Новая Надюшкина школа далеко. Топать и топать до нее по таежной тропке через осеннюю хлябь, через метели и пургу, через весеннюю распутицу. Летом хорошо, ягоды манят и пахнет раздольно травами да хвоей. Лес прикроет от зноя. Птички поют на все лады. Иди, радуйся, песни горлань, набивай туесок всякой всячиной — летом в тайге можно насытиться, она щедра на дары.
Да только летом у школьников каникулы. В школу ходить не надо, разве только самым закоренелым двоечникам. Но таких мало. Единицы. Все остальные пробиваются сквозь непогоду. И туесков ни у кого нет. Что это за безобразие — явиться в класс с туеском? Учитель строг и неподкупен. Быстро спровадит такого хозяйственного «лесовика» к грозному директору. А этого никому не надо. От директора ничего хорошего ждать не приходится, все походы в кабинет школьного начальства заканчиваются плачевно — вожжами или, что еще хуже, отцовским солдатским ремнем. Боже упаси! Надя видела, во что превращаются спины мальчишек после отцовской расправы.
Борька, мальчик, который поступил в пятый класс, разбил (совсем нечаянно) окошко в бараке интерната, был вызван в тот страшный директорский кабинет. Потом Борькин отец платил школе деньги за проклятое окошко, а сам Борька жаловался пацанам, что у него «*опа теперь в полоску, как британский флаг». Он показывал парням свой зад, и те задумчиво сплевывали сквозь зубы, даже никак не комментировали то, что увидели. Девочкам Борька, конечно, ничего не показал. Наде по секрету только немножко, кусочек спины. Наде хватило и этого. Иногда хорошо, что отца нет. Ну его к лешему с таким воспитанием!
Ну, Наде беспокоиться нечего было. Она окна в интернате не разбивала, не хулиганила и очень хорошо училась. Мама постоянно об этом твердила, что ученье — свет, а неученье — тьма. Она сама училась лучше всех, да и сейчас была уважаемым человеком в деревне. А сколько у мамы грамот за ответственный труд! Есть, с кого Надюшке пример брать. Она тоже хотела, чтобы у нее было много грамот и похвальных листов. Чтобы мать гордилась, чтобы не краснела за дочь и не говорила, что толку от Нади — ноль! Вот что страшнее любой порки!
Потому Надюшка стремилась стать первой ученицей в классе. Да что там — в школе! Учеба давалась ей легко: и чистописание, и математика, все предметы легко укладывались в Надиной голове на особые полочки и лежали там аккуратными стопочками. Тетрадки и книжки всегда обернуты в газету, клякс на страницах не найти. И под ногтями Надиных рук чисто, и уши всегда чистые.
Она ко всему привыкла и все научилась делать сама, хоть поначалу было непросто. Шутка ли, жить в интернате с одиннадцати лет! Ни мамок, ни нянек, никого над душой. А ведь и учиться надо, и уроки делать, и поесть что-нибудь приготовить, и постираться самой — не барыня!
Интернат представлял собой длинный серый барак весьма унылого вида, на крыше которого, как на пароходе каком, торчало несколько печных труб. Не красоты ради — ежу понятно. Климат в Верхотурском районе такой: если вчера вовсю бушевало красное лето, то на следующий день мороз сковывает землю, да такая стылость кругом, что местные собаки подвывают, будто декабрь, а не сентябрь во дворе.
Сторожа аккуратно топили барак каждый день. Особой рьяности в их работе не наблюдалось. Они ведь сторожа, а не истопники. За это им не платят. Холодно? Не баре! Ступайте к поленнице, она в школьном дворе сложена. Натаскайте дров да и топите на здоровье. И не дай бог пожар устроить! Не дай бог школу спалить! Сами знаете, чем дело кончится!
Сторожа ревностно следили за курильщиками. Пацаны, ясен пень, лишнюю цигарку боялись выкурить — особенно, возле поленницы, где помимо дров аккуратно сложены были щепки и береста на растопку. Займется от искры — всему селу несдобровать. Ну, ребята были ученые, сами из деревень, не маленькие, понимали, что к чему.
В заготовку дров были вовлечены все, даже самые мелкие — общежитие — общее житье. Так что, всем потрудиться надо! Большие мальчики после школы пилили бревна и кололи чурки на полешки. Те, кто младше, в основном, девочки, укладывали аккуратные поленницы. На дурака, как взбредет в голову, для растопки печей по осени дрова из новеньких поленниц не брали, за это можно было хорошего «леща» отхватить. Пользоваться разрешалось бросовыми остатками, щепой, хворостом, подгнившей трухой — не зима! Не замерзнут пока. А еду можно и на трухе приготовить — печь в общей кухне и труху схавает — не подавится.
Колхозное правление на дровах для школы не экономило: и учителям, и детям выделялись машины. Но особо с общежитскими не цацкалось — не маленькие, должны понимать — обслуживать себя придется самим. Нравится, не нравится — привыкайте к самостоятельной жизни, вы советские граждане, а не буржуйские детки. Никто и не возмущался. Надо, значит — надо.
О питании заботились сами. В бараке было устроено большое помещение с тремя плитами посередине. Вот их, голубушек, надо было протопить и приготовить себе на ней свой нехитрый ужин. Неужели и для этого няньки требуются? В каждой плитке — три круглых отверстия для чугунков и кастрюлек, курорт! Готовь — не хочу, хоть щи, хоть борщи!
Вот тебе и общежитие! Как дрова да дежурство по кухне, так все вместе. А кушать — каждый сам за себя! Даже маленькие пятиклашки и то сами о себе думали! Мелкая ростом Надюша со своей кастрюлькой первые дни крутилась вокруг да около, не зная, куда притиснуться — старшаки занимали самые лучшие места. Варят себе картошку и в ус не дуют. Надя поначалу плакала — пока до нее очередь дойдет, плита остынет, ей даже пшенной кашки не сварить!
Она и настропалилась — помнила бабушкину полбу. Если ее промолоть хорошенько да перетереть — варить всего ничего. С постным маслом да с хлебушком — лучше еды не сыскать. Как раз на такое варево остатнего жара хватало. Но для полбы нужна пшеница, а она в такой большой семье, как Надина, водится не часто.
Пришлось снова копаться в памяти, вспоминать еще один бабушкин рецепт на все времена и на любую голодуху. А на все времена у бабы Софы был один беспроигрышный вариант — кисель! И все просто. И очень вкусно! Стоит такой кисель в широкой тарелке, подрагивает, хоть ножом его режь! Бабушка добавит маслица или сметаны снимет — вся ватага сыта.
Вот и варила себе Надюшка бабкин кисель. Уж овсянка в доме имелась. Бабушка всегда на трудодни овес получала. А маленькие жернова справлялись с любым зерном. Единственное, что забылось — как варить этот кисель. Сначала Надюшка немного опростоволосилась, бухнула овсянку в холодную воду. Потом морщилась и кривилась, пока хлебала сопливую жижу — не удался ее первый самостоятельный кисель. Но девочкой Надюшка была смелой и веселой — плакать разучилась рано. Сама виновата — сама и расхлебывай!
Ничего, выхлебала жижу, зато в следующий раз справилась, как положено: кисель удался на славу! В животе от него сделалось тепло и приятно. Спалось крепко. А к очередным выходным мама достала пять килограммов сахара. Конечно, Наде выделила целых полфунта на неделю. Вот где был праздник. Хоть и не наблюдалось воровства в общежитии, а тот заветный кулечек с сахаром Надя прятала надежно от посторонних глаз. А больше — от самой себя, чтобы соблазна не было его за просто так слопать. Сахар предназначался для киселя. Сладкий кисель пришелся по душе. Со сладким-то киселем, ого-го, можно жить хоть сто лет!
А потом, когда Надя подросла, вытянулась и окрепла — в очереди уж не стояла, взрослых, нагловатых парней распихивала, как деревяшки в городках, ставила свою неизменную кастрюльку на огонь и варила картошку! Кисели она к тому времени освоила на «ять»: и овсяные, и ягодные, и гороховые с жареным луком. Но картошка все-таки милее сердцу. Картошка — это наше все! Но и кисели в Надином рационе остались — маленьким новичкам надо было помогать. Их, растерянных и порой заплаканных от вселенской несправедливости, Надя, как принципиальная и честная комсомолка, оберегала от всяких напастей, подкармливала и частенько уступала место у плиты — младшим надо помогать!
Подошло время жить и учиться вдали от дома Людочке и Толику. Но Надя, уже взрослая и бойкая, могла их сопровождать. Втроем не страшно бегать по пятнадцать километров в день, да и другие ребята прибились — большая компания получилась — со смехом да болтовней дорога сама собой сократилась. И зачем малышам маяться в бараке, обветшавшем к тому времени, продуваемом всеми ветрами? Уж лучше вместе держаться, а дома и стены помогают. И пригляд серьезный — со старшей сестрой не забалуешь. И Верочке одной не страшно. Так и порешили — жить вместе в родной избе, в школу ходить ватагой, вести хозяйство семьей, чтобы хоть как-то облегчить непростую житуху вечно занятой матери.
Как чувствовали. Мама сломалась от непосильной, неженской работы своей и слегла — сердце запротивилось, забарахлило, отказывалось от стахановского труда, несмотря на целую кипу грамот. Не грамоты ему нужны были, а хоть чуток отдыха. Техника ломается, а тут — живой человек!
Надя мечтала поступить в техникум. Мечтала стать финансистом. Ого-го, какая профессия и конкурс на место большой. Но разве Надю испугаешь конкурсом? Она, мамина кровь, любые испытания принимала как вызов, как проверку сил! Но…
Рита болела долго. Тяжело. Почти год провалялась в больнице, забросив и работу, и детей. Как с весны шестьдесят первого занедужила, так до марта шестьдесят второго и выпала из жизни. Обидно — Гагарин в космос полетел! Весь мир смотрел на СССР с неподдельным удивлением! Что за страна! От такой войны оклематься не успели, а уже космос осваивают! Гиганты! Вот тебе и лапотники! Народ ликовал и в воздухе чувствовалось — вот оно! Началось! Все по плечу! Все можем! Гордость за страну разжигала людские сердца священным огнем!
А Маргарита малюсенький шажок от больничной койки до подоконника с трудом делает… Дожила до ручки.
Тяготы ее «почетной» должности взвалил на мужские крепкие плечи новый зоотехник. И всех все устроило. Мужик, он и есть — мужик. Хотя некоторым казалось, что железная Рита переплюнула даже мужчин.
Но привыкли, спокойнее стало. С новым зоотехником можно было договориться, можно было и водочки тяпнуть, если что. Новый зоотехник охотно закрывал глаза на некоторые «недочеты», «массовый падеж скота зимой», «неконтролируемый вышестоящими органами забой скота»… Да мало ли, чего в колхозах случается? Бывает… Кормов нынче не успели заготовить. Погодные условия неудовлетворительные… Председателям полегче стало. К тому времени все окончательно вымотались от «ура» предписаний высшего руководства. И от жесткого, бескомпромиссного контроля Маргариты Михайловны тоже устали. Некоторые даже счастливы были, что Рита свалилась. Баба с возу, председателю, как говорится, легче… Пусть эта нечаянная радость останется на их совести. Время показало, кто прав, а кто виноват.
Ослабленное сердце Маргариты то билось тревожно, то на миг замирало, и казалось, что оно, уставшее, навсегда остановит ход. И это страшило. Пугала дальнейшая судьба детей. Как они? Справятся ли? Разум подсказывал, что справятся. Дети Маргариты всю свою маленькую жизнь были одни и справлялись. Совесть душила: и не стыдно ли ей, матери, за то, что бросила детей? Ведь бросила? Кукушка. Не зря люди говорили: кукушка, дети на старухе, пока мамаша по лесам с мужиками таскается. Было ведь, было?
Рита металась на койке, сминала серые, с клеймом больницы, простыни. Стыд грыз ее измученное сердце. Ведь она виновата в смерти Софьи. Она отдавала детей! Понимала, что запрягла маму в ярмо, и все равно — рожала. Зачем? Что хорошее видели ее дочери — Надя, Людочка. Вера? А сын? Что он видел, кроме глухой, богом забытой деревни?
Не давала спать обида. Всю жизнь отдала работе, какой ценой? И что теперь? Радуются? А помогли хоть раз? Деньгами ли, дровами? Нет, никогда. Эти злые взгляды «опять приперлась», эти странные усмешки. А бабы в селах какие зловредные, языкастые? Кто только не чесал языки свои, обсуждая Маргариту. Господи, за что? Всегда одна, всю жизнь одна… И детки, детки — одни, одни, одни…
— Так будешь травить душу — не к детям, а на погост после больницы отправишься.
Старческий голос откуда-то слева, с соседней койки. Маргарита вздрогнула и подняла заплаканное лицо от подушки. Ну да, соседняя койка была занята. Странно, на дворе весна, в палате никого. Весной и летом даже бабки в больницах не залеживаются, не сезон. Страдная пора. А эта старуха тут прохлаждается. Наверное, совсем туго ей пришлось или ухаживать некому, коли не в дому страдает.
Луна освещала старухин силуэт: сухонькое тело, остренькие плечи и заострившийся нос с черными впадинами глаз. Вся эта женщина состояла из острых углов и наверное, была безнадежна: худая, сухая, обреченная. Голос казался трескучим, тихим, как треск безжизненной ветки из кучи хвороста. Накануне сестра объявляла, что соседку к Рите переведут на время из девятой палаты. Мол, там ремонт небольшой затеяли. Рита не запомнила, заспала. Вот, перевели. И хорошо. Рита устала от вечного одиночества. Хоть и не любила она беседовать со старухами, но тут уж совсем припекло, тошно. Может, чего доброго услышит от нее. Старухи мудры…
— Что? — Рита поняла, что была услышана соседкой, что вслух переживала о судьбе своей.
— Не надо корить себя. И распинать себя не надо. Заболела, так лежи. Принимай все от Бога, как должное. Не ты первая, не ты последняя. Что дети? Дети вырастут. Разве они спасибо тебе скажут, коли ты раньше времени помрешь?
Старуха присела на своей кровати, и лунный свет, лившийся из окна, не смог дотянуться до ее лица.
— У меня муж был такой мастеровой. К нему люди со всего города шли. И однажды принесли ему на починку часы. Он крышечку от тех часов отколупал и зовет меня, чтобы поглядела, как они работают. Я гляжу — дивлюсь — колесики. Много тех колесиков, и все зазубренные, как коржики. Муж сказывает, что каждое колесико на своем месте приставлено: крутится оно само и другому крутиться велит. А если хоть одно, даже самое на вид никудышное, вдруг остановится, то и часы остановятся.
Так и у людей — все к своему месту приставлены, и все свою работу делают, как Бог велит. И каждый — нужный. И каждый — важный.
— Вот, значит, мое колесико сломалось, — вздохнула Рита, — всем часам поломка.
— Для твоей поломки мастер имеется. Не под кустом помираешь, а на мягкой постели лежишь. Вот и лежи, слушайся докторов и попросту себя не растравляй. Ишь, чего удумала — мать она плохая. Хорошая ты мать! Какой пример своим детям подаешь! Все к тебе тянутся, все по чести, по совести хотят жить! Старшенькая — любо дорого поглядеть, да и младшие не отстают. Все вырастут, все тебя продолжат, у всех своя честная судьба. И никто их обидеть не посмеет, и попрекнуть не сможет!
Рита улыбнулась недоверчиво. Старуха не увидела ее улыбки, но построжевшим голосом сказала:
— С верой в сердце надо жить. Без веры сердце и болит. Много в тебе гордости, Рита, от того и страданий много.
— Да нет во мне гордости, мама. Ответственность покоя не дает. Ответственность за свое дело, за все… Сама ведь такой меня воспитала, — устало ответила Маргарита и…
Вдруг подскочила на кровати. Волосы зашевелились на голове.
В окно бил не лунный, а солнечный, весенний, молодой свет. Соседняя койка пуста — матрас был свернут рулоном, обнажая ячеистое, сетчатое ложе. Никого к Маргарите не подселяли. Мать приходила к ней ночью. Мать! Как же Рита ее с первого слова не узнала?
Продолжение здесь>
Анна Лебедева