Не везло Маргарите на мужчин. Избаловался после войны мужик, когда его битого, перебитого, покалеченного, израненного приняли русские бабоньки с распростертыми объятиями. Им, сердешным, пережившим голодуху и потери кормильцев-поильцев, изробленным неженским трудом, надорвавшимся, измаявшимся в тоске и горе, да вечной тревоге за безотцовщину-деток, вдруг показалось — да хоть какой, да мужик, и нет большего счастье, чем жизнь пройти за своим, пропахшим потом, мужчиной, спрятаться за спиной его, идти покорно и спокойно — хозяин все разрулит, выведет из нищеты, поднимет ребятишек. Все будет ладно. Лишь бы был!
И мужчины поняли — цена их высока. Любую выбирай — любая пойдет с ним без оглядки, куда приказано. Подпортили мужиков наши русские женщины своим безоговорочным обожанием. Не все, конечно, паскудничали — совесть имели. Но встречались и такие, которые, выбирая подругу, как свиньи в соре ковырялись, безжалостно откидывая в сторону не угодивших, с изъянами, да больно прямыми характерами.
Рита — кремень. Перед мужчинами стелиться да угождать не желала. Такая, как есть. Не нравится — ищи себе другую. Ну… Не нравилось. Искали других. Вот и Павел, статный, видный, заметный кавалер, приударив за яркой Маргаритой, скоро остыл — неуживчивая больно. На уступки не идет. С такой женой — маяться. Ни выпивки тебе, ни гулянки. Детишек двое малых, ко всему прочему, имеется. Ну, детишки нынче у всех. Никого не удивишь детишками-то. Положено поднимать их вместо погибших отцов. Так ведь у этой в мирное время, говорят, прижиты. Да и тоже — не помеха.
Павел, не злой, компанейский, чужих детей за чужих не считал. Воспитал бы, вырастил. Но сама Рита… Пьяницы ей категорически не нравились. И гуляк она презирала. И когда Пашка, выпив хорошенько накануне, с удовольствием прикладывался к румяным и упругим Риткиным губам, та грубо отпихивала его, вытирала губы и говорила:
— Отстань, Павел. Не подходи ко мне больше пьяным. Не люблю.
И Павлу становилось тоскливо. Не жизнь, а сухарь получится. Ходить по жердочке он категорически не переносил. И вообще, характер имел вольнолюбивый, разбитной, общительный. Выпить — святое. Такую войну преодолели, ни одной царапины — повезло! Девок молодых вокруг — море разливанное, одна краше другой. А Ритка уже в перестарках ходит, не яблочко наливное, хоть и бедовая, и лихая. Гулять с такой — одно удовольствие. Жить — благодарим покорно, не хотим.
Не нравилась Павлу и скрытность подруги. Хоть бы раз на стопочку в гости пригласила. На перину уложила бы рядом с собой. С утра опохмелиться поднесла. Чтобы все чинно и благородно, чтобы блинцов с каймаком, чтобы рыбки вяленой. И с улыбочкой чтобы. А она — молчком, тишком, и все по тайге свиданькается — самой-то как, не надоело?
Пашка на лесосплаве работал. Полгода на плоту крытом. Тут у него и стол. Тут у него и постель. В Туру кувыркнется с плота, не боясь башку бревном зашибить — вот и баня. Уж как он Рите намекал, мол, тоска зеленая без бани, без рубахи чистой, стираной: пусти на постой, любушка!
Ритка все свое: неудобно маму с панталыки сбивать, смущать ее, стеснять. Мол, как мы без свадьбы заявимся. Детки малые. Домик крохотульный. Мол, давай подождем. Мол, пьешь, ты много, Паша. Бросай пить…
И в один не очень прекрасный день Павел психанул. Он к Рите, как путний, с лаской… А она опять губы скривила — фу, ненавижу пьяниц. Уйди от меня. Павел осерчал, обозвал Риту в сердцах нехорошо. А у той глаза блеснули. Лицо каменным сделалось. Развернулась она по-солдатски, на коня своего вскочила — и была такова. Больше на причале никогда не появлялась.
Павел чертыхнулся, на плот свой ступил. Ночь переждал в надежде, что любушка остынет — вернется с улыбкой, мол, не права была, прости. Но любушка характер имела не чета другим. Так и не пришла. Пашка плюнул на все эти выкрутасы да и отчалил. С глаз долой — из сердца вон.
Однако про себя думку имел — по весне вернется. Проведает неласковую.
Не вернулся. Роковой Маргарита женщиной была. Все ее обидчики, вольные, невольные, по странному стечению обстоятельств недолго заживались после расставания. Вот и Павел, с войны возвратившийся без единой царапины, утонул во время сплава в Туре. Зашибло-таки парня бревнами, когда под хмельком по ним с багром прыгал. Трезвым бы не поскользнулся, осторожность имел бы. А пьяный не углядел, не устоял. Погиб ни за что.
А Маргарита родила Толика. Хорошенький пацан получился, крепкий, в батю своего неугомонного уродился Анатолий Павлович. Третий Ритин ребенок, опора и надежа ее, любимый сыночек.
А уж Верочка — плод еще одной неудачной любви. Красивой была Маргарита. Броской. В глаза кидалась, даже когда была в замызганной своей дорожной одежде. Именно, когда в дорожной одежде. Женщина на коне — это красиво, даже когда эта женщина неважно одета. Мужчины поглядывали на нее, несмотря на то, что по меркам того времени Маргарита, увы, девушкой не считалась, бабой, рожавшей, перестарком… Господи, каких только вин и ярлыков не навешивали на женщин.
Некоторые думали — доступная, как три копейки. Лезли. И такой отпор получали, что кубарем отваливались. И ведь таили злобу, поливали помоями за глаза. Но помои к Рите не липли — люди знали ее характер. Язык не поворачивался дурное о ней сказать. А то, что детки от разных отцов, так и что? Рита их под двери не подбрасывала, сама рожала, сама и кормила. Находились некоторые, особо сочувствующие Софье, мол, ни роздыху, ни продыху старухе никакого — все в няньках.
Но Софья, мудрая и рассудительная, решительно откидывала от себя всякие сомнения. А что ей еще делать, как не внучат нянчить? На завалинке сидеть да языком молоть? Она и в колхозе могла помогать, и успевала в страду на пожню вместе со всеми сбегать. И гордилась этим, что может принести и копеечку в дом, и кое-чего на трудодень ведь капало. Не заедает Риткину жизнь, не срамит ее немощностью, не связывает ей руки.
Но здоровье утекало, как песок сквозь пальцы, стремительно и неумолимо. И когда Рита вскользь, между прочим, во время небогатого ужина, сообщила матери, что снова в тягостях, Софью обуяла тревога, с гневом перемешанная пополам.
— Рита, очнись, опомнись, куда? И так — трое! Я не железная и не бессмертная!
Маргарита поджала губы и нахмурила богатые брови.
— Мама, ребенок будет. Я к Матронихе не пойду, так и знай! Ты видела, что она творит? Она же увечит! По кускам детей вытаскивает. Не пойду. Рожу. Как хочешь. Виновата, не убереглась, сама и отвечать буду. С работы уйду с этой проклятой. Найду, чего попроще. На хозяйстве осяду, а в колхозе любые должности нужны, проживем!
Софья всплеснула руками.
— В г…. Возиться? Ты столько лет училась для чего? Навоз разгребать? Не позволю, Рита! Костьми лягу, а не пущу!
Рита невесело хмыкнула.
— Ну ты, мама, прямо… Тебе тяжело, что я — не вижу? И буду разгребать! И косить буду, и хлеб с бабами убирать. А дитя калечить — даже не проси, душа не налегает, страшно мне это. Пусть живет ребеночек. Такую страну поднимаем, чай, вырастим как-нибудь.
— Так кто отец-то, Рита? Хоть скажи?
Рита пожала плечами. А что она могла сказать? Очередной восхищенный воздыхатель с обещаниями жениться? Ну, да. Обещал. Обещал, да вернул себе назад свое обещание. Ритин железобетонный характер ему помешал.
— Об вас, уважаемая, дорогая Марго, только лбы телятам разбивать… Никакой в вас гибкости. Уступчивости… Что вы вечно, как на войне?
Барственный. Холеный. Руки мягкие, ногти розовые. Говорит «Вы». Даже в самые сокровенные минуты. Такой интеллигент. Вдовец.
Узнал, что у Риты трое, сразу про характер вспомнил. А до этого нравился Ритин характер… Ай, да и черт с ним, пусть катится… Больно нужен он Рите, хоть и снова больно, и снова обидно… да пропадите вы все совсем, проклятые. Хватит, налюбилась по самое не могу. Не будет больше любовей, никакого счастья эти любови Рите не принесли, кроме детей. Дети хорошие, они ни в чем не виноваты. И этому дитенку — быть, что бы мама ни говорила!
Вот так у Надюшки появились сестры и брат. Ей, конечно, было интересно знать — откуда они появились, но разве тогда ей об этом говорили? Не принято в семье задавать такие вопросы, ответы ограничивались банальной «капустой». Мама сходила в огород и принесла, вот и весь сказ. Иногда баба Софа ехидно добавляла от себя, мол, что-то часто мама «бегает в огород». Надя вышагивала среди здоровенных, уродившихся на славу кочанов, и была уверена — где-то тут еще ребятишки спрятаны. Она ужасно боялась, даже жмурилась от страха, когда бабушка приступала к засолке и полосовала вилки — а вдруг поранит будущую сестричку или братишку?
— Не бойся. Не пораню. Эти пустые. На них цветка нет. Где есть цветок, там и ребенок есть, — говорила Софья.
Надя успокаивалась. Особо размышлять над происхождением детей ей было некогда — и без этого хватало забот и хлопот. Воспитывать малышей надо было. Помогать бабе вести дом. Надя выметала сор из избы голиком, таскала воду и дрова. Умела задать скотине корму. Перед самой смертью своей бабушка, наконец, научила внучку самым важным вещам: косить траву и доить корову. Готовила себе замену — если девка умеет обрядить скотину, то такую девку можно и замуж отдавать с преспокойной душой.
Какой там — «замуж». Ростику в Надюшке — от горшка два вершка. И годков совсем маленько — одиннадцать. Она только-только закончила начальную школу. И теперь ей, осиротевшей, придется отрываться от дома и уезжать в дальнее село, учиться там и жить там самостоятельно. Многие ли из современных трепетных родителей смогут решиться на такой шаг? Как отпустить ребенка, оторвать от материнской ласки, бросить на произвол судьбы? Как жить, зная, что твоя крохотка — совсем одна. А ведь надо еще как-то обслуживать себя: готовить еду, следить за состоянием одежды, стирать, учиться, в конце концов!
Другое было время. И люди — другие. И родители, и дети. Никто со своими чадами не цацкался — сама эпоха диктовала свои жесткие правила. И никого не удивляло, почему одиннадцатилетняя девочка умела косить траву, доить корову и воспитывать малых сестер и брата. И то, что одиннадцатилетняя девочка должна самостоятельно, без помощи взрослых, заботиться о себе, тоже никого не удивляло. Такая жизнь… такая эпоха…
Надю не пугала жизнь в интернате. Угнетала — да. Но не пугала. Мучило сердечко совсем другое — тоска по бабуне. Неужели Надя никогда, никогда в жизни ее больше не увидит? Это страшное «никогда» предстало перед девочкой в новом, ужасном, непоправимом свете. Никогда — это никогда, ни единой минуточки, разве только во сне. Но сон — понятие зыбкое, как марево над рекой. Вот он есть, а руками не поймаешь — образы тают, так и не дав тепла. Никогда это — сколько ни плачь, ни мочи слезами подушку — не сбудется. Хоть тресни. Это о сапожках можно помечтать — а вдруг… бывают в жизни чудеса, правда? А про то, что бабушка вдруг вернется — мечтать бесполезно. И никаких «а вдруг» не случится. И старенькая бабушкина швейная машинка никогда не застрекочет в вечерней тишине уснувшего дома. И никто не расскажет Людочке и Толику жуткую сказку про «Липовую ногу», ой, аж мурашки пробивают, как вспомнишь этого медведищу на скрипучей липовой ноге…
Ни-ко-г-да!
Провались пропадом это слово!
Все свалилось на мамины плечи. Она и так-то неулыбой слыла, а теперь совсем закаменела. Ей тоже несладко. Надя — помощница, так ведь уедет скоро. Как же мама будет управляться без бабушки. Мелкая Верка — капризная, беспокойная стала. Наверное, тоже грустит. Сказать, что скучает, не может, вот и хныкает без конца. Или зубки режутся. Или — колики. Бабушка, когда хныкали Люда и Толик, всегда говорила: зубки режутся, колики крутят. Вот и Верочку крутят.
Мама совсем недолго пожила с детьми. Снова нашла себе самую сложную выездную работу: в колхоз, убирать сено, ее не приняли. Образование! Специалисты — на вес золота. Снова — езда верхом. Снова нет ее дома. За детьми иногда присматривают соседи. Верочка — сама себе хозяйка — Людка и Толька шебутные, им с Верочкой скучно играть. Привяжут за ногу к ножке стола, кастрюлю с кашей на пол бахнут и были таковы.
Пару раз им за это «прилетало» от мамы. Маргарита, если по работе находилась неподалеку, обязательно сворачивала ко двору — проведать детей. Вот один раз и застала картину «Репина»: калитка нараспашку. В избе зареванная, вся в соплях и слезах, чумазая Верочка спит под столом. Свернулась клубочком, мухи ползают по ней, по раскрытой кастрюльке с кашей. Обалдуи даже ложку ей не оставили. Видимо Верочка ладошкой, горстями ту кашу черпала.
Пол голый. Холодный. Куда деваться малому ребенку — вокруг ни души. Все в поле. Орала, орала, наверное, не один час кряду. Маргарита тогда испугалась — ведь грыжу дитя могло наорать! Вымыла, выкупала дочку, спать уложила. Верочка спала, наверное, сутки кряду, до чего умаялась, бедолага.
Людка с Толиком прибежали — прямо матери в охапку. Ох, и драла им Рита уши, ох и драла! А толку? Самостоятельные, самостийные, стихийные. Поревели хором, проревелись, уши малиновые от материнских щипков протерли да и забыли все утром. Им — что? Сами малы. Им тоже нянька требуется, да где ее взять, няньку? Надюшка на учении, бабушка на погосте. Хоть разорвись, хоть что делай…
И смех и грех, а материнскую науку поняли по-своему. Теперь, если сбегали от Верки, стелили ей на пол одеяло. Даже подушку не жалели. Ну что еще? Ложку на кастрюльку положить не забывали. И погремушку какую-то ломаную. Веселись, Верка! Верка веселилась, как умела. Поплачет, поиграет, ложкой по ножке стола постучит, поест кое-как, голову на подушку положит да и спит. Вот такая у девки «половая» жизнь. Старшие с улицы прибегут, в печку с головой заберутся (у Маргариты с вечера там чугунок со щами припрятан), ловко с ухватом управятся, всем кагалом отобедают. Вот и славно.
Потом, позже ребята, когда уже в разумение пришли, начали управляться и с хозяйством. Корову загонять в хлев, поить-кормить ее, траву в короб рвать, вычищать ясли, в огороде грядки выпалывать и воду в кадку носить, картошку сварить — умели. К первому классу были сознательными и повзрослевшими.
Что-что, а уж неряхами Черноголовых никто назвать не мог — Маргарита приучила детей к аккуратности. Единственные брючки у Толика всегда выглажены. Платьице у Людочки — чистенькое, на стульчик на ночь повешено. Учебники обернуты в бумагу. Если уроки делать — так сядут за чистый, выскобленный ножиком стол. Руки вымоют тщательно: санитария — дело ответственное. Мамины дети. Мамино воспитание.
Рита ночью поесть приготовит, одежду починит — ребята спят. Спозаранку уедет — ребята спят. А уж дальше — без нее. И ничего, справлялись. А куда им деваться? Жи-и-и-и-знь…
Анна Лебедева