Холодный октябрьский ветер гнал по асфальту облетевшую листву, когда Вася, сгорбившись, шагал вдоль серого школьного забора. Его синий портфель, доставшийся от какого-то старшеклассника, болтался на одном плече, а взгляд был прикован к земле. Он высматривал не интересные камушки или жуков, как другие дети. Его серые, слишком взрослые для семи лет глаза выискивали пустые бутылки.
— Эй, Пятно, куда прешь? — донеслось сбоку.
Вася вздрогнул, не оборачиваясь. Он узнал голос Димки из 2 «Б». Он прибавил шагу, надеясь, что его оставят в покое. Прозвище «Пятно» приклеилось к нему с первого класса — из-за вечно грязной, немытой одежды, на которой засохшие каши и непонятные разводы сливались в один большой, позорный узор.
— Ты что, оглох, Пятно? Смотри, у него на штанах опять завтрак! — засмеялся другой голос.
Вася сжал потрепанные ремни портфеля так, что костяшки пальцев побелели. Он мысленно повторял, как мантру, то, что говорила ему мама в редкие светлые минуты: «Не обращай внимания, сынок. Они дураки». Но от этого не становилось легче. Жаркая волна стыда поднималась от живота к щекам. Он просто шел дальше, мимо мусорных контейнеров у пятиэтажки, и его взгляд наконец выхватил желанную цель — две пластиковые бутылки из-под пива, валявшиеся в грязной луже.
Он быстро, оглянувшись, подобрал их, стряхнул воду и сунул в портфель поверх учебников. Сегодня повезло. Две — это уже почти десять рублей. Можно будет купить стаканчик простого пломбира у бабушки возле рынка после школы. Мороженое было его маленькой, тайной радостью. Единственным сладким пятном в бесконечных серых днях.
Путь домой занимал двадцать минут. Он не спешил. Дома его ждала тишина, если мама спит, или что похуже, если она уже проснулась. Квартира была на первом этаже старой кирпичной пятиэтажки, в районе, который называли «Рабочий». Дверь, облезлая краска которой давно перестала скрывать трещины в дереве, была чуть приоткрыта. Из щели тянуло знакомым запахом — затхлостью, старым жиром, кислым бельем и чем-то еще, едким и тоскливым. Запах его дома.
Он толкнул дверь и замер на пороге, давая глазам привыкнуть к полумраку. В прихожей горой валялась обувь, одежда, пустые пакеты. На потолке в углу висела паутина, колышащаяся от сквозняка. Он тихо сказал:
— Мам, я дома.
В ответ из комнаты донеслось невнятное клокотание. Вася вздохнул, снял рваные кеды и на цыпочках прошел на кухню, стараясь не смотреть под ноги. Даже днем здесь царил полумрак, потому что одно окно было заставлено горами грязной посуды. На линолеуме, липком от чего-то пролитого, шевелись тени. Не просто тени. Полчища рыжих тараканов, наглых и бесстрашных, разбегались при его появлении, но недалеко. Они сидели под краем стола, ползали по стенкам шкафа, массово оккупировали мойку. Он давно перестал их бояться. Они были частью пейзажа, как обои, отклеивающиеся от стен влажными лепешками.
Он открыл холодильник. Там стояла полбутылки кефира с просроченной датой, пачка маргарина и три яйца. На плите — кастрюля с пригоревшей кашей, которую мама варила, кажется, два дня назад. Он достал кастрюлю, зачерпнул себе в тарелку холодную, засохшую массу и сел за стол, отогнав таракана, который уже деловито направлялся к краю его посуды.
Из комнаты послышались шаркающие шаги. В дверном проеме появилась Лидия Ивановна. Мама. Она была бледной, лицо отекшее, волосы сбились в колтун. На ней был старый халат, запачканный чем-то желтым. Она щурилась от слабого света с кухни.
— Сынок… это ты? — голос был хриплым, простуженным.
— Я, мам.
— Уроки делать будешь?
— Да, — соврал Вася. Уроки он делать почти не умел. Никто ему не помогал. А в школе он боялся переспросить.
Лидия Ивановна пошатнулась к столу, тяжело опустилась на стул рядом. От нее пахло потом и перегаром. Она смотрела на тарелку Васи тусклым, невидящим взглядом.
— Прости меня, Васенька… Я вчера… голова болит.
— Ничего, мам, — тихо отозвался он, глотая безвкусную кашу. Он привык к этим извинениям. Они были такой же частью ритуала, как тараканы на стене.
— Получил что? — спросила она, делая слабую попытку собраться.
— Нет. Все нормально.
Он никогда не рассказывал ей про «Пятно», про насмешки, про грязь на одежде. Однажды сказал, что его дразнят. Она тогда плакала целый вечер, кричала, что она плохая мать, а потом снова ушла в запой на три дня. Он понял, что его правда слишком тяжела для нее. И замолчал навсегда.
— Молодец, — прошептала она и опустила голову на руки. — О, Господи, голова… Сбегай в ларёк, сынок… Купи мне бутылочку пива, а? Самую маленькую. От головы. Просто чтобы отпустило…
Вася сглотнул. Две бутылки в портфеле, которые могли стать мороженым, теперь превращались в одну. А вторая должна была быть куплена. Его маленькая радость таяла, как тот самый пломбир на солнце.
— Денег нет, мам, — соврал он во второй раз за пять минут.
— В кошельке посмотри… Должна быть сдача…
Он молча встал, нашел на тумбочке в прихожей потрепанный кошелек. Там лежали тридцать семь рублей. Деньги на хлеб до завтра. Он взял двадцать.
— Ладно, схожу, — сказал он без интонации.
Когда он вернулся с маленькой, холодной бутылкой, мама уже дремала, положив голову на стол. Он поставил пиво перед ней, убрал свою тарелку в раковину, где она встала в строй с другими немытыми свидетельствами их жизни, и пошел в свою комнату. Вернее, в бывшую проходную гостиную, где стояла его кровать и старый комод. Он сел на кровать, снял с себя грязную кофту. Под ней была футболка, тоже не первой свежести. Завтра надеть было нечего. Только эту же кофту. Может, если повезет, она высохнет за ночь. А может, нет.
Он достал из портфеля бутылки, спрятал их под кровать, где уже лежала небольшая коллекция — его тайный фонд на мороженое или на хлеб, если мама пропьет все до копейки. Потом лег, укрывшись курткой, и уставился в потолок, где тоже ползали знакомые тени. Из комнаты матери донесся звук открываемой бутылки и глубокий, облегченный глоток.
Завтра снова школа. Снова насмешки. Снова голодный живот и липкий страх, когда учительница, Маргарита Сергеевна, своим строгим, лазерным взглядом будет водить по классу и наверняка остановится на его грязном вороте. Он зажмурился, стараясь представить тот самый холодный, сладкий пломбир, который он не купит завтра. Но вместо этого перед глазами вставали только полчища рыжих тараканов, бегущие по липкому линолеуму его кухни.
***
Маргарита Сергеевна стояла у окна в учительской, сжимая в руке кружку с остывшим чаем. Ее взгляд, острый и неумолимый, был прикован к школьному двору, где кучка второклассников гоняла мяч. Но видела она не их. Она видела одинокую фигурку, сидевшую на скамейке у самого забора. Василия Петрова. Мальчик, который, казалось, вобрал в себя всю пыль и грязь этого унылого микрорайона.
В учительскую влетела, радостно звеня браслетами, молодая учительница физкультуры, Наталья Викторовна.
— Маргарита Сергеевна, не смотрите вы так, аж мороз по коже! Опять ваш Петров наследил в коридоре грязными ботинками?
— Нет, не наследил, — холодно отрезала Маргарита Сергеевна, не отворачиваясь от окна. — Он неделю ходит в одной и той же водолазке. И вчера, и сегодня. На рукаве пятно, похожее на суп, уже затвердело в корку. И волосы… Кажется, их не мыли с начала четверти.
Наталья Викторовна фыркнула, наливая себе кофе из общей турки.
— Ну, родители, что поделаешь. Сейчас такие пошли — детям нос не вытрут. Вызовите мамашу, всыпьте ей, как следует. У меня вчера один папаша пришел на собрание в рабочей робе, весь в мазуте! Представляете?
Маргарита Сергеевна молча поставила кружку на стол. Ее внутренний диалог бушевал. «Вызвать. Да, конечно. Трижды звонила. Один раз трубку сбросили, два раза отвечала пьяным голосом и что-то невнятно мычала. «Всыпать» ей? А что это изменит? Только бумажку в соцзащиту отпишу, а там, как всегда, отпишутся…»
— Это не неопрятность, Наталья Викторовна, — тихо, но четко произнесла она. — Это признак беды. Настоящей.
— Ой, не драматизируйте, — засмеялась та. — У всех свои беды. Меня вот ипотека душит. А вы нашли, кому сочувствовать — грязнуле и двоечнику.
Маргарита Сергеевна резко развернулась и вышла из учительской, хлопнув дверью. Ее каблуки отстукивали по кафельному полу коридора резкие, гневные дроби. Она шла к своему кабинету, но по пути замедлила шаг, увидев у раздевалки того самого Васю. Он пытался застегнуть сломавшуюся молнию на своем старом ветровке. Пальцы у него были тонкие, нервные, и они плохо слушались. Молния расходилась снова и снова.
— Василий, — позвала она, и мальчик вздрогнул, как от удара током.
Он выпрямился, уставившись в пол. Взгляд его скользнул по ее строгим туфлям и замер где-то в районе пряжки на ремне.
— Здравствуйте, Маргарита Сергеевна.
— Почему ты опять в грязной одежде? — спросила она, опускаясь на корточки, чтобы быть с ним на одном уровне. Вблизи запах был еще отчетливее: затхлость, старая пыль, что-то кислое.
Он молчал, лишь его уши пылали багровым румянцем стыда.
— Дома что, стиральная машина сломалась?
— Нет…
— Мама болеет?
— Нет…
— Тогда почему? — ее голос стал жестче. Она ненавидела это выбивание правды по крупицам.
— Не умею… — прошептал он так тихо, что она едва расслышала.
— Что? Говори громче.
— Я не умею стирать. Мама… у нее голова болит. А я не умею.
Маргарита Сергеевна замерла. Семь лет. Ребенок в семь лет не знает, как включить стиральную машину. Это было за гранью ее понимания. Ее собственная, давно похороненная боль, боль женщины, которой отказали в материнстве, кольнула где-то глубоко, яростно и несправедливо.
Она поднялась, отряхнув ладонью подол юбки.
— После уроков зайди ко мне в кабинет. Мы позвоним маме. Вместе.
В его глазах мелькнул настоящий, животный ужас.
— Не надо! Пожалуйста, не надо звонить! Она… она будет ругаться. На меня. Потом…
— Потом что?
— Потом ей будет плохо. И она будет долго спать.
Маргарита Сергеевна сжала губы в тонкую белую нитку. Картина вырисовывалась четкая и безрадостная.
— Хорошо. Не будем звонить. Но после уроков ты идешь со мной. Домой. Я хочу поговорить с мамой лично. Это не обсуждается, Василий.
Последние два урока мальчик просидел, не шелохнувшись, уставившись в одну точку на парте. Он не слышал ни про падежи, ни про состав числа. Весь его мир сузился до одной страшной мысли: учительница идет к нему домой. Она все увидит. Тараканов. Пустые бутылки. Маму. И тогда… тогда что? Отнимут? Куда? В детдом, про который страшные истории рассказывал соседский старший мальчик? Или маму заберут? Ему было страшно обоих исходов.
Когда прозвенел звонок, он собрал портфель с деревянной медлительностью обреченного. Маргарита Сергеевна ждала его у выхода, в пальто и с сумкой через плечо. Ее лицо было непроницаемым.
Дорога заняла вечность. Они шли молча. Вася волочил ноги, как каторжник. Наконец, они остановились у знакомой облезлой двери на первом этаже.
— Здесь? — уточнила Маргарита Сергеевна, и ее нос чуть дрогнул от запаха, уже просачивавшегося из-под порога.
Он кивнул, не в силах вымолвить слово.
Он толкнул дверь. Мрак и знакомая вонь обрушились на них. Маргарита Сергеевна замерла на пороге, и Вася увидел, как ее глаза, привыкшие к порядку и чистоте, широко распахнулись, пытаясь осмыслить этот хаос. Ее взгляд скользнул по горе тряпья в прихожей, по отклеенным обоям, по паутине, и наконец упал на пол кухни, где в луже чего-то желтого копошились десятки рыжих насекомых.
Из комнаты послышался хриплый кашель и шарканье тапочек. В проеме появилась Лидия Ивановна. Она была трезвее, чем вчера, но вид имела помятый, потерянный. Увидев незнакомую женщину в строгом пальто, она инстинктивно попыталась поправить халат.
— Васенька? Кто это?
— Я — Маргарита Сергеевна, учительница Василия, — голос педагога прозвучал неестественно ровно, как будто она читала доклад. — Мы вынуждены были встретиться, Лидия Ивановна. Нас очень беспокоит состояние, в котором ваш сын приходит в школу.
Лидия Ивановна метнула на Васю взгляд, полный укора и страха.
— Что опять натворил? Дрался? Двойку получил?
— Нет. Он ходит грязный, голодный и запуганный. Посмотрите на него! — в голосе Маргариты Сергеевны впервые прорвалась эмоция. Она положила руку на плечо Васи, и он почувствовал, как она дрожит. — Он в семь лет не умеет стирать себе одежду! Он говорит, что вы… что у вас болит голова.
Лидия Ивановна вдруг сникла. Ее плечи опустились, глаза наполнились слезами.
— Я знаю… Я все знаю, что я стерва, — она всхлипнула, прислонившись к косяку. — Я не справляюсь. После мужа… Работу потеряла… Не оправдываюсь. Но я же не бью его! Я его кормлю, как могу!
— Чем? — резко спросила Маргарита Сергеевна, указывая взглядом на грязную плиту и пустой холодильник. — Тараканами?
— Вы не имеете права! — вспыхнула Лидия, но тут же снова сникла. Слезы потекли по ее щекам. — Не имеете… Он мой сын. Мы как-нибудь сами.
В этот момент Вася не выдержал. Тихий, прерывивый плач вырвался из его груди. Он плакал беззвучно, лишь по дергающимся плечам и струйкам слез, оставляющих белые дорожки на грязных щеках, было видно, как ему больно и стыдно. Стыдно за маму, за дом, за себя, за эту сцену.
Маргарита Сергеевна посмотрела на плачущего мальчика, потом на его рыдающую мать, на это царство разрухи. И что-то в ней, холодное и профессиональное, сломалось.
— Хорошо, — сказала она тихо, но так, что было слышно сквозь всхлипы. — Сегодня Василий пойдет со мной. Я накормлю его, постираю ему одежду. А завтра… завтра мы будем решать, что делать дальше. Вместе.
Лидия Ивановна лишь махнула рукой, уткнувшись лицом в дверной косяк. Она не протестовала. У нее не было сил.
Вася стоял, не понимая, что происходит. Его взяли за руку — ладонь была сухой и теплой — и повели прочь из квартиры, прочь от запаха тоски и полчищ тараканов, в холодный октябрьский вечер, который внезапно перестал казаться таким враждебным.
***
Машина Маргариты Сергеевны, маленькая аккуратная иномарка, пахла ароматизатором с запахом зеленого чая и чистотой. Вася сидел на краешке сиденья, стараясь прикоснуться к обивке как можно меньшей поверхностью своей грязной куртки. Он смотрел в окно на проплывающие огни, на тротуары, по которым брели другие люди — с сумками, с детьми, со своими, неведомыми ему заботами.
Маргарита Сергеевна молчала всю дорогу. Ее пальцы нервно барабанили по рулю. В голове у нее пульсировала одна мысль: «Что я делаю? Зачем лезу? Одна проблема на голову меньше. Вызвать бы опеку, отписаться и забыть. Но этот взгляд… Этот ужас в его глазах, когда я сказала о звонке…» Она украдкой взглянула на мальчика. Он был похож на птенца, выпавшего из гнезда прямо в грязь — беспомощный, перемазанный и совершенно не приспособленный к выживанию.
Она жила в небольшой, но уютной «хрущевке» в относительно благополучном районе. Подъезд был чистым, на стенах не было похабных надписей. Дверь в квартиру открылась в мир, который для Васи был сродни музею или картинке из журнала.
Здесь пахло ванилью, воском и свежестью. В прихожей лежал аккуратный половичок, на вешалке в строгом порядке висели пальто и куртки. На полочке — ни пылинки. Вася застыл на пороге, боясь сделать шаг.
— Проходи, Василий, — сказала Маргарита Сергеевна, снимая пальто. — Давай снимем обувь.
Он покорно стащил свои рваные кеды с дырявыми носками. Его ноги были бледными и худыми. Учительница увидела на лодыжке синяк, похожий на отпечаток пальцев. Она сдержала вздох.
— Иди в ванную. Первым делом — помыться. Я тебе приготовлю чистое.
Ванная комната ослепила его белизной кафеля и блеском хрома. Не было ни пятен ржавчины, ни плесени в углах, ни мыльного налета на стекле душевой кабины. Все сияло. Он стоял, не решаясь прикоснуться ни к чему.
Маргарита Сергеевна принесла сложенную стопочкой одежду — какие-то мягкие спортивные штаны и футболку, явно взрослые, но чистые и пахнущие свежим бельем. Положила на табуретку новое, в упаковке, мыло и мочалку.
— Вот. Мойся тщательно. Особенно голову. Я буду на кухне. Дверь не закрывай.
Она вышла, оставив его одного. Первые минуты он просто стоял под струями теплой, почти горячей воды, закрыв глаза. Такого комфорта он не чувствовал, кажется, никогда. Потом взял мыло. Оно скользило в руках и пахло чем-то хвойным, совсем не как дешевый кусок в их ржавой мыльнице дома. Он тер кожу, пока она не стала розовой, смывая с себя слои старой грязи и стыда. Шампунь вспенился пышной, ароматной шапкой. Он вдохнул этот запах и почувствовал, как у него наворачиваются на глаза слезы. Он быстро смыл пену.
Когда он вышел, закутанный в огромное пушистое полотенце, на нем была чистая одежда. Она была великовата, но это было неважно. Маргарита Сергеевна ждала его на кухне. На столе стояла тарелка с дымящимся куриным супом с лапшой и кусок хлеба.
— Садись, кушай.
Он сел и сначала просто смотрел на еду. Потом осторожно зачерпнул ложку. Суп был вкусным, наваристым, настоящим. Он ел медленно, стараясь не чавкать, как учила когда-то мама… давным-давно. Маргарита Сергеевна сидела напротив, пила чай и наблюдала. Она видела, как он сжимает ложку, как его худые плечи постепенно расслабляются.
— Мама часто болеет? — спросила она наконец, осторожно.
Он кивнул, не отрываясь от тарелки.
— А папа?
— Папа умер. На заводе.
— Ясно. А кто помогает вам? Бабушки, дедушки? Дядя, тетя?
— Дядя Коля есть. Мамин брат. Но он… он сердитый. Говорит, что мама позорит семью. Приходит редко. И всегда ругается.
Маргарита Сергеевна мысленно отметила эту информацию. «Дядя Коля». Возможно, точка давления.
— В школе трудно? — сменила она тему.
Он пожал плечами.
— Не очень.
— Тебя обижают?
Молчание. Потом еле слышный ответ:
— Немного.
— А учиться нравится?
— Не знаю. Я… я плохо читаю. Буквы путаю.
Она смотрела на этого вымытого, накормленного ребенка и чувствовала, как холодное профессиональное сочувствие постепенно превращается во что-то другое, более личное и болезненное. Он был здесь, в ее чистой, тихой, пустой квартире, и от этого в ней что-то сдвигалось, оттаивало.
Потом она собрала его грязную одежду — жалкую, вонючую кучку тряпья.
— Ты умеешь стиральную машину включать?
Он потряс головой.
— Никогда не делал этого.
— Идем, покажу. Это не сложно.
Он наблюдал, как она сортирует вещи, засыпает порошок, нажимает кнопки. Машина загудела ровным, уверенным гулом.
— Вот и все. Через час будет чисто. Сушиться повесим на балконе. А теперь иди в гостиную, отдохни. Можно телевизор посмотреть.
Он устроился на краешке дивана, вцепившись пальцами в мягкую обивку. Телевизор он смотрел молча, почти не мигая. Маргарита Сергеевна мыла посуду и думала. «Завтра. Что завтра? Отвести его обратно в этот ад? Отдать той женщине, которая сдалась? Или…» Она посмотрела на его профиль, освещенный голубым светом экрана. «Или можно попытаться что-то изменить. Хотя бы для одного. Хотя бы попробовать.»
Позже, когда он уже засыпал на раскладном диване в гостиной, закутанный в чистое белье, она подошла и поправила одеяло. Он открыл глаза — огромные, темные в полумраке.
— Маргарита Сергеевна?
— Да?
— Спасибо за суп. И за… за все.
Его голос был сонным, но искренним.
Она не нашлась, что ответить. Просто кивнула и ушла к себе в комнату, оставив дверь приоткрытой. Она долго лежала без сна, прислушиваясь к непривычному дыханию в своей квартире. Тишина, которую она так ценила, теперь казалась пугающей. А в гостиной дышал ребенок, и это дыхание было тише шепота, но оно переворачивало весь ее мир с ног на голову.
Продолжение здесь:
Нравится рассказ? В таком случае вы можете отблагодарить автора за труд ДОНАТОМ. Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Читайте и другие истории о жизни:
Это не трудно: оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)