользуюсь своим правом, которое ты мне дал! – огрызнулась она. — Я не просила тебя изменять! Я не просила лгать. Ты сам всё устроил. Ты сам отправился к ней в тот самый момент, когда твоя мать уже, может, задыхалась! Не я. Ты!
Он вдруг плюхнулся на пол, прямо на ковёр, и снова заплакал. Но теперь это были слёзы не горя, а бессильной ярости и отчаяния.
— Что же мне делать?.. Мама...
Лика смотрела на него сверху. В груди у неё всё дрожало от адреналина, но разум был холоден и ясен.
— Что хочешь. Но сегодня вечером, когда я вернусь с работы, твоих вещей здесь быть не должно. Ключ оставь под ковриком. И никогда больше не звони. Не пиши. Ты для меня – пустое место. Как и договаривались.
Она развернулась и вышла из спальни. На кухне её вдруг затрясло мелкой, частой дрожью. Она схватилась за край стола, чтобы не упасть, и глубоко, с присвистом, вдохнула.
Всё. Свершилось. Приговор приведён в исполнение.
Последующие дни прошли как в тумане. Он не смог найти деньги на билет в тот же день. Позже перезанял у друзей, но на похороны, назначенные на четвёртый день, не успел. Улетел только на девятый. Она не видела его отъезда. Когда вернулась в тот вечер, его чемодана не было. Ключ лежал под ковриком. В квартире пахло его одеколоном и одиночеством.
Через два дня позвонила её мать. Голос был жёстким, неодобрительным.
— Лика, я всё знаю. От Сони. Что ты творишь? Мать у человека схоронили, а ты... даже деньги на билет не дала? Это же... Я даже не знаю, как сказать. Это бесчеловечно. Нельзя так. Не по-человечески это.
Лика слушала, глядя в стену. Раньше бы эти слова пронзили её насквозь. Сейчас они отскакивали, как горох от бетона.
— Мам, он мне изменил. Снова.
— В горе человека не бьют! Это – подлость! Мелочность! Ты что, не понимаешь?
— Понимаю, – тихо сказала Лика. — Но я ему больше не жена. И не обязана ему ничем. Мы разводимся.
Она положила трубку. Сомнения, которые пытались было подкрасться после материнских слов, растворились. Нет. Она не была мелочной. Она была последовательной. Он сам выбрал этот сценарий много лет назад.
Понедельник. Лика ехала в метро, держась за поручень. На безымянном пальце был лишь белый след от обручального кольца, похожий на старый шрам. Кольцо она сняла в ту субботу, как только поняла, что он солгал, и бросила в дальний ящик комода.
В офисе было шумно, пахло кофе и свежей распечаткой. За соседним столом её подруга Марина, заметившая отсутствие кольца ещё в пятницу, не выдержала:
— Лик, ты вся какая-то... И кольца нет. Что-то случилось?
Лика отложила папку. Глянула в большое окно, за которым копошился серый московский полдень.
— Да, – сказала она просто. — Я подала на развод. У него любовница. Давно.
— Боже... – Марина прикрыла рот ладонью. — Но... ты же говорила, что у вас договор был, чтобы он ни-ни?
— Был. Теперь контракт исполнен. Я свободна.
— А он успел на похороны?
— Нет. Только на девять дней. Я не дала ему денег на билет. После всего… Сказала, пусть теперь сам разбирается.
Марина замерла, переваривая. На её лице боролись сочувствие и лёгкий, непроизвольный ужас.
— Лика... Это же... Это же такой удар для человека. Мать всё-таки... Может, стоило... потом, после поездки разбираться?
Лика медленно повернулась к ней. На её лице не было ни злобы, ни оправданий. Только усталая, выжженная равнина после битвы.
— Знаешь, Марин, все вот эти клятвы перед алтарём «и в радости, и в горе»… Я так ждала их, так верила. Любила его, поддерживала, помогала, понимала... Но в тот миг, когда увидела эту чёртову переписку, поняла: я больше не его жена. И потому не обязана быть с ним ни в горе, ни в радости. А права я или нет, покажет время. Хотя мне, честно говоря, плевать, кто и что скажет. Он знал, что я не прощу его измену. И сам всё испортил. Он сам виноват. Не я.
Она взяла свою чашку и пошла к кофемашине. След от кольца на пальце ловил свет от люминесцентных ламп. Он скоро исчезнет. А пока это была просто метка. Напоминание о том, что раны заживают. Главное – больше не позволять в них тыкать.
И в тишине, наступившей после её слов, остался висеть только один вопрос, который Марина так и не осмелилась задать вслух, и на который Лика уже не искала ответа – права ли она? Вопрос, который теперь не имел никакого значения.
***
Заблестели глаза, а, значит,
Затаилась на сердце грусть.
Я решила – вчера поплачу,
А сегодня я улыбнусь!
Кто-то бросил, обидел, предал?
Грязной ложью оклеветал?
Знай, проходят любые беды.
Есть начало и есть финал…
Не ломаюсь о неудачи.
Одиночества не боюсь.
Я решила – вчера поплачу,
А сегодня я улыбнусь!
Не оправдывайся, не стоит.
Да и бисер ты не мечи.
Я такая же и с тобою.
О несбывшемся помолчим…
Память в прошлое боль запрячет
И ключи потеряет пусть!
Я решила – вчера поплачу,
А сегодня я улыбнусь!
И не думай о злых и вредных,
Есть хороших немало тут!
Знаешь, люди с душою бедной,
Жизнью собственной не живут.
Ни секунды на них не трачу.
Время – минус менять на плюс.
Я решила – вчера поплачу,
А сегодня я улыбнусь!
© Copyright: Ирина Самарина-Лабиринт, автор стихотворения
***
Возможно, кому-то из читателей захочется разобраться в этой ситуации и понять причины. Я задала несколько вопросов специалисту, чтобы он пояснил произошедшее с точки зрения психологии. Итак, вот небольшое интервью:
***
— Первый вопрос: в чём причина такого исхода, могло ли быть иначе, и что для этого нужно было сделать?
1. Причина такого исхода: комплекс факторов
а) Неспособность Эдика к истинной репарации (заглаживанию вины).
- Он работал не с причиной, а со следствием. Его попытки вернуть Лику (песни, письма, шары) были направлены на то, чтобы избавиться от своего чувства вины и вернуть свой комфорт. Это были манипуляции, хоть и, возможно, не полностью осознанные. Он не предпринял главного: честного разбора причин измены (незрелость, неумение справляться с фрустрацией, поиск легкого подтверждения своей значимости), работы над собой и создания нового, более глубокого уровня доверия. Он хотел "вернуть всё как было", но после предательства это невозможно.
- Лика дала ему второй шанс, но не как возрождение любви, а как "контракт". Это ключевой момент. Она не простила его на эмоциональном, лимбическом уровне (где живет доверие и привязанность). Она "заморозила" эмоции и перевела отношения в формальную плоскость правил и условий. Это классический механизм психологической самозащиты после глубокой травмы (измены). Но такой "контракт" работает, только если обе стороны одинаково в нём заинтересованы. Для Эдика это был способ избежать наказания, а не путь к искуплению.
б) Психологическая динамика в паре после примирения.
- Лика жила в состоянии посттравматического стресса. Её холодность, "маска", наблюдение, онемение, "выжженное пространство" – всё это симптомы непрожитой и непроработанной травмы. Она собрала себя по кусочкам, но склеила "чашку" функционально, а не целостно. Доверие, основа любви, было убито. Без профессиональной помощи (терапии) вернуть его почти невозможно.
- Эдик, вместо того чтобы смириться с долгим и трудным процессом "разморозки", искал лёгкие пути. Его тяга к друзьям, барам, тратам – это бегство от давления вины и холодной атмосферы дома. Он хотел подтверждения своей "нормальности" и "крутизны", которых не получал в отношениях. Его новая измена – это паттерн, возврат к поведению, которое принесло ему временное облегчение в прошлом. Он не изменился.
в) Роковая ошибка в момент кризиса.
- Смерть матери — это колоссальный стресс, ломающий защитные механизмы. Вместо того, чтобы обратиться за поддержкой к жене (пусть даже формальной, но всё же опоре), он бежит к любовнице. Это показывает, что в его психической реальности Лика так и не стала "своим", безопасным убежищем. Она осталась судьёй, а не союзником. Его ложь в этот момент была не просто ложью, а краеугольным доказательством того, что "контракт" и весь их двухлетний путь были фикцией.
2. Могло ли быть иначе?
Да, но при абсолютно иных условиях, которые в этой истории не сложились.
- Если бы Эдик после первого случая проявил не истеричное вымаливание прощения, а зрелую ответственность. Это означало бы: полную прозрачность, добровольный отказ от ситуаций риска, предложение совместного похода к семейному психологу, работу над своими границами. Ему нужно было бы терпеливо принять её холод и боль, не требуя быстрого "возврата", а просто находясь рядом.
- Если бы Лика, дав второй шанс, не "заморозилась", а попыталась осознанно пройти через боль с помощью терапии. Это позволило бы ей либо найти путь к настоящему прощению (что не означает примирение), либо осознать, что прощения не будет, и не вступать в брак. Её решение выйти замуж было не эмоциональным, а волевым актом отчаяния и страха потерять вложенные силы и мечты. Это ловушка, известная как "fallacy of sunk costs" (заблуждение невозвратных потерь).
3. Что для этого нужно было сделать? Пошагово:
- Пауза после первого предательства. Не принимать решений в состоянии шока. Взять время на проживание гнева и горя.
- Решение о возможности диалога. Если диалог возможен – он должен строиться не на оправданиях ("я был пьян"), а на анализе: "Что во мне/в наших отношениях привело к тому, что я позволил себе это?".
- Обращение за профессиональной помощью. Семейный психолог был необходим. Он помог бы Лике выразить гнев безопасно, а Эдику – увидеть механизмы своего поведения. Они могли бы либо построить новые отношения на руинах старых, либо расстаться цивилизованно.
- Если решили восстанавливать отношения – создать совместный план. С четкими, реалистичными этапами и правилами. Например: "полная открытость телефонов на полгода", "посещение индивидуальной терапии для Эдика", "регулярные "свидания", чтобы заново узнавать друг друга".
- Отказ от свадьбы в прежнем формате. Свадьба в такой ситуации – попытка "заклеить рану праздником". Нужно было отложить её на неопределенный срок до момента, когда между ними снова появится искренняя теплота, а не "пустота и стальная ось".
- В момент кризиса (смерть матери) – у Лики был шанс проявить человечность, отделив её от супружеских отношений. Она могла дать деньги на билет, сказав: "Это не тебе, а твоей матери и сыновнему долгу. Наши счёты это не отменяет, и разговор продолжим по твоему возвращению". Это сохранило бы ей моральную ценность в её собственных глазах и в глазах окружающих, не отменяя принятого решения о разводе.
Заключение: психологический смысл финала
Лика поступила жестоко, но последовательно в рамках той травмированной реальности, которую она для себя создала после первой измены. Её "контракт" был нарушен, и она привела в исполнение его "пункты". Её действия – это не месть, а крайняя форма самосохранения. Она защищает остатки своего "Я", которые не хочет больше отдавать в жертву отношениям.
Трагедия этой истории в том, что оба проиграли. Лика потеряла веру в любовь и стала "судебным исполнителем" в собственной жизни, заморозив часть своей души. Эдик потерял всё – мать, жену, самоуважение – и так и не стал взрослым, оставшись "мальчишкой", ищущим легких путей.
Это классический случай, когда отсутствие эмоционального интеллекта, неумение работать с травмой и попытка "договориться" там, где нужно глубоко чувствовать и меняться, привело к тотальному разрушению. История ярко показывает, что простить – не значит забыть, а восстановить доверие – титанический труд, на который способны не все.
— Спасибо. Думаю, у читателей возникнет вопрос: "Зачем всё это было нужно Лике?" Если бы она была беременна или зависима от Эдика, то да, это понятно. Но, судя по смыслу, скорее, Эдик от неё зависел. Зачем это было нужно ему? Он знал, что без Лики не сможет уехать в Москву?
— Отличный и очень важный вопрос. Он касается глубинных мотивов обоих персонажей. Если отбросить поверхностные причины (бытовая зависимость, деньги), становится ясно, что и Лика, и Эдик были зависимы друг от друга психологически, и эта зависимость носила комплементарный (взаимодополняющий) и токсичный характер.
Давайте разберем потребности Эдика, которые заставляли его цепляться за Лику, даже разрушая ее и себя:
Почему это было нужно Эдику? Что он получал от этих отношений?
- Лика как "стабилизатор" и источник структуры. Эдик, судя по всему, человек импульсивный, "весёлый и лёгкий", не умеющий строить долгосрочные планы и дисциплинировать себя (деньги тают, ложь легко слетает с языка). Лика для него – внешний организационный принцип. Она – его "план", его "билет в Москву", его "взрослая жизнь". Без неё он остаётся мальчишкой из Волжска без цели и вектора. Он зависит от её воли, как ребёнок зависит от родителя. Она была его "надзирателем" и "спасительницей" одновременно.
- Лика как "зеркало", в котором он видит себя "хорошим". До измены её любовь, восхищение и планы на него делали его значимым в собственных глазах. После измены её прощение (пусть и формальное, "контрактное") стало для него единственным способом искупить вину и снова считать себя "не совсем уж пропащим человеком". Её присутствие в его жизни было постоянным доказательством: "Да, я совершил ужасное, но я всё ещё чего-то стою, раз она со мной". Это нарциссическая потребность. Когда она окончательно выгоняет его, она выбивает эту последнюю опору, и он видит в её глазах (и в своих) лишь "ничтожество". Его истеричные попытки вернуть её – это попытки вернуть себе приемлемый образ "Я".
- Страх перед пустотой и ответственностью. Эдик не борется за Лику – человека с её болью, он борется против катастрофы распада всего своего мира. Без Лики рушится не просто брак, а весь жизненный проект: переезд, статус, будущее. Он не готов к такому уровню ответственности за самого себя. Его вопль "А я?" после её сообщения об отъезде в Москву один – это крик ребёнка, которого бросили на незнакомой станции.
- Своеобразная форма зависимости от её страдания. Это сложный, но часто встречающийся механизм в токсичных парах. Его постоянные униженные попытки, письма, подарки – это не только искупление. Это способ удерживать её в поле своих эмоций, даже если это поле – поле её боли и гнева. Для него лучше её ненависть и холод, чем её полное безразличие и исчезновение. Он провоцирует её эмоции (даже негативные), чтобы оставаться для неё значимым, чтобы их связь (пусть болезненная) продолжала существовать.
А теперь – почему это была игра вдвоём? Что получала Лика?
Вопрос "зачем это было нужно Лике?" абсолютно правомерен. Её мотивы сложнее и трагичнее, чем просто страх одиночества.
- Инвестиции и "синдром упущенных возможностей". Она вложила в эти отношения три года, мечты о Москве, свадьбу, образ будущего. Признать, что всё это пошло прахом из-за одной ночи, – невыносимо для психики. Проще попытаться "спасти проект", даже ценой собственного опустошения. Её "контракт" – это попытка отбить свои инвестиции, доказать себе, что она не зря потратила время.
- Иллюзия контроля. Пройдя через травму беспомощности (фото, предательство), Лика отчаянно пытается вернуть себе контроль. Её "условия", её холодность, её "стальная ось" – это способы никогда больше не оказаться в позиции жертвы. Она становится не женой, а тюремным надзирателем, судьёй и палачом в одном лице. Это даёт ей мнимое ощущение силы и безопасности: "Если я установлю железные правила, я не позволю снова себя ранить". Она зависима от этой роли, от этого чувства контроля над ним и над ситуацией.
- Страх столкнуться с подлинным горем. Если бы она разорвала отношения сразу, ей пришлось бы столкнуться с чистым, неразбавленным горем: оплакивать не только измену, но и смерть любви, крах всех надежд. Вместо этого она выбирает заместить гневом и реализацией "контракта". Её холод – это анестезия. Выходить замуж и жить с ним в отчуждении – это способ отсрочить настоящую боль расставания. Она предпочитает хроническую, тупую боль "заморозки" острой боли разрыва.
- Месть как форма связи. Как ни парадоксально, её жестокость в финале (отказ дать деньги на билет в момент смерти его матери) – это тоже связь. Это последняя, самая мощная точка их взаимодействия. Она доказывает свою силу и окончательность приговора. Это способ навсегда вписать себя в его биографию как ту, кто был непреклонен, кого невозможно обмануть, чьё решение – окончательно. Она хочет остаться в его памяти не как жертва, которую бросили, а как судья, который покарал.
Итог: симбиоз двух травм
Эдик зависел от Лики как от внешнего стержня, источника самооправдания и страхующего парашюта от взрослой жизни.
Лика зависела от Эдика как от объекта для контроля, проекта для "спасения" и способа избежать подлинного горя, заменив его ритуалом наказания и соблюдения правил.
Их союз после измены – это не брак, а со-зависимые отношения двух травмированных людей, где один играет роль "грешного ребёнка", а другая – "карающего родителя". Оба получают из этой игры что-то своё, но оба в итоге разрушают себя.
Им обоим это было нужно, чтобы не встретиться лицом к лицу с пугающей реальностью:
- Эдику – с реальностью своей личной незрелости и ответственности за свою жизнь.
- Лике – с реальностью своей уязвимости, горя и необходимости начинать всё с чистого листа, оплакав потери.
Поэтому ответ читателям: Да, они оба были друг от друга зависимы. Но не бытовой, а глубочайшей психологической зависимостью, где один исполнял роль "спасаемого", а другой – роль "спасателя-надзирателя". И эта игра была для каждого из них способом не сойти с ума от столкновения с собственным внутренним хаосом.
— Спасибо большое!
— И вам спасибо за интересные вопросы!
***
