Маргарита, если по современным меркам ее охарактеризовать, в наши времена была бы истинной «Железной леди». Жесткая, требовательная, с мужским характером. Работа прежде всего! Отец ее, кузнец маленького городка с мягким названием «Новая Ляля», в семнадцатом году прошлого века распрощался с иллюзиями о тихой семейной жизни в малюсеньком домике на окраине с покладистой и покорной Софьей. С жаром подхватил революционную идею и ринулся в бой.
Еще в девяностые, когда все перекроили на другой лад, белую гвардию чуть ли не в святые возвели. Подливали масла в огонь слезливо-героические песенки про «есаулов, бросивших коня», «корнетов Оболенских, наливавших вина» и «атаманов, не говоривших правды». Этакие чистые офицеры, отдававшие жизнь за веру, царя и отечество, когда среди красных бесчинствовали недоумки и звери.
А на самом деле, все обстояло довольно прозаично: зверей хватало и на той, и на той стороне. Революцию, знаете ли, в белых перчатках не делают. Красные рубили белых, белые рубили красных, и кровью заливало донские степи, уральские горы, сибирские равнины, и пустыни, облизанные Аралом, и украинские черноземы были пропитаны людской кровушкой.
Люди убивали людей, резали, жгли живьем, закапывали живьем. Страна стонала: свои уничтожают своих…
И вот на таком замесе взрастало новое поколение новых людей. Людей из кремня, людей, которым еще предстояло пройти обжиг и закалку в более страшное лихолетье — огненные сороковые. Стоит ли удивляться, что Маргарита имела железный характер и колоссальную работоспособность?
Маргарита выучилась в сельскохозяйственном техникуме и вернулась в родные места специалистом. Ей бы замуж выйти за хорошего парня, работать, деток рожать, хранить скромный семейный очаг, да вышло все иначе. Хорошего парня Ваню, любимого Маргариты, убили на финской войне. На других Маргарита и смотреть не хотела. Любому горю нужно время, чтобы привыкнуть. Пережить. Снова влюбиться. Но за первым горем последовало другое — скончался отец. Прилег отдохнуть и не проснулся. Девчонке девятнадцать лет. Мама с тремя ребятами на руках. Надо помогать. Маргарита же старшая!
И пошло-поехало. Какие танцульки, романы? Светлых голов не хватает! Зоотехников — днем с огнем! На сто тридцать сел — один человек. И впряглась Маргарита, и потащила свою нелегкую ношу, сжав зубы. Потому что — надо. А если надо, то отставить слезы, сопли и прочую девическую розовую чепуху.
Не было у Маргариты на чепуху времени. С началом войны ушли мужики на фронт. И женщины стали водителями, трактористами, рабочими, шахтерами, начальниками предприятий и даже заводов. Чему тут удивляться — хрупкая девочка стала главным зоотехником. И ведь сдюжила, не опозорила своей почетной профессии! Вот только главной в жизни каждой девушки поры любви она так и не прожила.
Не дал Господь Маргарите этого прекрасного времени. Не было у нее поцелуев и свиданий под луной. Было бездорожье, ночевка под открытым небом, мокрые ветви деревьев, колючие лапы елей, измученные сводками и предписаниями строгого начальства председатели, массовый падеж скота от недоеда, голодные глаза деревенских детей, сходившие с ума от непосильной работы бабы и вечная боль: как там наши? Что же они все отступают, а?
Военные годы стесали с Маргариты девичью наивность. Война, она ведь быстро старит, никого не жалеет. Но и войне пришел конец. И мужчины потихоньку стали возвращаться домой. Жены себя не чуяли от радости — живые, искалеченные, со сломанной напрочь психикой, но ведь дома мужики, родненькие, дома. Теперь все по плечу. Теперь жить не страшно, тяжело, голодно, но не страшно.
Возвращались с фронта и женатые, и холостые, и вдовцы, и старые, всякие. И вот однажды в управлении Маргарита встретила красивого парня…
Высокий, ладный… целый… А кровь взыграла. А тело властно потребовало своего. Никакими думками про работу и хроническую усталость не заслонишь, не успокоишь, не прикажешь… Нам ли судить ее, что влюбилась? Что пошла на зов? Все тогда влюблялись, природа требовала: восстанавливайтесь! Плодитесь и размножайтесь! Рожайте! Рожайте! Рожайте!
Маргарита окунулась в любовь. Она имела на это полное право. Она это право отстояла долгими годами одиночества! И она любила! Да! Вот так! Без свадьбы и благословления! Хоть немного, да урвать себе счастья! Да никто ее и не судил. Было и было, что же теперь. А что принесла в подоле… Так полстраны детей-сирот воспитывают. Одним больше, одним меньше. Прокормит страна — лишь бы люди работали не покладая рук. Лишь бы держались.
Этот-то, «любимый», тот еще умник был. Как девку на сеновал тащил, так ничего не мешало, не болело. А на уме другое вертелось: девку — побоку. Пущай она своими брезентовыми штанами лошадей пугает и дальше. Ему же другая нужна. Помягче. Чтобы сдобная, рыхлая, под родительским крылом взращенная. С хозяйством чтобы. С надворными пристройками и крашеным крылечком. Чтобы коровка, овечки и поросята в придачу.
Сладкие мечты сбылись. Нашлась такая, центнер весом, кровь с молоком. Не девка — ситный! Папенька всю войну табачишком, молочишком да маслицем на городском рынке приторговывал, а больше на вещички да золотишко обменивал. С умом мужик и хозяйство развернул. В тридцатые годы середнячком прикидывался, на колхозных собраниях выступал как активист. На войну не попал по поводу инвалидности, полученной в первую мировую. Вот и крутился, как умел, пока можно было крутиться. С таким тестем можно дела иметь. Зять, как-никак, с дипломом. Одна голова хорошо, а две — лучше.
Папа на нового жениха нарадоваться не мог — повезло дочке, зря он, что ли, всю жизнь горбатился. Вот и прибыла новая штатная единица в семье, головастый хитрован. Такой не разорит, а приумножит. Свадебку играли — все село гуляло. Первый, считай, мирный праздник удался. Народ хоть мясца поел вдоволь на свадебке, хоть винца попил задарма. Ну а чего прижиматься-то хозяину — устроил свою толстуху знатно. Это пущай другие девки слюни да сопли распускают, а уж в этом семействе все будет хорошо.
Маргарита за эти дни посерела лицом, будто его студеным ветром дубили. Три дня в тайге пропадала, а на четвертый дверь избы распахнула, влетела вихрем в горницу:
— Мама, доставай из голбца кубышку!
Софья руками сплеснула.
— Да что ты, девка, сдурела? Какая нам нужда? Чего зря на виду деньгами трясти?
У Маргариты голос звенит, слезы тонкими нотками пробиваются.
— Доставай, говорю!
Мать, кряхтя, кубышку вытащила. Жалко кубышки. По копеечке, по рублику собирала дочке на свадьбу. Детушки разлетелись кто куда. Одна Маргарита и осталась: холила Софья в душе ласковую кошку-мечту — выдать Маргариту замуж, да не просто так, с приданым. А она все это растренькать удумала!
К вечеру Маргарита прибыла. Да не одна. С телочкой! Глаза, как звездочки сияют, а носишко мокрый, клейкий.
— Вот мама, теперь и у нас корова. Не хватило денег чутка, ну я подзаработаю. Поднатужусь. Нам так и так корова нужна.
Софья взмахнула руками. По щекам побежали слезы.
— Дочка, да как же это! Как ты умудрилась? Ой! Да как?
— Каком! — Маргарита устало присела у печки. Телочка уставилась на Маргариту вполне осмысленными глазенками, опушенными неестественно длинными ресницами. Ножки с розовыми копытцами то и дело разъезжались. Маргарита и моргнуть не успела, как малыха надудонила лужицу.
— Нам теперь без коровы никуда. Ребенка кормить надо.
— К-какого ребенка?
Маргарита впервые за много дней улыбнулась:
— Мама, ну честное слово, ты иной раз что скажешь, так как в лужу п*рнешь, прости! Моего ребенка. Прижила тут с одним… любителем.
— Никак, бросил? — Софья прижала руки к груди. Вся такая опрятная, чистенькая, спокойная, сегодня она сама на себя не похожа была.
— Ну, — мыкнула Маргарита, — ему невеста с коровой нужна. Нашел подходяшшу, теперь на радостях и дойки оторвет… Непонятно, кому. То ли корове, то ли молодой женке…
Она разогнулась, поднялась с лавки, уткнула руки в боки и весело подмигнула матери:
— А чего ты? Теперь и я невеста — хоть куда! И корова имеется, и дитя готовое — корячиться не надо, потеть…
Обе, и мать, и дочь заразительно расхохотались. Обе, чего греха таить, прекрасно знали, что уж «попотеть» в плане зачатия дитяти мужики никогда не отказывались.
***
Надя родилась в конце мая, в благодатное время для всех людей. Лето впереди! Каникулы. Отпуска. Правда, для деревенских лето — самое страдное время. На носу сенокос. Огороды засажены. Скотина уже в полях. Маме Надюшки и передохнуть после родов некогда — работа зовет. Вот и стала баба Софа для Надюши и кормилицей, и поилицей, и нянькой. Бабушка и внучка привязались друг к другу, жизни друг без друга не мыслили.
А мама… Что мама — кому-то надо семью, хоть и маленькую пока, кормить. Хоть и прибавился в доме новый человек, так ведь и в хлеву пополнение. Звездоня выросла в хорошую корову, гладкую, осадистую, с малого возраста степенную и важную. Сводили ее к быку, все получилось благополучно. Теперь надо было ждать отела, а там и молочко прибудет. Будет, на чем кашу для Надюшки варить. Будет и творог, и сметана. У Софьи хлопот много — но ведь отрадные хлопоты, после войны-то — лучше и не придумаешь!
Жили. Радовались. Надежду окрестили Ивановной, в честь погибшего Ритиного любимого. Значит, так тому и быть. Софья крутилась по дому юлой. Ждала, когда внучка подрастет. Подрастет внучка, вместе с бабушкой в хлев пойдут, на теленочка смотреть. Посмотрят, имя ему придумают. А потом, спустя некоторое время, бабушка научит Надюшу доить Звездоню самостоятельно.
А как встанет на крепкие ножки Надя, так и будет у Софьи помощница. Вместе — не одна. Вместе они и огород обиходят, и скотинку, и дом. Шить потихоньку Софа девочку научит. Денежка в доме заведется. Денежку — в копилку, внучке на свадьбу. У дочки не срослось, так у внучки срастется. Будет у нее муж добрый, справный и красивый.
— Да, Надюшка? — Софа укладывает ребенка, речитативом рассказывая вслух свои мечты. — Да?
Маленькая улыбается… Будто понимает свою счастливую судьбу наперед.
Человек предполагает, а Господь располагает. И года Наденьке не исполнилось, как Рита новость в дом принесла. Еще один ребенок у нее будет. От кого? Молчит. От того же чистоплюя, инженерижки, что ль? Ни слова не выжать из уст Маргариты. Лицо белое, мраморное. Ни кровинки.
— Не надо спрашивать меня, мама.
И разговору конец. Мать и думать не знает, что. Неужели не разошлись у Ритки дорожки с «ТЕМ». Неужели не побрезговала дочь с женатым, чужим мужиком путаться. Грех ведь это. Хуже воровства!
***
Маргарита так и не смогла сказать матери, что не по любви второй ребеночек зародился. Нет, не по любви. Как-то она тащилась через тайгу в очередной колхоз. Долгий день полоскало промозглым дождем, и если бы не плащ-палатка, укутавшая молодую женщину, а заодно и круп коня, мокрые были бы насквозь. Да и так досталось обоим: трава высокая, сырая, ветви влагой напитанных деревьев хлестали лицо и царапали лошадиную морду. Озноб пробирал до костей. А еще ехать и ехать.
О кружке горячего чая Маргарита мечтала, как о манне небесной. Озноб продирал до костей. А что делать, если заболеет Рита? Сляжет. Нет, так не годится. Надо было сворачивать с пути, и, сделав немалый крюк, направляться к лесной сторожке, где недавно обосновался егерь, Липанов Степан, мужик нраву крутого, характера замкнутого, этакий бирюк со злобными, колючими глазами.
Ну совсем не хотелось с ним общаться. Но близилась ночь, дождь и не думал прекращаться. Хочешь, не хочешь, а надо. Лошадь измотана. А она у Риты одна — другую не дадут. Да и жалко животину, верой и правдой служившую Рите с сорокового года. Пришлось чавкать по размытой в чачу тропе, искать в ночи огонек, старательно вглядываться вдаль и надеяться, что лесник не завалился спать или не утопал куда, на другой квадрат.
Степан никуда не уехал. Сидел в избушке и пил водку. Нежданным гостям не возрадовался. Даже плащ Рите снять не помог, кивнул на вбитые в стену гвозди, мол, где развесить мокрые вещи, и вышел на улицу, чтобы отвести лошадь под навес и дать ей корм. Вернувшись, обнаружил растерянную Риту, прильнувшую к печке. Повел угрюмым глазом, швырнул женщине какую-то харизину и поставил на комелек огромный, ведерный чайник. Пока он закипал, нарезал хлеб, достал из залапанного шкафика банку с медом и заварку. Молча засыпал заварку в закипевшую воду, высыпал прямо на стол горсть рафинада и снова уселся пить водку. Пил он обстоятельно, наливал зелье в стакан, закусывал салом, и все молчком, ни слова не говоря, уставившись в одну точку.
Маргарита кое-как переоделась в сухую тельняшку, пахнувшую дымом, с опаской натянула на себя штаны. Свои вещи разложила на горячей печке. Скромно пристроившись с краешка большого стола, налила в большую железную кружку запашистого чая, и, уже не стесняясь, придвинула к себе сахар и мед. Есть, и правда, очень хотелось, а у нее маковой росинки с утра во рту не было.
Степан, опять же, молча, не спросив разрешения, подлил ей в чай из бутылки. Рита не возражала. Она смело пила получившуюся бурду, потому что знала: не выпьет, свалится с воспалением легких. Брезговать не стоит, в тайге водка — самое действенное лекарство. Выпив содержимое кружки, вновь налила себе до краев чаю. Лесник добавки не предлагал, да Рита и не просила, и так голова поплыла. И опьянела Маргарита не сколько от спиртного, сколько от хлеба с медом. Это было сытно, тепло… В животе прекратило урчать, а глаза сами с собой слипались.
Рита поблагодарила хозяина. Благодарить его не хотелось — сидит, бирюк, морду кирпичом делает. Но что делать, сама напросилась на ночлег.
— Где у вас лечь можно?
Она хотела взобраться на печь, но лесник указал ей на топчан. Пришлось ложиться там, где приказано. А уже и наплевать было. И на топчан этот с матрасом, набитым сеном, и на самого Степана — усталость валила с ног. Рита закуталась в волчью полость и моментально уснула. За единственным окном избушки шумел дождь. Было приятно представить себе, какая мерзость творится за толстыми бревенчатыми стенами дома. Здесь, внутри, было тепло и даже уютно. Мерцал огонек на фитиле керосинки. Молчал хозяин. Рита спала без снов.
А ночью Степан навалился на женщину неподъемной своей тушей и изнасиловал ее.
Рита кусалась, раздирала насильнику лицо, отбивалась ногами и кричала, как резаная. Но тайга не слышала ее крика, тайга обычно глуха к человеческим крикам. Человек для нее — заклятый враг. Плевать она хотела на человеческие страдания — меньше народу, больше кислороду.
Что было потом? Да ничего. Она поднялась с топчана, раздавленная и униженная. С отвращением содрала с себя чужую, с чужим запахом одежду. Медленно переоделась в свое, вышла из домика, вывела из под навеса лошадь. Вокруг стоял предутренний сумрак.
«Да чтоб ты сдох, сволочь фашистская» — процедила сквозь зубы Рита. Ей хотелось заплакать, но слезы никак не хотели вытекать из сухих глаз. Она ехала и молилась, чтобы мама догадалась к ее приезду натопить горячую баню. Такую горячую, чтобы волосы на голове трещали. Чтобы воды была полная кадка. Чтобы вымыться дочиста, в пяти водах, до хрустальной, звенящей чистоты, чтобы смыть с себя этот крепкий, вьевшийся в поры мужицкий, смолистый запах, чтобы и следа не было, и памяти не было о ночи в избе угрюмого, звероватого мужика.
Однако память осталась на всю жизнь. Дочка Людочка. Недоношенная, слабенькая и уже с рождения — угрюмоватая, с глубоко посаженными глазами. Отца ее давно и след простыл — пропал в тайге без следа еще по зиме, даже костей не нашли. А вот девочка осталась.
Анна Лебедева