Анатолий решил: сносить избу не будет, переберет ее как следует, поднимет нижние венцы, подчистит, подлатает, поставит новый забор, надстроит второй этаж. Была у него задумка — обвить дом, как поясом, балконом, «гульбищем», чтобы домашние летом пили чай на свежем воздухе и любовались просторами. Красота фантастическая, хоть в кино снимай. А весной, в половодье, с этого балкона можно смотреть на пойму реки и воображать себя капитаном корабля. Этакий капитанский мостик, мечта поэта!
Он планировал и сочинял на ходу. Он был уверен — все получится. А как же иначе — семья большая — уже трое ребятишек, и младшей, Юльке, два годика. Надя «захотела» Юльку и родила. Юлька, так Юлька, правда, характер у нее совсем не Юлькин, а Юркин, скорее. Такая козявка, а уже с командирским норовом и голосом, кстати. Вот пусть и носится здесь сайгаком — простор, места всем хватит!
Крышу покрыли новым шифером. Надя — на подхвате. Она решила — управятся без «шабашников». От халтурщиков хорошего не жди — неделю пропьют, неделю от похмелья промаются, неделю за ними бегай и над душой стой, как бы не напортачили. И управлялись, никуда не денешься. Кордюков уже заканчивал отделку, любовно приглаживая рубанком доски для обшивки веранды.
Надя еще с утра ушла с детьми к приболевшей матери. Дарья копалась в огороде, несмотря на жару. Было необычно тихо и душно. Хотелось покликать маму, чтобы заварила чаю — в работе Анатолий никогда не перекусывал, считал, что еда усыпляет. А спать, когда столько дел, не хотелось. Дарья, наоборот, любила после обеда отдохнуть и покемарить часок. А тут — к обеду ни Надю, ни Толика не дозовешься, и самой спать, когда все заняты, зазорно. Терпела. Она всегда терпеливо относилась ко всему и не высказывала неудовольствия ни Наде, ни Толику.
***
— Строишь?
Старый престарый дед возвышался над ним. Бороду трепал невесть откуда взявшийся ветерок.
— Строю, дедушка.
— Строй, чадо, строй. Глядишь, и мне дом отстроишь.
Что-то знакомое в облике старика. И голос знакомый.
— А вы кто, собственно…
— Отец Серафим. Ты уж, дитятко, поспевай. Сгорела церковка, не дождалась тебя, милый. Помни про то.
И все черно перед глазами. Будто морок на глаза пал. После, когда Анатолия насильно уложили в постель с мокрой повязкой на лбу, Надя два часа ругалась:
— Зачем в такую духоту работаешь? Солнечный удар — не шутка!
За окном бушевала гроза. Дарья очень боялась грозы.
— Рази он послушается? Упрямый, как, не знаю, кто!
Анатолий помалкивал. Откуда он знает этого странного деда?
***
Хозяйство у Кордюковых большое — только поспевай за всеми ухаживать! Как все «успевалось» — спроси хозяев — не сразу и ответят.
«Как-то так» — известная уральская присказка. Народ ведь простой, да и некогда ему расписывать подробности — каждая минута дорога. Поднялись раненько, а уже надо бежать поить скотину, доить коров, да на пожню выгонять. Выгнали — бегом детей в школу собирать — девчонкам косы заплести надо успеть, всех завтраком накормить, взрослых на работу проводить. И все бегом, и все бегом, и чаю выпить некогда! Огород обиходить надобно, и дом в порядке держать — вечная бабья суета, и попробуй, рот разинь, мигом все из рук повалится и рухнет. Будешь затылок чесать и сетовать: как так-то? Еще одна уральская присказка.
Надюшка уехала учиться в Москву, и все дела взяла на себя Дарья. Анатолий помогал, да немного — затянула руководящая работа. Дарья на сына не обижалась — еле живой домой приходил, так ведь и дом у него — игрушечка игрушечкой. Все сам, все своими руками, хотя и мог бригаду привлечь, чай, все начальники так делают. А Толик, словно не от мира сего. Да что тут говорить, Василий тоже был — сапожник без сапог, и Толик — в него, только мягче, сердечней, теплее сердцем.
Обновленный пятистенок на шесть окон был покрыт четырехскатной крышей. Никакие снегопады не страшны — Анатолий и двор укрыл, соединив его с постройками для скотины и конюшней. Навалит снега зимой, так по двору можно запросто в легоньких котах до хлева добежать, не надо сугробы разгребать под коровий нетерпеливый мык, нервы трепать ни себе, ни добрым людям. Новая банька вынесена в самый дальний угол огорода. Летом бежишь себе с «красной мордой», так по пути морковину вытягиваешь похрустеть для затравки. Дарья к столу лучку нащиплет, к вареной картошке — толченый зеленый лук с солью да под постным маслом — лучше еды и не придумаешь.
Разделена домина на две половины, теплую и летнюю. В теплой — печь большая, надежная, на совесть сработанная. Зимой около нее, как у бога за пазухой. Дарья может в горнило пять ведерных чугунков пихнуть, да еще под пироги место останется. Тяга у печки хорошая, с одной лучинки поленья занимаются. К печи лежанка полагается — тут ей все рады. После мороза всякий на нее забраться торопится — косточки погреть.
В летней половине спать хорошо, когда жара. Здесь прохладно и тихо — хозяйка со своей возней печной, да хозяйственной под ухом ведрами, тазами, ухватами не гремит, не бурчит, не беспокоит. Анатолий с Васяткой полюбили в летней половине отдыхать, и Дарья с Надей могут вволю поругать домашних, начальство, и дела обсудить, что да как. У Нади голос командирский, и Дарья иногда жалеет, что невестка учится на экономиста, а не генерала какого-нибудь. Знатная генеральша из нее бы вышла. Ритина порода, деловая!
Пока Надюша набиралась премудростей в далекой Москве, Дарья справлялась, куда денешься. Старшие потихоньку окрепли, болели меньше, иначе бы Надя никуда не уехала — над детьми дрожала.
Младшая — вот где беда. Не девка, а наказание за грехи, ей-богу! Здоровая, как годовалый телок, крепкая, за все время ни разу не чихнула даже. Верткая и строптивая до ужаса!
Дарья и ругалась, и смеялась до колик: Юлька, «супарень», все нервы ей истрепала, и в кого такая уродилась? Юльке на месте не сидится, и Дарье казалось, что левый глаз у нее косит — все время следит за внучкой, как бы чего не набарагозила. Старшие таких дел не вытворяли: слушались родителей беспрекословно. Светанька рукоделием любила заниматься и подружек даже в дом не приводила. Васенька — тихий и рукастый, в отца. При отце теперь. Уже понимает в строительстве, мастеровой паренек. А эта…
С утра вихры не причешет, кое-как мордаху сполоснет — и нет ее! Дарья по слуху угадывала: где куры залопочут истошно, или сосед заругается, или драка какая — там Юльку ищи, не ошибешься. Вечно лезет, куда не следует. В яслях от нее отказались, мол, девочка какая-то… не того, всех перекусала и со всеми у нее война. Ростили дома, богу помолясь. Ростили, ростили и вырастили на свою голову. Не ребенок, а атомная станция, прости господи.
Полный двор народу, девчата и ребята, целый день шастают туда-сюда, то водички им, то компоту, то лошадь посмотреть, то сухарика, то еще чего-нибудь. Толик однажды в сердцах заругался:
— Юлька, у нас скоро вертушку заводскую вместо ворот ставить надо будет! Никакого покоя в выходной день!
Юльке все — трын-трава. Мать, конечно, поняла, что к чему: коли такой реактивный характер, значит надо ребенка занять по полной. И права была. Огород, хлев, скотина, уборка — на Юльке. Правая Дарьина рука и любимица. За день раз сто переругаются, раз двести помирятся, и посмеются, и поплачут.
К бабушке Рите внучку пинками не загонишь. Та Юльку раскусила — строжит. Юля при ней тихонькая, как овечка. Отсидит положенное время, и вихрем на улицу. Толик из Ирбита ей выписал коня — так с этим конем она готова была в школу ходить и такой рев устроила, что нельзя коня у школы привязать, чтобы ждал, пока Юлька своих двоек наполучает… Дарья внучкой гордилась — все умеет, ко всему руки лежат, и корову подоит, и теленка примет. Вместе с отцом принимала отел. Вот уж воистину — бой-девка! Батькина радость! На памяти Дарьиной была уже такая, славная и боевая, ненаглядная подруженька Ульяна. Может, оттого и легла на сердце Юля, с именем созвучным и нравом лихим. Только бы ее обошла стороной горькая судьба. Только бы ее, касаточку, никакое горе не задело.
Надежда вернулась в село дипломированным специалистом. Вся семья теперь в сборе, все на месте, и душа Дарьина — на месте. Толик, как столб с веревочками — всех вокруг себя объединил. Как ни заняты были, а все-таки находилось время на себя любимых. Соберутся всем гуртом на «капитанском мостике», стол накроют богатый, угостятся, песни запоют. Сын с Наденьки глаз не сводит, ей поет, а дети слушают, плывут в любви, цветут. Дарья чует — сердце — тик-так, ровно стучит, счастливое, отрадно ему, что в семье все ладком, и войны нет, и голода нет, и верится, что все будет хорошо. По крайней мере, ей хочется в это верить. С капитанского мостика видно всю округу, и зеленую долину видно, и реку, и синь тайги на горизонте. Дарья счастлива по-настоящему, и ей хочется жить долго, и правнуков хочется увидеть, и праправнуков — тоже!
Нет-нет, а находит что-то… Пока все вместе, пока в работе, пока жизнь ключом бьет — мыслей дурных нет. А поодиночке остаются, каждый об одном и том же беспокоится.
Однажды ночью Дарье не спалось. Давление замучило — голова как в тиски зажата. Пошла на капитанский мостик — воздуху глотнуть. Смотрит, Толик сидит на лавочке, смотрит вдаль. Сгорбился весь. Поник.
— Ты чего это не спишь, Толенька? Утро ведь скоро. На работу тебе.
Дарья примостилась рядышком с сыном. Анатолий ёжился от сиверка, запахнулся плотнее в рабочую телогрейку. Помалкивал.
— С Надей поругались, аль чё?
У Нади характер генеральский, «возражениев» не любит. Должность новую дали, главным экономистом, так нет-нет, а сорвется. Шутка ли, все совхозные траты посчитать, да прикинуть, как это… приход, да расход, да дебет… Иной раз и ночами не спит — прикидывает и рассчитывает. Планы, сводки, установки… Тут дома получку раскладывать начнешь на нужды всякие — мозги набекрень, а тут — целый совхоз, надо понимать. Может, сказала что резкое? А у Толика сердце и взыграло…
— Да нет, мама, все хорошо, что ты…
— Болит что-нибудь?
— Ничего не болит. Я здоров, как бык, мама. На мне пахать можно. Сама-то что? Давление?
— Да немного… Приблазнилось что-то. Не спится. Душновато.
— Юлька чего-нибудь натворила?
— Да, слава богу, ничего.
Они сидели рядышком, мама и сын. Луна выкатилась из облачной своей перины, лупоглазая, дикошарая, тревожная. Облила холодным недосветом два, женский и мужской, силуэты, посеребрила спящую Туру и ухнула в озеро тяжелым блином, оставив после себя десяток кругов на тихой водной глади.
— Тяжко на новой работе? Беспокойно? Руководство надоело, поди, с планами?
Анатолий блеснул голубыми очами, улыбнулся краешком рта.
— Терпимо. Пьяниц, правда, много. Прямо на производстве синячат, паразиты. Сухой закон ввели, а толку? Еще больше пить начали. В прошлую субботу безалкогольную свадьбу проводили, с самоваром, два ящика лимонада поставили. Квас в стеклянных кувшинах. И по всему столу такие огромные, в горох, чайники наставлены — директор совхоза лично закупил пятнадцать штук в районе!
Я думал, не свадьба будет, а похоронное бюро. Сидим, значит. Празднуем. Пьем чай. И ничего, все веселые, песни завели, как положено. Мужики во дворе разодрались, чин чинарем. И мне весело, и я песню для Надюхи завел. Хороший чай, думаю, наверное, индийский, дефицитный, со слоном!
— Много, поди, того чая хлебанул? — Дарья беззвучно посмеивалась. — А я все думала, что это наш командир все прошлое воскресенье поругивал тебя? Вот и вина твоя открылась!
Глаза сына вновь блеснули озорно.
— Да не сильно ругалась, три наряда вне очереди выписала и успокоилась. Сама немножко провинилась. Я хоть три кружечки, культурно, с блюдца прихлебывал, а она — целый граненый стакан махнула сгоряча!
Посмеялись вместе над своим незадачливым командиром. Лупоглазая луна уже не пугала.
***
Иногда Надя смотрела на свою жизнь со стороны. Как со спутника на землю. Вид сверху, так сказать, из космоса. Непредвзятый взгляд космонавта, скажем так, Леонова, на речку Лену, например.
Надя даже фыркнула, представив себя в скафандре. Этого скафандра ей только и не хватало. Совсем уже шарики за ролики заехали. Но ведь так и есть, если разглядывать какую-нибудь крупную речку или кровеносную систему человека. Ствол жидкости, лимфы или простой воды, обогащенный питательной средой, пронзает все человеческое тело или земную твердь, несет жизнь. Без нее ничего не будет, факт.
Так и она. При рождении Надя, как и любой другой человек, напоминала рукотворный канал. Прямой, ровный, огороженный аккуратными бортами. Но постепенно борта эти рушились, появлялись новые ветви и ответвления, конца и края не найти. Новые знакомства, новые заботы, думы, дела. Проблемы. Росла Надя, росла и «речка». И вот уже она, соединенная с другой рекой, образовала множество притоков. И новые заботы, и новые тревоги не отпускают. Волнуется сердце за детей: Светланка и Вася выросли, и у старшей дочери, практически самостоятельной, своя, отдельная от родителей жизнь, свои горести и радости. Своя семья, свой муж и ребенок. Давно ли Надя носила дочку на руках? Давно ли тряслась над ней в страхе за маленькую жизнь?
И Василий — мужчина. Молодой и красивый. А ведь совсем недавно Надя запросто могла ему и подзатыльника отвесить за дело. Было за что, хоть и спокойный, а тоже — мог поддать стране угля.
За Юльку душа болела, из всех детей она самая бедовая. А время нынче дурацкое, и что будет дальше — непонятно. Неспокойно на сердце. Наверное, надо проверить сердце-то, все ухает как-то, будто Надя на качелях качается. Толик говорит, что это все от лени. Шутки у него дурацкие. У него все болезни — от лени. Смеется:
— Что, Надежда Батьковна, такая бледная? Обленилась, поди, в своей конторе?
Надя начинает злиться на мужа и сверкать глазами. Толик машет на нее руками и хохочет:
— Ожила, слава богу! А я уж неотложку собирался вызывать и директору звонить, сообщать ему, что без экономиста он, сердешный, остался на веки!
Ему, мужу, тоже нелегко. Работа — только держись. Руководить травмоопасным производством — врагу не пожелаешь, если что — вся ответственность на руководителя ляжет. Каково это — работать под дамокловым мечом. Он держится, Толик, свое состояние не показывает… А мужики пьют, пьют, пьют… Вчера Толя пришел домой, белый, как снег — Славка Гунько, пьянь-распьянь, где-то раздобыл самогону да и налакался прямо на работе. И в таком-то состоянии сунулся под диск. Чуть без рук не остался. А у него жена Таня, детки…
Сна не было. Надя скинула с себя одеяло, сунула ноги в тапочки и вышла на веранду. Луна пялилась прямо в окна. Надя раздраженно задернула занавески. Легкий тюль предательски пропускал мертвенный свет, изукрасив пол решетчатой мозаикой. «Надо достать что-нибудь плотное, на прошлой неделе в магазине появился лен в свободной продаже, катушками. Никто не берет, а ведь отличная ткань, и для вышивки, и для скатерти… Можно по выкройке платье модное сшить. Сарафан Юльке. Сейчас фольклор моден…»
Сквозь мечтания о покупке послышался смех мужа и свекрови. Смеялись наверху, на «капитанском мостике». Надежда удивленно встряхнула головой и поднялась на мостик. Так и есть, сидят, полуношники, хихикают над чем-то. Или — над кем-то!
— Вам чего не спится, товарищи дорогие?
Мать и сын заговорщицки переглянулись.
— А мы — чего? А мы ничего. Так.
Надя присела рядом. Справилась о самочувствии Дарьи. Прислонилась к плечу мужа — причину его бессонницы знала.
— Луна такая противная сегодня… Спать не дает.
Все согласились, что луна — противная, препротивная и чем-то напоминает генерального секретаря СССР. Наконец, двойник генсека убрался за махровую тучу, прекратив надоедать хорошим людям.
Хорошие люди отправились досыпать. И уже, утопая в пуховом, желанном сне, в унисон подумали вдруг: «Слишком все хорошо. Это очень плохо, когда все хорошо!»
Русские люди, наверное, рождаются с тревожной душой. Ничего с собой поделать не могут и вечно ждут плохого, даже тогда, когда все хорошо.
Продолжение здесь>
Анна Лебедева