В бывшей церкви показывали кино про Чапаева. Дети смотрели его по сто раз, и как все дети, хоть раз видевшие фильм, сотый раз, затаив дыхание, искренне надеялись: выплывет Чапай или нет? И вот, сбылась их мечта: Чапай выплыл! В гулком своде храма отражались десятки ребячьих восторженных криков:
— Выплыл! Выплыл! А я говорил, я знал, что выплывет!
На экране возвышался статный и красивый Чапаев. К нему подвели верного коня, и он, лихо вскочив в седло, сказал:
— Чапаев, да не выплывет? Врешь, не возьмешь! Врага били, гнали и со своей земли выгоним! По коням!
Оскорбленная, обезглавленная церквушка, переделанная под клуб, давным-давно смирившаяся со своей тяжкой судьбиной, вздрагивала и не понимала — что же такое творится? Неужели конец страшным временам?
Увы, нет. Но отчего-то в тот день ее стены озарились светлыми лучами давно забытой детской радости. Церковь незримо и ласково, как нищая, брошенная родными старушка на паперти, улыбнулась незаметно — хоть немножко, но праздник. Хоть чуть-чуть, хоть так, но отметили Медовый Спас, без службы, без литургии, без причастия, но с ребячьим смехом, подобным ангельскому воспеванию Господа, отца нашего!
Счастливые дети высыпали на затравевший двор гомонящей гороховой россыпью. Глаза их всех светились счастьем и глубокой уверенностью в чуде, только что свершившемся: коли Василий Иваныч восстал из мертвых, так значит и фашист будет побежден! Обязательно!
И так они были заряжены магической верой своей, так намагничены, что каждый из них, этих чумазых, сопливых, бог знает, во что одетых мальчишек и девчонок, даже под пытками готовы были мучиться и принять лютую смерть, но не изменить своей вере в могучую справедливость: наши победят! Выстоят! Преодолеют! Наша возьмет!
Церквушка помалкивала, ей нечем отпраздновать было этот благовест. Немая. Колокола ее были сброшены ретивым председателем Василием Кордюковым в тридцатых годах. Много колоколов по всей стране сброшено. Не за это ли страдают тысячи детей по всей России? Она тихо радовалась празднику и коротенькому счастью среди унылого забвения. А дети вовсе не замечали светлой церковной радости. Они уже включились в давнюю игру-состязание, бог весть, когда зародившуюся в этих краях:
— Рогозинская шпана — на двоих одна штана!
— Белоглинская шпана — на двоих одна штана! А-а-а! Тю-тю! Бесштанные!
Можно подумать, рогозинские — прям, как денди, в сплошные фраки разодетые!
Белобрысая девчуха, пока бежала от белоглинских пацанов, грозно пообещавших насыпать ей соли на хвост, начала стремительно терять скорость. Долго не раздумывая, с резвостью белки, влетела на забор, стремительно перемахнула его, да просчиталась — подол платьишка предательски затрещал и повис жалкой тряпицей на корявой деревяхе.
— Улю-лю! Ха-ха-ха! — кричали и свистели вслед жители соседней Белой Глины, уж очень злые на Кордюковских.
Им казалось, что у ребят из Кордюково забрали не всех батек поголовно, как в Белой Глине. И сколько уже погибло за Родину — страсть! А этой шмакодявке белобрысой так вообще повезло. Ее папку сначала забрали на фронт, а потом отправили назад, руководить строительством железной дороги. Вся страна эвакуировалась в Свердловскую область: заводы и фабрики, театры, музеи, институты, даже, говорят, правительство теперь в Свердловске будет заседать и отсюда руководить фронтами! Дорога очень нужна.
А все равно несправедливо: с харчами железнодорожникам легче, чем обычным колхозникам, да и с дровами — тоже. А то, что работа на железной дороге — тяжелый, без сна и отдыха труд — пацанов не очень заботило. Всем сейчас тяжело. Зато не убивают, как на войне. Нет. Несправедливо все это, как ни крути.
Девчонка вытерла слезы и бочком-бочком пробралась в горницу. Увидела материнскую спину с матерыми желобками вдоль позвоночника — мама возилась у печки. Возилась умело, ловко переставляя ведерные чугунки на подпечье. Не барыня, крестьянская косточка, алтайского замеса. Черниговский хлопец, следуя на место рабочей приписки, углядел ее в одной из а лтайских деревень, да и женился, не раздумывая. И началась у молодой жены кочевая, барачная жизнь — работа у железнодорожников кочевая, вечно в пути, вечно в дороге.
Муж редко бывал дома, и жене самой приходилось создавать этот «дом». И она создавала: в вагоне ли, в бараке, в убогой щитовке — везде, где только можно. И везде — зимний собачий холод, и везде — стены насквозь продуваются ветрами. И чудом дети живы в таких условиях, а дети, мал мала меньше, трое, двое из которых совсем крошки. И только тут, в Кордюково, Бог (пусть сколько угодно говорят, что его нет) дал им хороший, крепкий, на века рубленый дом. Просторный, светлый, с широченными половицами, где тепло и уютно. Хоть что-то отрадное в такое лютое время. Хоть что-то!
Девочка хотела, пользуясь занятостью строгой мамы, пробраться незаметно к старому сундуку, скинуть рванье, да найти что-нибудь переодеться. В голове у нее созрел план: переменить одежку, сгонять к злосчастному забору, найти подол, а потом аккуратненько, как мама учила, мелкими стежочками, присандалить обрывок к платью. Авось, не попадет. А, может быть, мама и похвалит за самостоятельность и вечером почитает вслух книжку про трех мушкетеров.
Но у мамы глаза на спине, наверное, выросли. Спиной мама и спросила:
— Что там крадешься? Набедокурила чего?
Резко обернулась, пристально глянула на присмиревшую дочку, потом на куцее платье. Материнские брови свелись к переносице.
— Мама, я не нарочно! Мальчишки гнались, а я через забор махнула, вот и… Я зашью, честно!
Порча одежды — сущая беда и в военное, и в довоенное время. Но ведь не специально дети ее портили! Всякое бывало. Правда, если уж порвали штаны, прожгли рубаху, потеряли шапку в драке — пощады не жди. Где матерям напастись на всех, коли в доме шаром покати — валенки — одна пара на четверых!
Девочка понимала — мать расстроится, рассердится, может, и шлепка хорошего даст. Она развернулась и умчалась искать пропажу. Пяти минут не прошло — принесла! Аккуратно выстирала платьице и оторванный подол, аккуратно высушила, тщательно разгладила перед починкой. Мать не вмешивалась. Воспитательный процесс! Дочка старательно приметала подол, несколько раз проверила работу, и только потом пришила, основательно работая иголкой. Возилась весь вечер, но одежку спасла.
Ничего ей мама не сказала, но перед сном, несмотря на усталость и вечную, нескончаемую уже ломоту в суставах, открыла перед детьми толстую книгу и прочитала целую главу. В избе было тепло и уютно, блуждающий свет керосинки игрался с толстыми бревенчатыми стенами, вкусно пахло хмелинами, выбродившим ржаным тестом, как будто война не коснулась этого надежного и крепкого дома, не заметила его и не вошла в приземистую, о шести окошках горницу. Девочке казалось, что и не войдет, что изба волшебная и сохранит их всех, маму, отца, брата и сестру от лихолетья и голода. Ведь когда-нибудь наши победят? Вон, ожил ведь Чапай, правда? Значит, и наши победят!
— Мама, а Чапаев — живой! — она уже сквозь сон это пробормотала.
Вечно усталая мать отложила книгу. Поправила на дочерях одеяло — они спали вместе. Провела ладонью под тельцем сына. Сухой, слава богу. Муж не обещался, ждать сегодня его не надо — замотался на своей тяжкой, нужной стране и фронту работе.
Женщина завинтила фитилек керосиновой лампы, сокрушаясь, что много жжет керосина с этими книжками. Но что она может поделать? Какие радости у детей? Едят не досыта, кое-как одеты, кое-как обуты. Война. Вся жизнь вверх тормашками. И счастье, что живы, что рядом, что печь есть, чем топить, и в чугунок есть, что положить. И счастье (и это в мыслях тихо, тихо, шепотом, ибо грех великий так думать), что муж не попал в мясорубку, а ведь мог попасть, да вернули с фронта на работу. И эта работа — такой же фронт. Ни сна, ни отдыха, постоянная гонка — вперед! Вперед! Вперед! Родине нужны дороги!
Пускай. Зато не надо вздрагивать при виде почтальона. Вся улица ждет и боится его. Ждет и смертельно боится — какие вести он несет в дом? Слава богу, у нее не так. Слава богу. Слава богу, что дети спят в доме, и не надо скитаться по промороженным зимой и раскаленным летом железнодорожным вагонам, не нужно прятаться от властей и злых людей — жена врага народа! А она верила в мужа, верила в его честность и неподкупность! И молилась, молилась, молилась за него, хоть и запрещено было молиться!
Муж вернулся из заключения целым и невредимым! И вот — работает! Строит нужную и важную дорогу! Ему доверили, его оправдали! Какое счастье!
Женщина уснула крепко, без снов. Завтра — новый день!
Поутру девочка выскочила на улицу. Их дом стоял на холме. Внизу — зеленая равнина. Еще в июне она была морем — река разливалась, покрывала всю равнину неспокойной водой, и всем казалось, что дома на острове притулились, даже страшно было — вдруг речное море проглотит и улицу.
Потом вода схлынула, и через некоторое время заволновалось, заколыхалось зеленью пышного разнотравья море другое, изумрудное, доброе, живое, в котором не страшно утонуть, разве только что председатель обругает, да тетки из колхоза матери нажалуются — нынче траву мять категорически запрещено!
Сено с заливных лугов — самое ценное, и сено очень нужно колхозу, и всех, всех, всех, даже стареньких бабушек и детей, отправляли этим летом на сенокос. И все, все, все говорили, что «сена нынче богатые», и все поле было покрыто, ромашковой белизной женских косынок, и мама тоже трудилась наравне со всеми, и девочка трудилась! И было радостно ощущать себя частицей одного большого, целого, могучего. И даже война не страшна, когда против нее — одно большое, целое, могучее, вроде моря, моря человеческого!
Пойменные луга пересекала серебряная лента большой реки, от которой кормилась вся деревня. Рыбы в ней — во! Правее — другая лента, как змея, огибающая зеленый остров, но это — не река, а круглое озеро. Мальчишки бегают к нему с большой охотой, оно ближе и добрее грозной реки, и чистое, как слеза.
Посмотришь на долину, и дыхание захватывает, сколько всего! А как подумаешь, что все это — часть огромной страны, которой нет ни конца, ни края, так и плакать от радости хочется: никто не победит такую страну! Никогда и ни за что! И ничего, что на завтрак девочка получила всего одну шанежку и одно яичко, а к чаю мама отколола небольшой кусочек сахара. И ничего, что платьице девочки залатано, и надо теперь ходить с такой латкой — ничего другого в ближайшем будущем не предвидится. Ну и что? Зато Чапаев живой! Папа — живой! И мама — читает книжку вслух! И под холмами расстилается зеленая красота, и в тайге на серебряном мху каплями крови рдеет брусника, и наши обязательно, непременно победят! Ур-р-р-р-р-а-а-а-а-а!
Вскоре по железной дороге пошли эшелоны из Москвы, Ленинграда, других, стратегически важных городов. Целые заводы уходили на Урал! Ценные музейные экспонаты увозили на Урал! Спасали, оберегали, сохраняли от вражеских налетов, разграбления, глумления! Обратно, в центры огня и смерти, шла подмога, грозная, несокрушимая техника, танки, снаряды и солдаты, солдаты, солдаты, солдаты… В Москву, в Ленинград, в Курск, в Киев, в Псков, в Минск…
Семья железнодорожника Максима Титаренко была переведена на другой участок, в Башкирию, в Стерлитамак. Их старшая дочка Рая, та самая девочка в залатанном платьице, повзрослев, уехала в Москву — поступать в МГУ. А потом Раиса познакомилась со своим будущим мужем, который увез ее в Ставрополье, где они жили, работали, растили дочку.
Никто тогда и не думал даже, что в будущем эту пару будет знать весь мир. Весь мир будет знать их, говорить о них и помнить. Кто-то — с любовью и уважением, кто-то с ненавистью. Бог им всем судья. Но одно можно утверждать точно: Раиса Максимовна была образцом элегантности и вкуса. А еще она с ностальгией и благодарностью вспоминала деревню Кордюково, ее жителей, щедрую тайгу, реку, озеро, и тот самый дом, в котором росла.
Дом, гостеприимное и крепкое пристанище, осиротев, зарастал бурьяном и сорной травой. Покинутый, надтреснутыми окнами смотрел на зеленую долину, сырел и покрывался плесенью, хоть и не старый совсем был по уральским, на века созданным меркам. И не такие старики жили по сто лет, если ухаживать за ними, вовремя латать и согревать печным дыханием.
Этому дому отчего-то не везло, хоть и в красивом месте он стоял, и сам был пока еще крепок и по— уральски коренаст. Он тридцать три года, как Илья Муромец, терпеливо ждал доброго хозяина, хирел, мрачнел, темнел от дождей и горбился крышей под слоистыми сугробами. И сгинул бы, да однажды отворил покосившуюся калитку высоченный человек, пробрался через пересохший, хрустящий бурьян к резному, потемневшему от времени крылечку, пошарил над дверью и вынул кованый, непомерно большой ключ, сделанный специально для замка амбарного, наверное, висевшего на дверном засове. Пара капель из масленки, и ключ играючи повернулся в проржавевшей скважине.
Полы, все такие же, сработанные из половин огромных бревен, были в полной сохранности, лишь потемнели от времени — никто их не чистил, не скреб и не мыл тридцать лет. В углах — слои паутины, и предательски, тревожно пахло древесной гнилью, кое-где сыпалась труха — подтачивал жучок кажущиеся крепкими стены.
Человек скрупулезно осматривал дом, простукивал его, прислушиваясь к глухим звукам, как простукивает больного опытный доктор. Дом замер, затаил дыхание, ожидая диагноза — решалась его судьба: быть или не быть. Он давно уже был готов: частенько видел, как люди растаскивают на дрова его собратьев. И все-таки боялся — умирать не хочется любому существу, даже неодушевленному, что бы там ни говорили.
Человек покачал головой. Видно, решал какую-то очень важную дилемму. Потом подошел к окну и раскрыл его настежь — дом не дышал даже, боялся заскрипеть и не позволил оконным рамам треснуть от натуги, несмотря на ссохшиеся сочленения створок.
Чистый воздух веселым мальчуганом ворвался в окно. В небольшом и нешироком проеме, как в картинной раме, все-таки уместилась вся композиция: и бушующее июньское зеленое море, и сверкающая Тура вдали, и круглый бок озера.
Человек улыбнулся.
— Ничего, брат, еще поживем! — сказал он.
Казалось, старый дом выдохнул с радостным облегчением. Точно — поживет еще!
А вот церквушка, бедная церквушка, обезглавленная Василием Кордюковым, переделанная под клуб, в котором крутили кино про воскресшего Чапая, и хоть так, просто, без затей служившая добрую службу свою — не устояла. Под Новый 1976 год взвилась к небу красным пламенем, вспыхнув в один миг, как свечка, и сгорела дотла.
Старики крестились — быть беде.
Молодые открещивались — здание старое, заброшенное, хулиганов и пьяниц такие постройки манят. Точно, завернули в праздники туда бражники, напились, закурили, вот и сказка вся. Ну и ладно, меньше развалин в селе!
Бог все управит!
На месте церкви поставили памятник участникам Великой Отечественной Войны. Всякий, кто пройдет мимо, поклонится. Всякий, в чьей душе вера осталась — помолится. Память людская вечна…
Продолжение здесь>
Анна Лебедева