Совхозная контора располагалась на втором этаже большого деревянного здания. В беленых небольших кабинетах пахло деревом и было очень уютно, несмотря на бури и громы, бушевавшие в стенах учреждения, жизнь била ключом — без конца трезвонили телефоны, щелкали костяшки счет, по коридору туда-сюда сновали работники, рабочие, просители, посетители, воинственные, страждующие, деловые и деловитые. Все были заняты общим делом, все были уверены в завтрашнем дне, ибо строили этот завтрашний день сами.
Из детского сада, снизу, прямо в контору, каждый день вплывали чудные запахи молочных каш и свежих, только что поджаренных к ребячьему полднику, оладий. И часам к двум после полудня все конторские обитатели предательски водили носами — кухня детсада возбуждала в каждом, даже в главном бухгалтере совхоза, язвеннике и аскете, дикий, прямо-таки неприличный аппетит.
В конце концов сочетание строгого учреждения и детского садика дяденьки из властей посчитали несовместимым, да и тесноватым, детки рождались, и садика им стало мало. В скором времени для ребятишек открыли новый, красивый, просторный и светлый детсад. Работников умственного труда тоже не забыли — для них построили здание побольше, хоть и деревянное, но вполне современное, отделанное лаконично и со вкусом.
Из широких окон все село, как на ладони. Все Наде видно, и дом родной, и школу, и даже пилораму, которой муж заведует. Она все смеялась вечерами, мол, у меня не забалуете, я с верхотуры за всеми наблюдаю! Вижу, как мама опять полное ведро воды тащит, а ведь приказано только половину набирать! Вижу, как Толик по пилораме бегает и руками машет. А Юлька опять алгебру проспала. Очень хорошо матери видно, как доченька мечтала на уроке!
— Мама, ну что ты мне сказки рассказываешь? — Юлька надувала губы. — Я не маленькая же, в такую ерунду верить.
— Почему сказки, — вмешивался отец, — не только мама, и я видал: урок идет, учительница на доске уравнение пишет, а наша-то, царица, сидит у окна, ворон считает и в носу ковыряется!
— Я не ковыряюсь! — Юлька фыркала, вскипала, и, поймав смешинки в глазах отца, вдруг начинала хохотать.
Потом, под дочкин смех, Анатолий с серьезной миной уверял жену, что вовсе не машет, чего ему руками махать, он солидный человек. А Дарья, наивная душа, откровенно пугалась и верила в Надины слова. Видит же… Ой!
У детей складывалось все хорошо. Хотелось бы, чтобы было еще лучше, но ведь так не получается. В романах — да. В жизни — не очень. Помогали детям. Поддерживали любые их начинания. Воспитывали внуков. Ждали в гости, и каждый раз, когда кто-нибудь приезжал, радовались и накрывали богатый стол на «капитанском мостике». Юлька взрослела, становилась настоящей невестой и, что ужасно огорчало родителей, вовсе не горела желанием оставаться в родимом доме.
Для кого все это строилось? Для кого создавалось? Дом, весь отделанный искусной резьбой, притягивал к себе взгляды — каждый норовил остановиться около и полюбоваться на него. А все началось с маленькой шкатулки: Толик подарил ее Наде давно, еще до Юлькиного рождения. Шкатулка, легкая, кружевная, казалась невесомой, сказочно красивой — муж ее сработал из куска фанеры. А посмотришь со стороны — из кости вырезана, не иначе.
Директор совхоза еще в семидесятых годах распорядился: бросовые дома перевозить в Кордюково, восстанавливать их и заселять. Экономно и правильно. Анатолий, насмотревшись на пустые, покинутые жителями деревни, физически чувствовал больную пустоту от брошенных кем-то гнезд, с любовно изукрашенными наличниками, воротами, коньками… Старались люди, на века, на радость делали. И что? И все?
— Ты особо с ума не сходи, — Надя была прагматичной и трезво мыслящей, — если по каждой избе так горевать, так никаких сил не хватит.
Откуда ей было знать тогда, задерганной бесконечными, нескончаемыми болезнями маленьких еще детей, что все эти избы, избушки, избенки, крошечные, как скворечники, или огромные хоромины — так же, как и люди, человеки, дети человеческие, чувствуют по-человечески, болеют, страдают, умирают.
Что имеют человеческие души и сердца, ярко горевшие в домашних печах, потухшие теперь, никому не нужные, забытые. И больно на все это смотреть, на слепые окна, на упавшие заборы, на провалившиеся крыши, ведь, несмотря на будничные сводки про бравых комбайнеров и новые квартиры в каменных строениях, на страну, шагающую семимильными шагами к коммунизму, видно невооруженным глазом — гибнет страна. Она еще не знает ничего, как не знает больной о смертельном заболевании своем, но обречена на погибель!
А Наде казалось: мудрит Толик, ой, мудрит… И Надю порой раздражала тяга его к прекрасному невыносимая и словами невыразимая… Мужик должен быть мужиком, а поэты пускай в городах живут! Но муж проявлял упрямство — некогда, вечная гонка, вечные дела, — а находил минуту, перенимая, перерисовывая каждый причудливый изгиб, каждую завитушку в альбом, запоминал и запечатлевал в памяти и на бумаге… И вот, в углу двора к сараю притулилась уже скромная мужнина мастерская, крохотульная, игрушечная почти. Внутри все по полочкам, и столярный станок сработан из ничего, из г… и палок, как сам хозяин смеялся. Он ведь очень любил посмеяться, ее Толик…
Не сразу, постепенно, дом украшался его руками, терпеливыми и настойчивыми. И вот уже Надя невольно сравнивает его с той самой первой шкатулкой Анатолия, такой же кружевной и легкий на первый взгляд, как та шкатулка, нарядный и кокетливый даже…
А дети упорно стремятся на волю, как певчие птицы стремятся вылететь из любовно свитого гнездышка. Разве не обидно, не жалко, не тоскливо? Тоскливо, обидно и жалко. И пустует столярка Анатолия, и он пропадает на работе своей, сетуя на государственный план, и летит домой, только когда приезжают дети, и меняется весь, преображается, много шутит и, гордясь, показывает свои поделки, свои труды, надеясь по-детски — вдруг сын передумает и вернется из города, и Светланка с детьми и с мужем вернется. И Юлька, такая-сякая, никуда не уедет…
Умные люди говорят: не надо думать о плохом. Что случится, то и случится. Зачем лишний раз будить лихо, отворять ворота и настойчиво приглашать беду в свой дом. Она обязательно придет. Грех, конечно, так думать, ведь ТА беда пришла практически в каждый дом.
Народ, возмущенный пустотой на прилавках, общим экономическим падением страны, вероломным обманом государства, когда в один день закрылись все сберкассы и денежные накопления граждан превратились в шелуху, требовал перемен, хоть каких-то действий. Зазывные картинки из-за бугра, где демонстрировалась нормальная человеческая жизнь — раздражали. Люди не понимали, как они, победители в страшной войне, великие строители и созидатели, первые в космосе, в спорте, в образовании — живут чуть лучше стран «третьего» мира?
Как это произошло? Почему? За что?
Заводы, фабрики, деревообрабатывающие производства, животноводческие комплексы стали «схлопываться» в первую очередь. Миллионы рабочих оставались не у дел. Как будто кто-то очень большой, злой и сильный решил покончить с неуемной страной раз и навсегда. Без войны и почти без крови. Поманив джинсами и «ста видами колбасы».
Старики, беззащитные, измученные болезнями и старыми ранами, страдали больше всех. Их выкинули за борт, как ненужный балласт. Как в древней Спарте. И вся страна стала походить на древнюю Спарту — кто сильнее, тот и прав. Отжать кусок пожирнее у слабого — запросто! Убить за миллион — легко! Тем более, миллион нынче особо и не стоил, рубли подешевели в тысячи раз.
Те, кто хитрее сильных, были на коне. Умные и хитрые умудрялись делать состояния. Их, конечно, отстреливали нещадно, но те умудрялись лавировать среди хищников всех мастей и народностей, неизменно выплывая на поверхность, с издевкой наблюдая, как в кипящем от крови людском море, сильные и жадные грызли друг друга в борьбе за «бабло».
А простые, не наделенные «деловой» сметкой, изуитским цинизмом, беспощадностью и безбожием люди — опускались на дно, задыхались от обиды, растерянности и бесконечной лжи, прикрытой якобы «правдой». Желтой такой правдой, с громкими и кричащими лозунгами. Привыкнуть к ней пока не получалось. Но привыкали, приспосабливались, жили. Как-то надо было жить: кормить детей, помогать старикам, вытаскивать из ямы потерявших опору мужчин.
Кордюково, так же, как и тысячи российских сел попало под маховик «перемен». Анатолий, как и миллионы мужчин, остался без работы. Лесопилку признали убыточной (с какой стати?) и закрыли. Чуть позже открыли снова, удивив селян. У отлично налаженного производства вдруг объявился хозяин. Говорили — купил. И откуда такие деньги, спрашивается? Директора хозяину не нужны, он назначил своего управляющего, знающего человека, умеющего делать копейку из ничего. Техника безопасности в планы бизнеса не входила. Да и вообще… Хотите жить в условиях молодого капитализма — принимайте эти условия с рабским смирением.
Анатолий подрядился простым рабочим на дробилку — там тоже появился хозяин. Прибыль — все. То, что с прибыли нужно выделять процент на зарплату, бизнесмен как-то упустил. Забыл. Закрыл глаза… Денег нет, денег нет, денег нет… Новая машина, иномарка — есть. Новый дом, похожий на замок — есть. Поездки за границу, море, золотые украшения, роскошь и достаток — есть. А деньги за труд рабочих все как-то не находились.
Это было так несправедливо и вопиюще безобразно, что у Анатолия перехватывало дыхание. Он, большой, здоровый, красивый мужик, вдруг понял по-настоящему, как может болеть сердце и ныть душа. Она, оказывается, находится в районе солнечного сплетения. Именно тут давило, беспокоило. Будто пиявка присосалась и все никак не могла насытиться, проклятая. Ничем ее не заглушить.
Дома семья. А что он для своей семьи? Защитник? Добытчик? Увы. Вечером стыдно было садиться к столу — не заработал!
Он брал ложку, нехотя хлебал суп и, поблагодарив мать, уходил к себе. Дарья, расстроенная, все видевшая, как есть, переводила взгляд на невестку. Та хмурила богатые свои брови. На переносице прочно обосновалась поперечная морщинка — юность и красота безжалостно стирались годами. Сетовать на это не было ни желания, ни времени. И без того хватало проблем — Надя тоже осталась без работы. Пришлось устроиться в школу педагогом, а там известно, какие зарплаты, да тоже задерживают месяцами. Дарья, как и почти все пенсионеры, ходила на почту скорее по привычке — пенсии не выплачивали. Семью спасало хозяйство. Голодными, слава богу, пока не сиживали. Но ведь помогать детям надо? Юльку учить на что? Светлана с мужем и детьми в городе кое-как перебивались с копейки на копейку — лишний раз игрушку ребятам не купят, экономят на всем, лишь бы деток к зиме обуть-одеть. А ведь Света молодая, болезненная такая, ей ноги в тепле держать надо, а она третий год в баретках ходит — страшно смотреть.
Василий — мужчина. Сам голова. А тоже — трудно. А самое обидное — все, все трое вцепились в эти проклятые города, в надежде, что в городах выжить проще. Надя возненавидела города — они разрушают семьи, уклады, веками по кирпичику создаваемые людьми… Она еще как-то держалась, трепыхалась, как всякая другая русская женщина — никто, кроме них. Такое уж у русских женщин предназначение — спасать ближнего.
— Я помою посуду, Надюшка, — свекровь собирала тарелки со стола, — целый день лежала, аж пролежни.
Она жалела Надю. Старалась взять на себя большую часть домашних дел, хоть невестка ругалась и не позволяла ей надрываться.
— Толик совсем уж дух потерял. Не ест. Бледный. Он, это самое, не попивает? — высказала-таки наболевшее, не выдержала.
Надя долгое время скрывала от Дарьи, не хотела говорить, что любимый сын, отрада ее и опора, оскальзываясь, спотыкаясь, падая, снова поднимался, но вдруг надорвался и потянулся к вечной мужицкой пагубе — водке. Нет, до зеленых чертей Толик не пил, не буйствовал, в лужах не валялся, не позорил ни жену, ни мать. Но в столярке, в навесном шкафике давно прочно обосновалась дежурная чекушка. Анатолий прикладывался к ней, как к желанному лекарству, каждый божий день.
— Зачем? — Надя однажды заметила, как муж пьет тайком.
— Ненамного, но легче становится. Давит! — Анатолий прижал руку к груди. — Вот тут. Тоска. Я больше не буду, Надя, не ругайся только. Не поможет.
Надя не стала устраивать сцен. И отбирать бутылку, демонстративно выливая содержимое — не стала. Не поможет, он прав. Только усугубит. Не любовь к питию мужа мучает, а потеря жизненной основы, опоры. Надо помочь ему как-то… Вон сколько народу в поселке пропадает по вине зеленой змеюги, да разве Надя позволит родному человеку пропасть?
И она, очень по-женски, очень мягко, не без хитринки, начала спасать любимого человека.
Со стороны если посмотреть: никакого покоя от жены! То веранду ей обшить понадобилось, то баньку подновить, то полку сделать, то стул, то ящики наколотить, то еще что-то. Анатолий, сначала без особого желания, вроде со сна человек или после тяжкой болезни, выполнял просьбы Нади, постепенно втягиваясь в дело, увлекаясь, по привычке улучшал и совершенствовал любую Надину задумку.
Золотые руки не хотели покоя — требовали работы, тянулись к ней, и однажды Анатолий, разгоревшись очередной идеей, в пылу и жару любимого дела, вдруг позвал жену к себе в столярку:
— Надюш, завари мне чайку в мою большую кружку!
— Так ведь обед скоро, Толенька? — Надя с трудом скрывала радость.
— Ой, пока не доделаю этот комод, есть не буду. Вот тут, смотри, какой у дерева рисунок, второй день бьюсь — нужна тут вообще резьба, или так оставить?
Этот комод — не комод даже, произведение искусства, за хорошие деньги купил еще один новый русский купец. Он решил выделить свой офис среди множества, похожих друг на друга офисов, отделанных в евростиле. Все-таки уральское предприятие. Бренд. Почему бы не поразить партнеров по бизнесу истинно уральским размахом в имперском, барском стиле золотопромышленника девятнадцатого века? Этакий кедрово-дубовый кабинет с массивной, добротной, искусно украшенной мебелью? Стиль на века — конкуренты в обморок попадают!
Заказ был сложным, долгосрочным и очень дорогим. Анатолий даже спал в столярке. Дарья, не выдержав, собирала на кухне узелок, будто сын за пять километров от дома работал, и относила обед, завернутый по старинке в платочек, ему прямо в мастерскую. Он наскоро глотал пищу и снова приступал к работе, тщательно спланированной четко по старинным рисункам и эскизам лишь с малой толикой «от себя».
Довольный заказчик помимо щедрого гонорара подарил новому уральскому мастеру редкую и весьма ценную книгу о деревянном зодчестве, богато снабженную фотографиями, рисунками и схемами — для Анатолия — клад! С тех пор он с этой книгой не расставался.
Человек разумный. Человек мыслящий. Человек созидающий. Жирная пиявка отвалилась от человеческой души, оставив ее в покое. Человеческая душа взмыла ввысь в прекрасном и добром творческом полете.
Благослови тебя Господь, женщина! Что бы делали русские мужики без твоего живого участия и твоей честной, истинной, не витиеватой любви?
Продолжение здесь>
Анна Лебедева