Похолодание наступило раньше прогноза. Резкий северный ветер гнал колючую крупу, превращая дорогу в библиотеку в ледяную полосу препятствий. Мои сапоги окончательно сдались: подошва у правого отстала, и с каждым шагом хлюпала ледяная вода. К обеду ноги заледенели в мокрых носках.
— Саш, да ты совсем замерзла! — Марина, коллега, смотрела на меня с искренним беспокойством. — У тебя губы синие. Неужели Сергей так и не купил тебе нормальную обувь?
Я лишь пожала плечами, пытаясь улыбнуться. Рассказывать о «завтра купим» было унизительно. В кармане пальто я снова нащупала шип. Он был тёплым, почти горячим, будто маленький уголь. Эта теплота странным образом согревала не руку, а что-то внутри, давая силы дождаться вечера.
После работы я, как заведённая, поехала к свекрови. Галина Петровне стало значительно лучше, но её требования лишь возросли.
— Ты вчера суп переперчила, — заявила она, едва я переступила порог. — И окно в спальне не так оттерла, разводы. Сегодня будем перемывать. И сходишь в аптеку, мне новые капли прописали, вон рецепт.
Я молча повесила пальто. В прихожей, на зеркале, висело новое полотенце с вышивкой «Любимой мамочке». Подарок Сергея. На полу стояли его чистые, дорогие мужские ботинки. Он был здесь. Сердце ёкнуло — то ли от надежды, то ли от раздражения.
— Серёжа в комнате, отдыхает после вахты, — сказала свекровь, следя за моей реакцией. — Не шуми.
Я прошла на кухню, и тут он вышел. Посвежевший, в чистой домашней футболке. Взгляд его скользнул по мне, задержался на моих жалких сапогах, из которых сочилась вода, и сморщился.
— Ты что, в луже стоила? Воняет сыростью. Сними это сразу.
— Я… я только пришла. Надо маме помочь, — пробормотала я.
— Поможешь, в чём угодно. У мамы тапочки есть, надень. Твои тут всю прихожую зальют.
В его голосе не было заботы. Было брезгливое раздражение. Я покорно сняла сапоги. Холодный линолеум прилипал к мокрым носкам. Галина Петровна одобрительно кивнула сыну: вот, держит в руках.
Весь вечер я мыла окна, готовила ужин и слушала, как они в гостиной смотрят телевизор и смеются над какими-то шутками. Я была прислугой. Невидимкой. И с каждым часом та тихая решимость, что зрела во мне благодаря саду, крепла, закаляясь в этом унижении, как сталь.
Перед уходом Сергей, стоя в дверях, сунул руку в карман.
— Держи. На такси. Чтобы не плелась в этом рванье, как последняя нищенка.
Он протянул пятьсот рублей. Не взглянув. Я взяла деньги. Бумажка была холодной.
— Спасибо, — тихо сказала я.
— Завтра, кстати, — он уже отвернулся, — у мамы контрольный визит к врачу. В десять утра. Не опоздай.
Выйдя на улицу, я не пошла к метро. Я пошла в сад. Меня несло, как щепку в бурной реке. Я не думала о правилах, об осторожности. Мне нужно было к Розе. К единственному месту, где я была не прислугой, а Хранительницей.
Смотритель ждал. В руках он держал не трость, а маленький серебряный нож, похожий на садовый.
— Вы полны гнева, — констатировал он. — Это опасно. Для вас и для неё.
— Я полна… холода, — выдохнула я, с трудом разжимая закоченевшие пальцы. — Физического и всего остального.
— Сад это чувствует. И Роза чувствует. Вы должны научиться трансформировать это. Не подавлять. Превращать. Сегодня вы будете не поливать. Вы будете обрезать.
Он подвел меня к растению. Тот самый зелёный росток окреп, но рядом по-прежнему чернел обугленный бугорок.
— Мёртвое тянет соки из живого. Его нужно удалить. Но не с ненавистью. С сожалением. С пониманием, что это был необходимый урок. Думайте о том, от чего вам нужно избавиться. О холоде в вашем доме. О чувстве невидимости. И режьте.
Я взяла нож. Лезвие блеснуло в тусклом свете, пробивавшемся сквозь разбитый купол. Я прикоснулась к чёрному наросту. Вспомнила брезгливый взгляд мужа. Голос свекрови: «Ты его разбаловала». Хлюпающий звук мокрых сапог. И аккуратно, одним движением, срезала мёртвую ткань.
Она отпала беззвучно, превратившись в горстку черной пыли, как только коснулась земли. А на месте среза выступила капля прозрачного, как смола, сока. Он блестел, словно жидкое серебро.
— Теперь прикоснитесь к соку, — прошептал Смотритель. — И представьте, что это не рана. Это начало заживления.
Я коснулась капли. Она была тёплой. И в тот же миг по моей руке, по всему телу, пробежала волна… не тепла. Спокойствия. Той самой тишины, что я видела в мимолётном видении — камин, книга, покой. Гнев и обида не исчезли. Они отступили, утратили свою жгучую остроту. Я смотрела на них со стороны, как на бурю за крепким стеклом.
— Хорошо, — сказал Смотритель, и в его голосе впервые прозвучало что-то похожее на одобрение. — Вы учитесь. Теперь смотрите.
Он указал на дальнюю стену. На том дереве, где набухали почки, теперь распустился один-единственный цветок. Совершенно белый, похожий на колокольчик, светящийся в полумраке. От него исходил тончайший аромат мёда и старого дерева.
— Это снеговик, — произнёс Смотритель. — Первый цветок пробуждения. Он расцвёл от вашей сегодняшней боли, которую вы не вылили в Розу, а преобразовали. Каждый такой цветок усиливает связь сада с вашим миром. Будьте внимательны. Изменения станут более явными.
На следующее утро я проснулась с чётким планом. Я не поехала к свекрови к десяти. Я пошла в магазин, на те самые пятьсот рублей, и купила себе самые дешёвые, но новые и целые валенки. Грубые, некрасивые, но невероятно тёплые. Надев их, я чуть не заплакала от облегчения. Мои ноги были в тепле.
В полдень, когда я всё же приехала к Галине Петровне, та была в ярости.
— Где ты шлялась? Врач ждал! Пришлось Сергею отпрашиваться с работы, везти меня! Ты специально? Совсем обнаглела!
— Простите, — сказала я спокойно, снимая новые валенки. — Не смогла вовремя.
Она заметила обувь. Её глаза сузились.
— О! Уже на подачки мои сына новую обувку купила? Шустрая. А на такси денег не хватило, пришлось пешком топать?
— Хватило, — улыбнулась я. И почувствовала странную власть над ситуацией. Её гнев больше не прожигал меня насквозь. Он будто разбивался о невидимую стеклянную стенку, которую во мне выстроил тот белый цветок — снеговик.
Вечером Сергей явился домой, хлопнув дверью.
— Это что за спектакль? Мама в истерике! Ты что, совсем крыша поехала?
— У меня промокли ноги, Сергей. Я купила валенки, чтобы не болеть. И опоздала. Случайно.
— «Случайно»! — передразнил он. — У тебя в последнее время много чего «случайно». Ты стала какая-то… другая.
Он пристально посмотрел на меня, впервые за долгое время действительно вглядываясь. Я выдержала его взгляд.
— Я просто устала.
— Все устали! — рявкнул он, но уже без прежней уверенности. Его смущало моё спокойствие. Он привык к покорности или слёзам, а не к этой тихой, непоколебимой твердыне.
На следующее утро, выходя из дома, я обнаружила на тумбочке в прихожей конверт. В нём лежали пять тысяч рублей и кривая записка: «На сапоги. Чтобы прилично». Без подписи.
Это была не победа. Это было перемирие, вынужденное и злое. Но я взяла деньги. Купила хорошие, тёплые зимние сапоги. И когда принесла их домой, Сергей лишь кивнул: «Ну, вот и нормально».
Казалось бы, я получила то, чего хотела. Но радости не было. Была усталость. И понимание, что эта купленная вещь — лишь суррогат того тепла, которого мне по-настоящему не хватало. Того тепла, что по капле собирала во мне Роза.
А сад… сад отвечал на каждое такое событие. После истории с валенками на «снеговике» распустилось ещё три цветка. Их аромат теперь чувствовался у самого входа. А у Розы проклюнулся второй листок. Маленький, нежно-бордовый, бархатистый.
Но однажды, придя в сад, я застыла в ужасе. Белоснежные лепестки «снеговика» были покрыты странными ржавыми пятнами. А один цветок и вовсе опал.
— Что с ним? — в панике спросила я Смотрителя.
— Это отражение, — мрачно ответил он. — В вашем мире происходит что-то, что отравляет рост. Что-то лживое, фальшивое. Вы получили подарок. Но какой ценой? Ценой нового унижения? Ценой молчаливой сделки? Растение чувствует фальшь. Оно вянет от неё.
Я поняла. Сапоги, купленные на «отступные», на деньги, данные со злостью и брезгливостью, были отравлены этим. Они не несли в себе светлого воспоминания. Они несли в себе долг. И сад, эта хрупкая экосистема чистой энергии, реагировал болезнью.
— Что делать? — спросила я, чувствуя, как подкатывает отчаяние. Всё было напрасно?
— Искупить, — просто сказал Смотритель. — Найти в этом подарке хоть крупицу истинного намерения. Даже если оно было эгоистичным. Может, ему действительно было стыдно перед соседями? Может, в этом жесте была капля… заботы о статусе семьи, которая всё же включает и вас? Найдите это. И дайте это Розе. Очистите подарок от яда презрения.
Это было невероятно трудно. Но вечером, глядя на новые сапоги, я заставила себя вспомнить не его брезгливую гримасу, а его растерянность, когда он не нашёл в себе слов для извинения. Его неуклюжую попытку «закрыть вопрос». Это была не любовь. Это была ответственность. Кривая, уродливая, но ответственность. Я отдала это чувство Розе.
Наутро ржавые пятна на цветах поблекли. Опавший цветок не воскрес, но на его месте набухла новая почка.
И в тот же день произошло нечто, доказавшее мне слова Смотрителя об усиливающейся связи. В библиотеке, расставляя книги, я наткнулась на старый том стихов Анненского. Он буквально сам упал мне в руки, раскрывшись на странице: «…И в мире нет ничтожных мгновений, / Но есть ограда из кристаллов, / Где спят забытые хвалы…» Слова будто висели в воздухе. А когда я подняла голову, то увидела, что на подоконнике, в самом углу, где всегда был пусто, зацвела наша старая, полудохлая герань. Ярко-алыми соцветиями.
Марина это заметила.
— Ничего себе, Саш! Ты чем её поливаешь? Волшебным эликсиром?
Я лишь улыбнулась. Но внутри всё замерло. Сад начал просачиваться в мою реальность. Маленькими, едва заметными щелями. И это было одновременно восхитительно и страшно.
Страшное пришло вечером. Сергей, копаясь в моей сумке в поисках зарядки, наткнулся на шип.
— Что это ещё за хлам? — брезгливо вынул он его, держа за самый кончик.
— Не трогай! — вырвалось у меня с такой силой и резкостью, что он от неожиданности выронил шип. Тот упал на пол, и раздался тонкий, как стекло, звон.
— Ты чего орёшь? Какой-то колючий сор… — он нагнулся поднять.
— Не надо! — я бросилась вперёд, отстранила его руку и схватила шип. Он был цел. Но в моей ладони он вдруг стал леденяще холодным, а по квартире пробежал едва уловимый, леденящий душу сквозняк, от которого закачалось пламя на плите.
Сергей выпрямился, глядя на меня с неподдельным изумлением и зарождающимся гневом.
— Ты совсем спятила? Из-за какого-то мусора?
— Это не мусор, — прошептала я, прижимая шип к груди. — Это моё.
Мы стояли, смотря друг на друга как два чужих человека. В его глазах читалось недоумение. Кем стала эта тихая, покорная женщина? В моих — паника. Он коснулся тайны. И сад отреагировал.
— Ладно, — он наконец отвёл взгляд, пожимая плечами. — Храни свой хлам. Только чтобы я на него больше не натыкался.
Он ушёл в гостиную. Я стояла, прижимая остывающий шип, и понимала: игра в невидимку закончена. Моя вторая жизнь была обнаружена. Теперь нужно было быть вдвойне осторожной. Потому что следующее вмешательство из моего мира могло не ограничиться сквозняком. Оно могло сломать что-то хрупкое и важное. Или разбудить то, что спало в саду слишком долго.
***
Холод, пробежавший по квартире после того, как Сергей коснулся шипа, был не обычным сквозняком. Он был живым, цепким, словно ледяная паутина опутала стены и на миг заставила замереть само время. Даже пламя на плите не просто качнулось — оно посинело и съежилось, будто испугалось.
Я простояла в прихожей, прижимая к груди ставший ледяным шип, пока странный холод не отступил так же внезапно, как появился. Из гостиной доносились привычные звуки телевизора. Казалось, только я одна почувствовала это вторжение иного мира. Или безразличие Сергея было настолько полным, что он пропустил мимо даже аномалию.
Наутро я бросилась в сад раньше обычного. Тревога грызла меня изнутри. Смотритель ждал на привычном месте, но его поза — прямая, почти напряжённая — говорила, что он чувствовал моё смятение ещё до моего появления.
— Он коснулся артефакта, — произнёс он, не как вопрос, а как констатацию. Голос его звучал сухо и строго.
— Да. Он выронил его. Был звон… и холод, — торопливо выпалила я.
— Артефакт защищал себя. И вас. Но эта защита — как вспышка света в тёмном лесу. Она привлекает внимание. Не только моё. Пределы сада сейчас хрупки. Ваши миры начали тереться друг о друга. И трение это рождает… прорехи.
Он повернулся и жестом велел следовать. Мы прошли глубже, чем когда-либо, к дальней стене, где цвёл «снеговик». Белые цветы по-прежнему были испещрены ржавыми пятнами, но не увяли дальше. Однако Смотритель указал не на них. Он указал на каменную кладку самой стены, покрытую мхом. Между двумя плитами зияла узкая, тёмная щель. Но это была не просто трещина в камне. Внутри неё колыхался, переливаясь, какой-то иной воздух. Словно там висел кусок жидкого, тёмного шёлка.
— Это что? — прошептала я.
— Прореха. Пленка между мирами истончилась здесь. Пока она стабильна. Но если её потревожить… через неё можно увидеть отголоски вашей реальности. Или наоборот. Вы должны быть осторожны. Ваши сильные эмоции, особенно негативные, могут её расширить.
Я сглотнула, глядя на колышущуюся темноту. Это было одновременно пугающе и жутко красиво.
— А что… что по ту сторону?
— Для вас? Возможно, ваша кухня. Возможно, чей-то забытый сон. Пространство здесь давно спутано, — он отвернулся от щели. — Теперь главное. Роза. Она уязвима. Любое потрясение в вашей жизни напрямую влияет на неё. Вы должны стать для неё не просто садовником. Щитом.
Он подвел меня к горшку. Второй листок развернулся, он был тёмно-бордовым, с серебристой паутинкой прожилок. Но на стебле, прямо под ним, я увидела крошечное пятнышко. Не чёрное, а тускло-серое, будто пепел.
— Это отражение вашего страха, — сказал Смотритель. — Страха быть обнаруженной. Он её ослабляет. Вам нужно найти в этом страхе… опору. Не избавиться от него — приручить.
В тот же день мне предстояло новое испытание. Свекровь позвонила не мне, а Сергею, и требовала, чтобы я немедленно приехала — соседка подарила ей огромную банку солёных грибов, и их нужно было переложить в банки поменьше, а ей, понятное дело, тяжело. Сергей, не вдаваясь в подробности, бросил: «Мама звонила. Тебе надо».
Раньше я бы вздохнула и покорно поехала. Теперь я ощутила не возмущение, а холодную, ясную уверенность. Страх быть обнаруженной смешался с растущим внутренним сопротивлением и дал странный сплав — решимость.
— У меня сегодня важное собрание в библиотеке, от которого зависит проект. Я не могу сорвать его. Я приеду после шести, — сказала я твёрдо, глядя ему прямо в глаза.
Он удивлённо поднял брови. Это был первый раз, когда я прямо отказала в чём-то, связанном с его матерью.
— Какое ещё собрание? Маме нужно помочь!
— И я помогу. После шести. Или вы можете съездить и переложить грибы сами. Это не хирургическая операция.
Он замер, ошеломлённый. Его лицо покраснело от нарастающей злости, но и от растерянности. Он не знал, как реагировать на эту новую, твёрдую версию жены.
— Ты… ты забываешь, кто в этом доме главный! — попытался он вернуть контроль на старых рельсах.
— Я забываю, что я раба, — тихо, но чётко ответила я. — Я поеду после шести. И точка.
Я повернулась и вышла из комнаты, оставив его в состоянии шока. Руки у меня дрожали, но внутри пела какая-то ликующая, опасная нота. Я провела черту.
На работе я действительно задержалась, помогая оформлять выставку. В шесть, как и обещала, позвонила свекрови.
— Галя Петровна, я выезжаю. Грибы ещё ждут?
В трубке послышалось фырканье.
— Не надо было! Серёжа всё сам сделал, полдня потратил, бедный! Ты совсем его не жалеешь!
Значит, он поехал. Он сам перекладывал грибы. Мысль об этом наполнила меня странным удовлетворением.
Приехав в сад уже в сумерках, я прежде всего подошла к Розе. Пепельное пятнышко не исчезло, но и не увеличилось. Я положила ладони на горшок, закрыла глаза. Вместо светлого воспоминания я сосредоточилась на том утреннем разговоре. На своей твёрдости. На ощущении, что я наконец выпрямила спину. Я не давала этому энергии — я просила Розу разделить со мной эту опору, эту новую силу. «Держись, — шептала я мысленно. — Я держусь. И ты держись».
Когда я открыла глаза, мне показалось, что прожилки на бордовом листе блеснули чуть ярче.
Смотритель наблюдал издали.
— Интересный ход, — сказал он. — Вы делитесь не прошлым, а настоящим. Не пищей, а… структурой. Это хорошо. Но помните — каждое такое действие меняет баланс. Он почувствовал вашу силу. Он будет пробовать вернуть всё назад. Будьте готовы.
«Он» — это был, конечно, Сергей. И Смотритель оказался прав. На следующий день началось контрнаступление. Оно было не грубым, а изощрённым, подлым.
Сергей вернулся домой с цветами. Небольшим букетом роз. Дешёвых, из супермаркета, уже слегка обвисших.
— Держи, — бросил он, ставя их в вазу. — Чтобы ты не думала, что я совсем чёрствый.
Это был жест примирения, но сделанный так, чтобы его цена была видна. «Я снизошёл». Вечером он попытался обнять меня, но в его прикосновении не было ни капли настоящего желания — только претензия на то, что теперь всё должно «вернуться в норму». В его понимании «норма» — это моё безропотное обслуживание его и его матери. Я отстранилась, сославшись на усталость. Он обиделся, но промолчал.
А утром, за завтраком, нанёс удар тоньше.
— Кстати, маме врач сказал, что ей очень нужен массаж спины. Курс. Я нашёл хорошую массажистку, но она берёт дорого. Твоя зарплата в этом месяце ещё не получена? Мы бы смогли оплатить.
Это было гениально в своём коварстве. Не приказ, а просьба, апелляция к заботе о здоровье. И предложение оплатить это моей зарплатой. Старая я, полная чувства вины и долга, быстренько бы согласилась. Новая я увидела ловушку.
— У меня свои планы на эту зарплату, Сергей, — сказала я спокойно, намазывая масло на хлеб. — Я уже записалась на курсы повышения квалификации. Они платные. Для моей карьеры это важно.
— Какая ещё карьера? — вырвалось у него с искренним недоумением. — Ты библиотекарь! Какую квалификацию там повышать? Сиди себе, книги выдавай!
Удар пришёлся точно в цель, но броня, которую начал растить во мне сад, выдержала.
— Мне это интересно. И я буду это делать. Насчёт массажа — вы с мамой можете разделить расходы. У вас же зарплата больше.
Он откинулся на спинку стула, изучая меня, как непонятный экспонат. В его глазах читалось не только раздражение, но и настороженность. Что-то пошло не по плану. Его рычаги давления — чувство вины, долга, принижение — перестали работать.
— Ладно, — сквозь зубы сказал он. — Как знаешь.
Но «как знаешь» обернулось новой пассивной агрессией. Он перестал замечать меня. Совсем. Не здоровался, не прощался, не спрашивал, как дела. Домашние дела он делал только для себя — мыл свою тарелку, готовил себе еду. Это была тактика изоляции, бойкот. Он пытался показать, что я не нужна, что я — ноль.
И это действовало. По-другому, но действовало. Одиночество в четырёх стенах собственного дома — страшная вещь. Я чувствовала, как моя новая уверенность начинает трещать по швам. Как желание вернуть хоть какое-то подобие мира гложет меня. И этот внутренний разлад немедленно отразился на саде.
На Розе появилось ещё одно серое пятнышко. А на белоснежных лепестках «снеговика» проступили новые, более тёмные разводы, будто их окунали в грязную воду. Но самое страшное ждало меня у той самой щели в стене.
Она была шире. Теперь в ней было видно не просто колыхание, а смутные, искажённые образы. Я различила очертания нашей кухни, но всё было перевёрнуто с ног на голову, а цвета — кислотными. И сквозь щель доносился звук — приглушённый, далёкий, но узнаваемый. Это был голос Сергея. Он говорил по телефону, смеялся. Звук шёл как будто из-под воды, но я поняла каждое слово: «…Да она вообще офигела что-то в последнее время… Ничего, скоро сдуется, без моих денег-то как?..»
Я отшатнулась, как от удара. Щель не просто показывала мою реальность. Она выхватывала из неё самые гнилые, самые болезненные моменты и транслировала их сюда, отравляя пространство сада.
— Вы слышите? — сдавленно спросила я Смотрителя, который появился рядом бесшумно, как тень.
— Слышу. Это эхо дисгармонии. Ваш внутренний конфликт стал мостом. Он позволяет энергии вашего разлада просачиваться сюда. Это опасно. Если щель расширится достаточно, через неё может пройти не только звук. Может хлынуть холод. Может вырваться то, что питается таким разладом.
— Что мне делать? — в голосе моём прозвучала паника.
— Залатать мост изнутри. Восстановить мир. Не в вашем доме — в вашей душе. Вы должны принять одиночество не как наказание, а как возможность. Вы должны найти в нём силу, а не слабость. Пока вы жалеете себя и хотите вернуть его иллюзорное внимание — щель будет расти. Перестаньте нуждаться в его тепле. Станьте самодостаточным источником. Хотя бы здесь.
Это была самая трудная задача. Принять, что брак мой мёртв. Что любви, если она и была, давно нет. Что я остаюсь в этих стенах по инерции и страху. Страху перед неизвестностью, перед нищетой, перед осуждением. Сад требовал от меня не просто ухода за цветком. Он требовал духовной революции.
В ту ночь я не стала пытаться заснуть рядом с молчаливой спиной Сергея. Я встала, укуталась в плед и села на кухне. Я смотрела в тёмное окно и училась быть наедине с собой. Не с тоской, а с интересом. Кто я, когда меня нет ни для кого? Оказалось, я не знала. Всю жизнь я была кем-то для кого-то: послушной дочерью, старательной студенткой, удобной женой, услужливой невесткой. Своё «я» растворилось в этих ролях.
Я начала с малого. Вспомнила, что любила читать не только потому, что это работа. А потому, что в книгах были миры. Я любила вышивать, но забросила, потому что Сергей называл это «бабским рукоделием». Я любила долгие прогулки одна. Просто так.
На следующее утро, вместо того чтобы готовить завтрак на двоих, я сделала его только себе. Красиво. Сварила хороший кофе, намазала хлеб с авокадо (на что он бы фыркнул: «Зачем переводить продукты?»). Села и съела, глядя не на дверь в ожидании его, а в окно, на просыпающийся город.
Он вышел, увидел, что для него ничего нет. Сначала растерялся, потом лицо потемнело.
— А мне?
— Ты же взрослый человек, Сергей. Холодильник полный. Сделаешь, что захочешь, — сказала я, отпивая кофе. Голос не дрогнул.
Он что-то пробормотал, хлопнул дверцей холодильника и ушёл, хлопнув входной дверью. Меня била мелкая дрожь, но это была дрожь не страха, а адреналина. Я сделала это. Я положила начало новому ритуалу — ритуалу заботы о себе.
И сад откликнулся немедленно. Когда я пришла туда днём, серые пятна на Розе стали меньше и светлее, будто их присыпали серебряной пылью. А щель в стене… она не исчезла, но образы в ней стали спокойнее, тише. Теперь там мелькало не искажённое лицо Сергея, а просто свет от лампы, отблеск на кафеле. Эхо его голоса стихло.
Смотритель кивнул, глядя на моё лицо.
— Лучше. Вы учитесь. Но это только начало бури. Ваш муж не сдастся просто так. Он почувствовал, что теряет контроль. Следующая его атака будет иной. Будьте готовы ко всему.
Я кивнула, уже понимая это на уровне инстинкта. Перемирие закончилось. Начиналась настоящая война за моё «я». И ареной для неё были не только стены нашей квартиры, но и этот хрупкий, волшебный сад, где каждое движение души тут же обретало видимую форму. Я подошла к Розе и осторожно дотронулась до бархатистого листа.
— Держись, сестра, — прошептала я. — Нам обеим предстоит тяжёлая зима. Но весна… весна будет нашей.
Лист, казалось, слегка дрогнул у меня под пальцами. Или это было игрой света? Но я предпочла поверить, что это — обещание.
Продолжение здесь:
Понравился рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Первую часть, если пропустили, читайте по ссылке:
Читайте и другие наши рассказы:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)