ПРОЛОГ
Архитектору было ужасно жарко в огромном и тяжелом пальто. Апрельское солнце пригревало, пекло макушку, заботливо прикрытую кепчонкой, и ужасно хотелось скинуть с себя зимнюю одежду, потому что она мешала работать. А работы у строителя нынче невпроворот: он полдня возился с плотиной, перекрывающей широченную бурную речку. Носил булыжники, собирал в ковш грунт, старательно возводя дамбу, чтобы укрыть деревню от наводнения.
От дамбы шел прямой канал — будущим садам нужна вода, чтобы не допустить засухи. Хороший урожай — богатый колхоз — это бабы все время говорят. Архитектор-строитель на время превратился в садовника и уже насадил тысячу гектаров отборных яблонь. Пускай плодоносят. Надо бы сторожа поставить, а то от воров спасу не будет. С другой стороны канала надо устроить колхозные поля. Садовник еще не решил — пустить ли их на сенокос или засадить капустой. Ну это с агрономом еще обсудить нужно будет в правлении.
Плотина получилась надежная. Теперь можно приступать к возведению деревни. Стройматериала достаточно — три дня шла отгрузка. Теперь надо бы распланировать улицы, главную и отводные, построить сельсовет. Три барака для колхозников и пятьдесят одинаковых справных домов. Пока строители поживут в бараках, а потом заселят новые, красивые дома!
Только закончил строить клуб, как услышал над головой.
— Строишь?
Перед архитектором возник старый дед в обожженном местами ватнике. Из-под драной ушанки торчали седые космы, а рот зарос бородой так, что было непонятно, чем этот старик говорит.
— Ага, строю.
Дед пронзил строителя суровым взглядом бельмастых глаз.
— Строй, строй. Тебе много строить придется. Батька твой все больше разрушал, нечестивец. Тебе за евоные грехи отвечать придется.
Он внимательно окинул взыскательным взором вотчину строителя. Шумный говорливый ручей был завален камешками так, что вода больше не проникала на ровный, тщательно выметенный участок проселочной дороги. По левую сторону от канавки с водой густо были натыканы веточки от вербы, а по правую — пустырь, выглаженный детскими ладонями. Тут же, возле кучки палочек, сучков и щепок, высился аккуратный биток, округлый кличек, видимо вытащенный тайком из поленницы и поставленный на попа. На кличике, на самой верхушке, красовался ржавый чугунок вроде луковички. Ни дать ни взять сельская церковь, правда на макушке его старательно приделан красный лоскут вроде знамени.
— А это что? — дед указал стертым от долгого путешествия посошком на чугунок.
Строитель вскинул на деда голубые, цвета апрельского неба глаза.
— Клуб…
Древний старик украдкой перекрестился, вытер слезу, выступившую на больных, слабо видевших из-за долгого пребывания в неволе и тьме очах.
— То не клуб, дитятко, то дом Божий. Ну, помоги тебе Господь. Строй. Как зовут тебя, чадо?
— Анатолий, — мальчик растирал озябшие ладошки, — Кордюков.
— Строй, Анатолий. Буду о тебе Бога молить. О тебе, да об отце твоем неразумном Василии.
Дед пошел себе дальше, высокий и тощий, как жердь, в драной своей фуфайке, в страшных опорках на сопревшие портянки обутых. Его то и дело клонило куда-то вкось, вкривь, и даже грызенный временем посох мало помогал сохранять равновесие чуть живому старику, недавно откинувшемуся зеку, отцу Серафиму.
Глава 1. Надя
Наде все говорили, что она очень похожа на маму свою, Маргариту Михайловну. Черноглазая, красивая и строгая. Ну вылитая мать. Маргариту все в округе уважали, и было за что. Как-никак, а главный зоотехник, ключевая на селе фигура. Тут и подумаешь лишний раз, кто главнее, председатель или мать. Надя была уверена — мама. Она даже в уме собственную маму по имени-отчеству величала, из уважения и почтения.
Уважения и почтения к матери у Нади с прибытком. А вот любила она, все-таки, бабушку Софу. Мама ведь что — вечно в разъездах, вечно в командировках, вечно по лесным стежкам на казенной лошади Сивке мотается. От мамы пахло, как от соседского охотника дяди Коли — лесом, смолой и костровым духом. Баба Софа частенько ругалась, что Маргарита совсем уж обмужичилась и из брезентовых портков не вылезает. Это она так втихую бормотала, когда строчила-сочиняла одежку для Нади и Людочки: время небогатое, хоть и война давно прошла, и с провиантом стало проще и легче. А все равно нужда. Вечна нужда, прицепилась проклятая и все никак не отцепится от семейства Черноголовых, женского царства, без мужского догляда и воспитания.
Прошлое у бабы Софы героическое, революционное. Дед Миша боролся с белогвардейцами! И баба Софа тоже боролась! Наде бабушка все представляется такой, как Анка из кинофильма про Чапаева, грозная, отважная, смелая! Плечо Софы плотно к плечу жениха примкнуло. Строчит пулемет, а беляки пачками падают с упитанных вражеских коняг. А деда похож на Чапая, как брат-близнец, и усы у него такие же, и характер… Деда Миша возглавлял кавалеристский отряд!
Даже не верится, что бабушка была такой. Она маленькая, хрупкая, как тростиночка. Вечно горбится за швейной машинкой, единственной в домике ценностью, приданым своим, и все строчит, строчит, строчит. И своим внукам, и чужим шьет рубашки да штаны. Невелик приработок, а все же — копейка. А то и мучки лишний килограмм, а то и сахару-соли-крупы. Мама в семье вместо мужика. Тащит в дом рубли. И уж как баба Софа их не растягивает, да не очень-то получается: мужа у Маргариты нет, а деток четверо. И все есть хотят. И одевать всех надо, и учить, и воспитывать.
Надя лишних вопросов не задает, но из ворчанья бабушки догадывается: стыдно, когда детки сами по себе появляются, без отца. Хотя, чего тут стыдного: Надя тоже сама по себе появилась и родного папу отродясь не видела. Думала, что тот погиб на войне, но встав взрослее и научившись считать, поняла — не сходится война с ее рождением. Надя родилась в сорок седьмом, а война окончилась в сорок пятом. Спросить о таком боязно. Мама сразу же брови нахмурит, полоснет Надю сердитым взглядом, а то и ложкой по лбу треснет, не лезь, мол, во взрослые дела. Вот Надя и не лезет, хотя иногда ужасно хочется узнать тайну своего рождения. И сестренок — тоже. И братика — не меньше. И еще: почему у Нади с сестренками отчество одно — Ивановны. А Толик — Павлович. Загадка!
Надя старшая. С Нади больший спрос. Помогать по дому и нянчить малюхонную Веруньку — Надина прямая обязанность. И никто не пожалеет, и не подумает даже, что Надя сама еще не больно большая. Мама — кремень, и мамины губы вечно плотно сжаты, улыбку из нее не выжмешь. Сначала Наде казалось, что Маргарита Михайловна — злая. А потом она поняла, что никакая мама не злая, просто очень устала мама, без отдыху и продыху мотаться по деревням, тащить на себе мужскую должность с кучей проблем и неудобств и совсем-совсем не видеться с родными детьми. И что мама любит их всех, и Надю, потому что она старшая, и Людочку, и Толика, и малюсенькую Верочку, которую (бабушка вполголоса однажды брякнула) притащила из тайги. Даже интересно стало, как такая кроха в тайге нашлась? Просто, на пенечке лежала? Или под елью в траве? А как ее волки не сожрали? Комары не искусали до смерти? Может, она у белочки в дупле была спрятана?
В общем, непонятно. Одни из тайги грибы-ягоды несут, а мама — деток. Наверное, и Надю нашли в тайге, иначе как объяснить любовь ее к лесным чащобам. Надя запросто ориентируется и не заблудится ни в каком урмане. Она вообще находчивая и шустрая, ничего не боится и работой никакой не брезгует. Баба Софа за это Надю балует. В школу никогда не отправит с пустыми руками: всегда сунет в портфель узелок с постряпушками, печенюшками из вытяжного теста или шанежками. А еще пальтишко Наде к школе сшила из старой жакетки, такое, что некоторые тети говорили, что оно «из котика». Не такого кота, что по забору ходит, а морского, толстенького, Надя в книжке видела. А потом баба Софа где-то раздобыла кроличью шкурку и приделала к пальто настоящий воротник. Есть Наде в чем щеголять. И маме за нее не стыдно. Все говорят, что Надя — дочь главного зоотехника и у них куры денег не клюют. Ну и пусть так думают, если думать больше не о чем.
Тихий и разумный уклад скромной жизни, организованный заботливыми руками бабы Софы, рухнул в один разнесчастный день. Баба Софа с утра себя неважно чувствовала и жаловалась на какое-то «колотье» под грудью. Маргариты не было дома — затемно уехала в Новую Лялю в управление. Маленькая Верочка заворочалась в зыбке и капризно захныкала. Надя шустро сменила под ней пеленку, тихонько, чтобы не будить спящих сестру и братишку, вытащила из ведерного чугуна вареные картофелины, почистила, залила постным маслом и посыпала крупной солью. Вот и завтрак готов. Себе отложила парочку клубней, чтобы не скучно в школе учиться было.
Бабушка от завтрака отказалась — она вообще плохо ела в последнее время, говорила, что «душа не принимает». Дети зашевелились на печи. Надя пригрозила им всеми смертными карами, чтобы вели себя хорошо и никуда не бегали — бабушка захворала, а за Веркой пригляд нужен.
Перед тем, как уйти в школу, Надя завернула к соседке и предупредила ее, что мамы нет, баба Софа не встает, а в доме малые дети, мало ли чего натворят. Соседка, только что подоившая корову, разливала из подойника молоко по крынкам и кивала, мол, знаю, не беспокойся, беги на учебу, детка.
Учительница писала на доске примеры — умножение столбиком. Надя никак не могла уловить суть — в голове крутились думки: как там дома. Вдруг соседка замотается на работе, задержится, забудет заскочить в Надину избу, а там — дым коромыслом. Толька — прокудливый. А ну как сбаламутит Людку на шалость да и уведет из дому, а Верка будет одна крутиться в своей зыбке, мокрая, голодная, еще и кувырнется, не дай бог. А вдруг бабушке хуже стало? У нее такое белое, белое лицо, что страх смотреть. А мелкие без спросу и пригляду на Туру побегут да и утопнут? А Верка зашибется насмерть, упав на пол с такой высоты. А баба вообще помрет?
Мама вернется, а дома гробы стоят. Она спросит:
— Надя, а ты где была? Я же тебе доверила хозяйство, почему не уследила?
Надя, конечно, ответит:
— Мама, так ведь учиться надо!
А мама сузит глаза, сдвинет брови и сурово так скажет:
— Когда на кону жизнь твоих родных, надо понимать, чем жертвовать. Пока помирала бабушка, Верка летела из зыбки и Люда с Толькой тонули, ты примеры в столбик решала? Все, уходи. Нет у меня больше дочки!
Надя подняла руку. Учительница, молодая и очень строгая вопросительно взглянула на нее.
— Черноголова, что?
— Можно выйти, Людмила Константиновна!
Домой Надя бежала, не чуя под собой ног. И что же — в избе не топлено. И никого! У Нади бешено заколотилось сердечко. Она бросилась к соседке, с облегчением увидев, что Людка и Толик, целые и невредимые, болтаются по двору с какими-то палками — соседская ограда сплошной стеной, из тесовых бревен, маленькой щелочки не найдешь, чтобы выскользнуть. Потому и лица у Люды, а особенно, у Толика, невеселые, вредные и губы надуты.
Увидели Надьку, бросились к ней.
— А бабуску увезли! Увезли! — кричат.
— Вера где? — Надино сердце опять в пятки ухнуло.
— Сп-и-и-и-ит…
Верочка сопела на хозяйкой кровати. Соседская дочка Мила, уже взрослая девица, на выданье, сухо буркнула:
— Отпросилась, наконец. Мне, Надя, некогда тут сидеть, в контору надо. Поешь, мама тебе оставила щей.
Мила работала в конторе счетоводом. Она была девушкой неприветливой, с характером. Зазналась, наверное, что в конторе работает. А может, злилась, то замуж никто не берет. Но вот же — осталась присмотреть за Верочкой, спасибо ей за это.
— Тетя Мила, а бабушка-то где?
— В Новую Лялю увезли, в больницу. Плохо стало бабушке. Председатель машину дал. Да не пугайся ты так, Маргарите Михайловне позвонили в управление, она уже все знает. Видишь, никто не пропал: Верку накормили, намыли, спать уложили. Эти, — Мила кивнула в сторону окна на улицу, где болтались Людка с Толиком, — башибузуки под завязку кашей заправлены. Меня с работы отпустили. Ты пока домой не торопись, что там тебе? Денька три-четыре у нас побудете, Маргарита Михайловна в городе задержится…
Надя уже не слушала Милу. Надин след уже простыл…
Потом уже, спустя много лет, став уже мамой и даже бабушкой, Надя вспоминает то время и недоумевает, как? Как вообще это возможно? Одиннадцатилетняя девчушка, дитя совсем, проделала такой путь, и ничего с ней не случилось? Современных детей страшно на улицу одних отпустить, а тогда Надюша, не помня себя, помчалась на железку ловить поезда на Новую Лялю, семнадцать километров по раскисшей проселочной дороге, совсем одна, крохотная, в пальтишке на зимнем меху, голодная, с двумя картофелинами, забытыми в кармане!
К девяти часам вечера, уже по темноте, она добралась до станции. Поезд подошел через полчаса, как по заказу, будто специально ждал девчонку и не торопился. Через час Надя была уже в городе. И снова — чудеса — приветливый автобус стоит: «Быстренько залезай, девочка! Я тебя до центра домчу с ветерком!» Как в сказке про муравьишку, которому все помогали добраться до нужного места. И букашки, и козявки, и даже майский жук. Автобус мордочкой очень походил на майского жука! Надя очень вежливо его поблагодарила.
До дома дяди Лени, маминого брата, всего каких-то пара шагов. Дядя Леня давно уж в город переехал, женился и завел деток. Надя, как разумная и самостоятельная девочка, надеялась, что Леня обязательно отведет ее в больницу к бабе Софе. А то ведь как бывает: придет Надюша одна, а там какая-нибудь сердитая тетя спросит у нее документы. А откуда у Нади документы? Она даже дневник забыла прихватить с собой — бросила портфельчик у соседки и сбежала. Но дядя Леня — совсем другое дело! Дядя Леня — ого-го! Взрослый человек! С дядей Леней Надя куда угодно пролезет и к бабушке тоже!
А там… Увидит баба Софа любимую внучку и сразу ей станет легче.
— Вот ведь какая ты неугомонная, — поругает ее Надя, — не могла меня дождаться? Я бы тебе чай из травок заварила, подушечки поправила, ты бы и выздоровела к вечеру!
— Испугалась я внученька, что помру… Вот и…
В квартире дяди Лени никто не спал. Светло было. И… людно… И мама тут. И лицо у нее серое какое-то. Чужое.
Надя шагнула в комнату. Лампочки ярко горели. Было прохладно — все окна нараспашку, и белые занавески треплет противный, сырой октябрьский ветер. На табуретах стоит гроб. А в гробу лежит… баба Софа.
Анна Лебедева