У Шайтанки недобрая слава. Не приживается народ близ ее. Хоть по сравнению с Турой невелика Шайтанка, однако характер у нее шальной и паскудный, что ни поворот, то порог, да такой — ни переплыть, ни пешком перейти, хоть порой и кажется нездешнему человеку — курица перешагнет и крыльев не замочит. Потому и Шайтанка. А бесов в ней не водилось никогда, это всяк бывалый житель вам скажет. Не от бесов река чертово имя носит, а от нрава своего противного, больно много ругани над ней, много мужицкой брани.
У Шайтанки сельцо махонькое, Лаптево зовется. Неказистое имечко у сельца, лапотное, однако в народе поговаривают: хаживал и молился в здешних местах преподобный Симеон Верхотурский, покровитель земли уральской, великий защитник всякого бедного люда и даже нехристей вогулов, желавших познать истинного православного Бога. И познавших таки божью благодать трудами праведника и нестяжателя Симеона. Симеон им дорогу в вечное царство открыл, отвратив вогулов от духов, демонов и шайтанов. И не льстивыми посулами, не крестовыми походами кровавыми, а добрым словом и праведной жизнью. Потому и чтили Симеона, и чтят до сих пор на Урале, несмотря на забвение и хулу на святого в советские времена.
Надя ничегошеньки об этом не знала, так, слышала мельком, да и то вполуха. У нее о другом голова болела: мама кое-как выкарабкалась, да должности решилась. И, как назло, по ее профессии в районе одно только место сохранилось, в деревне Лаптево, у черта на куличках!
А это значило, что мечты о техникуме придется отложить на неопределенный срок. Непонятный и размытый. Надо ведь как-то устраиваться, определяться на новое житье. С работой что-то решать — трое детей да двое (а Надя считала себя уже очень взрослой) взрослых — кормиться надо ведь как-то. Толку, что мама на работу устроилась, она ходить еще не научилась, как здоровые люди ходят. Разве Надя не замечала — мать, думая, что никто ее не видит, прислонялась к стеночке, цеплялась за нее и ползла по-старушечьи вдоль по стенке, обливаясь липким потом? Замечала!
И ведь какая: ни словом, ни полусловом не обмолвилась. Надя ее из больницы встречала, думала, обмякнет мама после болезни, хоть немного характером изменится. Нет. Как увезли генерала, так и вернулась — форменный генерал. Еще суровей, еще взыскательнее стала. Младшие рядом с ней подтянулись сразу. Посерьезнели, как солдатики на генеральском смотре. А Надя — нет. Надя глубже видела.
Бросить маму, да уехать учиться в живой, веселый, полный праздного, счастливого народа город — это надо постараться! Это совсем на совесть свою наплевать! Мама вспоминала: в свое время и она так судьбу свою решила ради братьев и сестры. И ничего, не пропала! А в Наде мамина кипучая кровь, уральская, комсомольская, боевая! Не зря дедушка с бабушкой за всеобщее счастье с беляками воевали, за справедливость и мир во всем мире! И Надя справится, а техникум пока подождет! Учиться никогда не поздно. Зато учиться Надя будет с чистой совестью!
А пока Надя пойдет пасти телят! Да! И ничего такого в этом нет! Хорошая работа. И платят нормально — деньгами, а не трудоднями как раньше. Теперь по всему союзу не колхозы, а совхозы. Телефонную связь и электричество протягивают в самые дальние районы, даже Лаптево не забыли! Космос покоряют, как в соседнее Меркушино катаются. Ничего, и в этих местах наступит прогресс! И на полях будет совсем, совсем другая техника работать! И телят тоже, наверное, какие-нибудь агрегаты будут пасти, какой-нибудь электрический пастух.
Но пока надо потерпеть. Лет пять. Ну ладно, ладно… Лет семь. В общем, ничего страшного, Надя не сахарная. Зато в получку пойдет в сельпо, накупит конфет три килограмма, принесет домой и угостит этими конфетами маму. Мама любит конфеты. Очень любит. Просто на ее век не выпало такое удовольствие. Пусть хоть сейчас полакомится. Тольке надо бы ботинки новые. И у Верки ботинки прохудились. А что говорить о себе… Обидно, конечно. Хочется на танцы сбегать, да стыдно. Обувь совсем прохудилась. Придется танцы отложить — без танцев можно обойтись и без конфет можно. Зато подкопить на ботинки для младших — реально, если немного ужаться в расходах.
Ой, даже смешно стало автору, пока он подслушивал мысли молоденькой Надюшки. Ой, какие же у нее крупные расходы, коль решила она «ужаться». Смешно и грустно. Мы по сравнению с ними — балованное поколение, оказывается, хоть и нас родители не очень-то и баловали.
Лето в тот год выдалось благодатное, травяное, солнечное, с обильными ливнями. Корма скоту, наголодавшемуся в прошлые тощие годы, хватало. Конец мая и начало июня хлынули на землю густым, сладким разнотравьем, и повсюду, докуда мог дотянуться взор, клубилось, колыхалось изумрудное травяное море, где-то вдалеке, отороченное малахитовой оборкой колючих елок, как сарафан Хозяйки Медной Горы.
Надя пасла телят, дышала сладким воздухом и не ведала, как хороша была в тот самый миг. И красил ее вовсе не наряд (какой, господи прости, на телятнице может быть наряд), а юный блеск в огромных очах. И сама она, будто часть уральской природы, будто ветреница в поле, была неотделима от буйного июньского разнотравья и ласкового ветра, гнавшего по небу легкие в завитках, задорные в молодости своей облака.
И откуда ей было знать, что в этот самый миг солнечного, зеленого, юного счастья, на берегу Шайтанки, в компании нежных и смешных телят, любуется ею незнакомый, высоченный, голубоглазый парень.
Другой бы мимо проходил — ничего бы такого не увидел. Ну — телята. Ну — речка «поганка», рыбы в ней много и мороки много, лучше уж на Туру отправиться! Ну, девушка. Мало ли их, девушек. Миленькая, молоденькая, зеленая ишшо. Пущай растет для женихов, а прохожему-проезжему бабочки посочней нравятся.
Но то видит взрослый и даже немножко пожилой человек. А пареньку сразу бросилась в глаза другая картина: бурная игривая речка переливается, играется алмазами солнечных бликов, будто не вода в ней, а уральские самоцветы! Возле пасется стадо сопливых, большеглазых теляток, кружком пасется, не отходит от… Надо же! Прямо пастораль, не иначе, хоть хватай краски, ставь мольберт да картину пиши!
Юная пастушка в легком платьице! Подол платьица полощется на ветру, открывая беззащитные, загорелые коленки. Волосы девушки тщательно убраны под косынку, зато тонкая гибкая шея открыта, и видно каждую родинку на этой прекрасной девичьей шее! И дуги бровей тоже видно, и пухлые губы мягко растягиваются в мимолетной нежной улыбке, адресованной непонятно кому, наверное, своим мечтам. И не портит прелестную пастушку грубый ватник, накинутый на плечи, и тяжелые рабочие сапоги не портят, а подчеркивают своей грубостью ее хрупкую девичью красоту.
И глаза… Темные, бархатные, опушенные густыми ресницами… Ясноглазому пареньку очень нравились такие темные очи. Противоположности ведь притягиваются? А, может, это что-то большее, что-то оттуда, из глубин лилового космического неба притянуло парня на этот берег… Случаются ведь встречи, благословленные небесами? Ведь пишут об этом в книгах? Значит, так и есть! Конечно! Конечно, иначе и быть не может. Не зря бригадир дал сегодня разнарядку на наладку связи в Лаптево…
Он сначала удивился — и до Лаптей цивилизация дошла? Но работа такая. Удивляться некогда. Он сел на свой мопед да и поехал. Ехал себе, стараясь не отвлекаться на заманчивые виды, и уж на девушек — тем более. Какие девушки — у парня очень серьезная работа. Он, между прочим, монтер-связист. Ему, конечно, нравилась такая ответственная работа. Но он пока не совсем определился. Ему многое, что нравилось. И с техникой нравилось возиться. И с электричеством — интересно. И фотографировать все, что было достойно внимания (по мнению окружающих) и недостойно (по его личному мнению) — нравилось. Он с детства такой был. Немного странный, немного романтичный и очень серьезный с виду. Романтичность и мечтательность парня в селе не поняли бы. Не девушка же! Надо коммунизм строить, а не на звезды заглядываться.
А он заглядывался. И порой замирал, сосредоточившись на себе… Или на звездах… Так просто и не разберешь. Мать, Дарья, иногда пугалась за сына — как не от мира людского, как блаженный, что ли? Не военная голодовка так на ребенке сказалась? Но «ребенок», наконец, менял отрешенное выражение бездонных глаз своих и уходил во двор — колоть дрова. Или за водой убегал. Или склонялся кудрявым чубом над книгами — изучал «матчасть». У Дарьи вновь отлегало от сердца. Она возвращалась к суровым будням, обыденным, одинаковым, как близнецы. Забот — полон рот. Хорошо, что дети выросли помощниками, ей, вдове, на радость.
Наверное, пареньку никогда бы не встретилась прекрасная пастушка. Наверное, он влюбился бы в другую. Бывает же так, сколько песен написано про это. Но небесам (автор даже не сомневается — это именно так) было угодно, чтобы на берегу проказливой Шайтанки повстречались именно ЭТИ двое, прекрасная пастушка Надя и задумчивый мечтатель Анатолий, сын Василия, мятежного героя, погибшего в страшном бою под Волоколамском.
***
А потом началась в Надиной жизни череда чудес и совпадений. Всю жизнь она помнила то время, как череду чудес и совпадений. А иначе, как объяснить то, что вечером мать, как обычно, строгая и неулыбчивая, вернувшись с работы, не раздеваясь, не разуваясь, подошла к грубому обеденному столу, прикрытому вышитой скатеркой, бухнула на этот стол бумажный сверток и устало опустилась на лавку. Платок, сдвинутый на ухо, делал Маргариту старой. Глаза подернулись невидимой пленкой, некогда пухлые губы потрескались, побледнели, обветрились.
— Премия за ударный труд. Грамоты, поди, кончились. Туфлями отдарились. За столько лет — туфлями.
Надя осторожно развернула шуршащую бумагу и застыла в изумлении: хорошенькие, лаковые, остроносенькие лодочки кокетливо красовались каблучками-рюмочками.
— Примерь, — приказала мать.
Надя обула туфельки — как влитые. Она процокала по крашеному полу, картинно развернулась, как разворачиваются на экране красивые артистки, и выжидающе, затаив дыхание, посмотрела на домашних.
Людочка всплеснула ладошками.
— Ой, как здорово! Тебе в них так красиво, Надя!
Малявка Вера надула вредную губу. Ей не удалось скрыть зависть, и потому было еще горше. Одному Толику все трын-трава. Он злился, что домашние тянут с ужином, а он, между прочим, был голодный, как сто чертей!
— А ты, мама? Твой же подарок! — попробовала проявить благородство Надя, хотя внутри себя уже знала — эти восхитительные лодочки с нее никто не снимет, если только не отрубит вместе с ними ноги.
— На ферме в них чикилять? — невесело усмехнулась Рита. — Скажешь тоже. Ты молодая, тебе и носить. Когда отсевки? Завтра. Вот завтра и пойдешь. Когда еще красоваться в обновках, как не в молодости… Верка, сопли утри! Ты нынче в табеле сколько троек принесла? То-то!
Надино сердце качалось на гигантских шагах. У-у-у-ух — взмывает ввысь, а-а-а-а-х — падает вниз. Отсевки — праздник веселый, общий. Люди закончили весенний сев, управились с совхозными полями и личными огородами. Теперь можно и немного вздохнуть перед летней страдой. Накануне, на собрании, передовикам торжественно вручили премии, подвели итоги. А в субботу можно и погулять, и танцы для молодежи организовать.
И Надюшке вход не запрещен. Да еще в такой обувке, чистая Москва! На Наде белое, расшитое васильками по вороту платьице, легкое, простое, нарядное. И туфельки очень подходят к наряду. Надя недавно подстриглась по моде, и крутые кудряшки лежат, как надо, без щипцов и накручивания прядей на папильотки. Она сама себе нравится и все норовит посмотреться в зеркальце — такая красивая Надя сегодня!
Высокий, кудрявый парень пригласил ее на первый танец. Надя не знала его. Но у нее дрогнуло что-то под ложечкой, жаром обдало внутренности, и ноги в туфельках отчего-то сделались, как веревки. У незнакомца такие голубые глаза, Надя редко встречала такие глаза, особенно у парней, нечастое это явление — чистый, ясный, немного отрешенный взгляд. Незнакомец вовсе не стеснялся смотреть на Надю в упор, не прятал свои восхитительные, странные глаза. Что за глаза, господи.
Почему он так смотрит? Это неприлично!
Какой странный, какой удивительный, даже немного пугает. Нет, не пугает. С ним не страшно. И голос у него приятный, чистый. Хочется с ним говорить, но надо танцевать, и танцевать с ним нравится. У него сухие ладони, и от ладоней идет тепло по всему Надиному телу.
— Анатолий? Ой, а моего братишку так же зовут. Да, красивое имя. Он хороший, правда, правда…
— Вы такая красивая, разрешите вас сфотографировать?
— Вы фотограф?
— Нет, монтер. Фотография — мое хобби…
Он много фотографировал в тот вечер, ребята и девчонки лезли в кадр, с удовольствием позировали: надо же, фотограф, карточки на память сделает! Он не отказывал никому, но чаще всего ловил Надю. И Надя нисколько не стеснялась, жила в кадре, купалась в его обожании, будто кураж поймала, будто вечность знала этого парня в белой рубашке, с аккуратно перетянутым ремнем станом.
Что-то будет! Что-то обязательно случится! Что-то хорошее и большое! Дух захватывает, и сердце бьется, как птичка, неужели «то самое» началось? Да, да, началось — она чувствует это, об этом во всех песнях поется! Какие глаза… Какой он…
— А почему ты так смотришь на меня?
— Я в жизни не видел таких красивых девушек! Никогда! Честно!
***
От села Лаптева до села Кордюково десять километров и несколько десятков телеграфных столбов. И на каждом столбе вырезано сердце, в которое запаяны два слова: «Надя + Толя». Несколько десятков сердец и две тетради стихов, пылких, порой простых, порой — не очень простых.
Из села Кордюково в село Лаптево пролегла стежка-дорожка, которая никогда не зарастет травой-муравой, пока живы влюбленные. Стежка-дорожка только с виду не ахти какая широкая, но на самом деле она крепче и шире любой самой широкой трассы. Крепко связала двоих эта стежка, для надежности закрепив узелками-сердечками, вырезанными на каждом столбе на протяжении всего пути.
Много лет пройдет с того веселого праздника, а фотографии останутся, даже не выцветут. На них, украшенных любовно кленовыми листочками, милое девичье лицо: брови дугой, непослушные кудряшки, доверчивая улыбка и глубокие, бархатные, «камышового» цвета глаза. Девушка смотрит на фотографа так, будто знает его всю жизнь, будто уже все-все про всех знает, даже будущее свое угадала, и осталось ей угаданное прожить, испить по капельке, пройти по шажочку, и ей вовсе не страшно и не боязно. Когда любишь — ничего не страшно. Ты ведь не одна. Вы — вместе.
Продолжение здесь>
Анна Лебедева