Перелом произошёл внезапно, как удар обухом по голове. Не метафорический, а самый что ни на есть физический. Сергей приехал с вахты с температурой под сорок и дикой болью в груди. Врач «скорой», хмуро прослушав лёгкие, вынес вердикт: «Двусторонняя пневмония. Осложнение на сердце. Срочно в стационар».
Вся его показная независимость, всё его напускное равнодушие испарились за одну ночь в реанимации. Он лежал под капельницами, бледный, осунувшийся, с синевой под глазами, и хватал меня за руку, когда я приходила в палату, слабым, лихорадочным движением.
— Не уходи… — хрипел он, и в его глазах, на миг сфокусировавшихся, читался животный, неприкрытый страх. Страх смерти. И потребность. Потребность во мне.
И во мне, к моему собственному ужасу и восторгу, всё перевернулось. Вся моя недавняя твёрдость, самодостаточность, которую я так лелеяла, рассыпалась в прах под этим одним взглядом. Как будто слой новой кожи, наращённый в саду, оказался тонким фарфором и треснул, обнажив старую, привычную, больную плоть — плоть женщины, которая десятилетиями жила ради этого человека. И в ней вновь вспыхнула надежда. Дикая, иррациональная, пьянящая надежда: он увидел меня. Он нуждается во мне. Значит, всё не зря. Значит, он всё-таки…
Я стала его тенью. Я взяла отпуск за свой счёт. Сутками дежурила у больницы, пробиралась в палату вне часов посещения, уговаривая медсестёр. Носила ему домашний бульон в термосе (тот самый, куриный, по рецепту его матери), перестилала скучные больничные простыни, приносила свежие пижамы, протирала его трясущейся от слабости рукой лоб влажной салфеткой.
И он смотрел на меня. Сначала сквозь жар, потом — всё более осознанно. И в его взгляде было что-то новое. Не брезгливость, не раздражение. Сначала недоумение, потом — что-то вроде удивлённой благодарности. А однажды, когда кризис миновал и его перевели в общую палату, он, держа мою руку в своей (теплой, живой, а не холодной и отстраненной), прошептал:
— Спасибо, Сань… Я… я, наверное, был сволочью.
Это было как удар током. Слова, которых я ждала годами. Они не были совершенным признанием. Но они были покаянием. Щелью в его броне. И я, глупая, жаждущая любви душа, бросилась в эту щель, как в спасительный омут.
— Ничего, — прошептала я в ответ, смахивая предательскую слезу. — Главное, что ты поправляешься.
Я летала на крыльях. Я снова видела в нём того молодого человека, за которого вышла замуж. Я заново влюблялась в его уязвимость, в его зависимость от меня. Это была сладкая, мучительная иллюзия, и я отдавалась ей целиком.
В сад я почти не ходила. Только наскоро, раз в два-три дня, чтобы полить Розу. Я была не в состоянии дать ей светлые воспоминания — все мои мысли, вся энергия были там, в больничной палате. Я шептала воде в лейке сбивчивые истории: «Он сегодня сам сел… Он сказал мне «спасибо»… Он съел весь суп…»
И сад… сад реагировал парадоксально. Сначала, когда появилась первая искра моей старой любви и надежды, на Розе случился прорыв. Рядом с двумя листьями, из самой сердцевины черного стебля, проклюнулся крошечный, нежно-зелёный бутон. Он был так мал, что его почти не было видно, но он был! Первый бутон!
В тот день, когда я его увидела, я примчалась в сад счастливая, с сияющими глазами.
— Смотрите! Бутон! Это же чудо!
Смотритель стоял рядом, и его обычно бесстрастное лицо смягчилось лёгкой, почти невидимой улыбкой.
— Да, — сказал он тихо. — Искренняя забота, самопожертвование… даже если его мотивы не до конца чисты… это мощная сила. Она питает её. Но будьте осторожны, Хранительница. Не путайте милосердие с рабством. И помните — бутон ещё не цветок. Его легко погубить.
Но я его не слышала. Я слышала только биение собственного сердца, в котором вновь ожила мечта о счастливом браке. О том, что всё изменится. Что болезнь была шоковой терапией для его души.
Через две недели Сергея выписали. Слабым, нуждающимся в уходе, но живым. Он вышел из больницы, опираясь на мою руку, и впервые за много лет позволил себе эту опору без протеста. Дома я обустроила ему место на диване в гостиной, поближе к телевизору, застелила всё свежим бельём, поставила рядом лекарства, воду, пульт.
Первые дни были почти идиллическими. Он был тихим, благодарным. Слушался моих указаний по приёму таблеток, даже не ворчал. Иногда брал мою руку и просто держал. Мы молча смотрели телевизор, и я чувствовала, как внутри меня расцветает что-то тёплое и хрупкое, как тот самый бутон. Я снова начала готовить его любимые блюда, не потому что должна, а потому что хотела его порадовать. Я снова ловила себя на мысли: «Вот что он скажет? Понравится ли ему?»
И бутон на Розе рос. Он налился, стал размером с фалангу пальца, и сквозь плотно сжатые зелёные чашелистики уже проглядывал намёк на цвет — тёмный, бархатисто-красный.
Казалось, чары работают. Моя самоотверженность, моя пробудившаяся любовь лечили не только его, но и наш брак. И сад цвёл в ответ.
Но иллюзия длилась недолго. По мере того как силы возвращались к Сергею, возвращался и его привычный характер. Сначала по мелочам.
— Суп холодный, — бросил он однажды, отодвигая тарелку.
— Но ты же только что сказал, что горячий! — удивилась я.
— Подул — и остыл. Разогрей.
Я молча разогрела. Потом стало: «Зачем ты купила эти таблетки? Врач говорил другие!» (хотя это были те самые). «Опять шторы не так повесила, свет бьёт в глаза». «Ты слишком громко ходишь, у меня голова болит».
Старая покорность во мне уже была подорвана, поэтому я не молчала. Я спорила, доказывала. И каждый такой спор заканчивался его раздражённым: «Ладно, ладно, чего ты разнылась? Больной человек ведь, ты хоть понимаешь?»
И я отступала. Потому что да, он был ещё болен. Потому что мне так хотелось верить, что это просто слабость, каприз выздоравливающего, а не возвращение истинной сути наших отношений.
Окончательный щелчок произошёл через три недели после выписки. Он уже вполне бодро ходил по квартире, мог сам себе приготовить еду, но категорически отказывался делать даже это. И ещё он решил, что ему срочно нужен новый телефон. Его старый, по его словам, «тормозил».
— Закажи мне вот эту модель, — сказал он, показывая на сайте дорогой смартфон. — Моя карта привязана, ты знаешь пароль.
— Сергей, это очень дорого. У нас и так траты на лекарства…
— А что, я не заслужил? — его голос стал опасным, ледяным. — Я чудом жив остался. Хочу порадовать себя. Или тебе для меня жалко?
В его тоне не было просьбы. Был привычный ультиматум, прикрытый новым, изощрённым предлогом — его недавней беспомощностью. Он снова пытался ставить условия. Но теперь, после проблеска близости, это ранило в тысячу раз сильнее.
Я посмотрела на него. На этого человека, за которым выхаживала как младенца, которому отдавала все свои силы и пробудившиеся надежды. И увидела в его глазах не благодарность, не любовь. Увидела расчёт. Увидела проверку: «Сдулась ли она? Вернулась ли в стойло?»
— Нет, — сказала я тихо, но чётко. — Я не буду заказывать. Если хочешь — закажи сам. Ты уже вполне можешь.
Его лицо исказилось. Не гневом, а чем-то более страшным — презрительным разочарованием.
— Ах, вот как. Значит, всё это твоё «милая, родной» — показуха? Как только я встал на ноги — всё, можно снова упрямиться? Я думал, ты изменилась. А ты… ты просто ждала момента, чтобы снова вылезти на рожон.
Это была чудовищная несправедливость. Она выбила из меня всё дыхание.
— Я… я выхаживала тебя! Сутками! Я всё бросила!
— Обязанность жены, — отрезал он, отворачиваясь к телевизору. — Нечего тут геройствовать. Ладно, обойдусь. Как всегда.
Это «как всегда» прозвучало как приговор. Как констатация того, что ничего не изменилось. И не изменится. Всё моё самопожертвование, вся моя пробудившаяся любовь были в его системе координат всего лишь «обязанностью». Удобной, ожидаемой услугой, не стоящей даже искренней благодарности, не говоря уж о переменах.
Во мне что-то надломилось. Не с грохотом, а с тихим, тоскливым хрустом. Я вышла из комнаты, села на кухне и просто смотрела в стену. Не плакала. Внутри была пустота, холоднее, чем в самом заброшенном углу зимнего сада.
На следующий день я пошла в сад. Я не поливала Розу несколько дней, поглощённая своим крушением надежд. И то, что я увидела, заставило меня вскрикнуть.
Прекрасный, налившийся бутон поник. Его зелёные чашелистики сморщились по краям, побурели. А сам тёмно-красный бутон, едва показавшийся, будто съёжился, стал меньше и тусклее. Казалось, он вот-вот отвалится. И на стебле, вокруг основания бутона, появились те самые серые, пепельные пятна, только теперь их было много, и они расползались, как проказа.
— Вы опоздали, — раздался голос Смотрителя. Он стоял рядом, и на сей раз в его глазах не было ни одобрения, ни даже привычной бесстрастности. Был холодный, безжалостный диагноз. — Вы снова отдали свою силу внешнему источнику. Не себе. Не ей. Вы снова стали искать подтверждения своей ценности в нём. И когда не получили — ваша энергия обернулась ядом. Вы травите её. Смотрите.
Он подвёл меня к той самой щели в стене. Она снова расширилась. Теперь через неё было видно нашу гостиную довольно чётко, словно через мутное, кривое стекло. И там сидел Сергей, здоровый и довольный, с новым телефоном в руках (значит, купил сам), и смотрел телевизор. А из щели, тонкой, противной струйкой, сочился холод. Не физический, а тот самый, леденящий душу, который я почувствовала тогда, когда он коснулся шипа. Он стелился по полу сада, и там, где он касался, мох чернел и отмирал.
— Он… он вернулся к прежнему, — прошептала я, и голос мой звучал чужим. — А я… я снова начала ждать.
— Вы не начали. Вы никогда и не переставали, — жёстко сказал Смотритель. — Вы лишь на время прикрыли эту рану повязкой из чувства собственного достоинства. Но рана не зажила. И сейчас она загноилась. Вы должны принять окончательное решение. Не о нём. О себе.
— Какое решение? — спросила я, чувствуя, как слёзы наконец подступают. Горячие, горькие, беспомощные.
— Принять, что он никогда не будет любить вас так, как вы того хотите. Принять, что ваша любовь к нему — это привычка, привязанность, страх одиночества, что угодно… но не то, что может оживить Розу. Розе нужна ваша любовь. К себе. К своей жизни. К этому месту. Принять, что вы в этом браке либо удобная прислуга, либо… никто. И решить, кем вы выбираете быть.
Это был самый страшный выбор в моей жизни. Гораздо страшнее, чем согласиться ухаживать за волшебным цветком. Потому что это означало убить последнюю надежду в своём сердце. Ту надежду, что горела там с самого начала, с первого дня нашего знакомства. Надежду на взаимность. На то, что он увидит меня. По-настоящему.
Я смотрела на умирающий бутон. На поникший, почти чёрный теперь стебель. Я вспоминала его руку в больнице, его слабое «спасибо». И потом — его холодные, расчётливые глаза сегодня. Это была правда. Горькая, невыносимая, но правда.
— А если… если я приму это… что будет с Розой? — спросила я, уже почти не надеясь.
— Она сбросит этот бутон. Тот, что был рождён ложной надеждой. Это будет больно. Для вас обоих. Но на его месте… может, если хватит сил, появится новый. Настоящий. Рождённый не жалостью и не долгом, а свободным выбором.
Я подошла к Розе. Осторожно, как к умирающему, дотронулась до поникшего бутона. Он был холодным и безжизненным. Я закрыла глаза и не стала искать светлых воспоминаний. Я стала прощаться. Прощаться с той женщиной, которая десятилетиями ждала любви от этого человека. Которая верила, что её самопожертвование что-то изменит. Которая путала зависимость с заботой, а долг — с чувством.
— Всё кончено, — прошептала я. Не ему. Себе. — Я отпускаю тебя. И себя. Ту, которая ждала.
И в тот же миг я почувствовала, как по моей руке, от кончиков пальцев к сердцу, проходит волна острой, пронзительной боли. Не физической. Душевной. Это было похоже на отрыв куска плоти. Я вскрикнула, отдернув руку.
На Розе сморщенный бутон отделился от стебля и беззвучно упал в горшок, рассыпавшись в горсть сухой, серой пыли. На его месте осталась маленькая, сочащаяся чёрным соком ранка. Стебель затрепетал, будто в агонии.
Я плакала. Рыдала, сидя на холодной земле сада, обнимая себя за плечи. Я хоронила свою мечту. И это было невероятно больно.
Но когда слёзы иссякли, я почувствовала странную вещь. Пустоту. Да. Огромную, зияющую пустоту. Но в этой пустоте не было больше отчаяния. Была… тишина. Та самая тишина, что бывает после бури. Когда всё выжжено, но воздух чист.
Я подняла голову. Смотритель смотрел на меня. И кивнул.
— Теперь, — сказал он, — можно начинать.
Я посмотрела на ранку на стебле Розы. Чёрный сок перестал сочиться. Края ранки начали стягиваться, образуя тёмный, плотный рубец. Некрасивый, но крепкий. Основа для нового роста.
А из щели в стене перестал сочиться холод. Образ гостиной померк, стал размытым, нерезким. Как будто его значение для этого места, для меня, наконец-то начало стираться.
Я встала, отряхнула землю с колен. Глаза были опухшими от слёз, сердце — разбитым. Но спина была прямее, чем когда-либо.
— Что теперь? — спросила я, и голос мой звучал глухо, но без прежней дрожи.
— Теперь вы поливаете Розу не надеждой на чужое изменение. А уважением к своему решению. Каждый день, когда вы выбираете себя, вы даёте ей силу. Она будет расти медленно. Но прочно.
Я кивнула. Я поняла. Чудо не в том, чтобы изменить другого. Чудо — в том, чтобы решиться жить без его любви. И возможно, именно в этой свободе когда-нибудь родится что-то новое. Не для него. Для меня. И для этого сада, который стал отражением моей души — израненной, но живой.
Я взяла лейку. На этот раз я не шептала в воду воспоминаний. Я сказала вслух, обращаясь к Розе:
— Сегодня я выбрала себя. Это было больно. Но я здесь. И я буду здесь. Для тебя. И для себя.
И полила.
***
Пустота после падения бутона была не тишиной покоя, а мертвой зоной. Как будто внутри меня выключили свет, и теперь я блуждала по собственному дому, не понимая, где верх, где низ. Боль притупилась, оставив после себя странное онемение. Я выполняла механические действия: готовила еду, ходила на работу, навещала свекровь (теперь без внутренней ярости, но и без желания угодить). Я была похожа на аккуратно собранный автомат, в котором забыли вставить батарейку.
Сергей, получив свой новый телефон и убедившись, что моя «забота» в период его болезни не дала ему новых рычагов влияния, снова отступил в привычную схему холодного сосуществования. Теперь он даже не пытался что-то требовать открыто. Он просто игнорировал меня. Наши диалоги свелись к «Передай соль» и «Ты выключила газ?». Его пренебрежение было уже не агрессивным, а тотальным. Он как будто вычеркнул меня из списка значимых объектов в своей вселенной. И это, как ни странно, было даже легче. Не надо было тратить силы на споры или защиту. Просто… пустота.
Но сад не терпел пустоты. Когда я пришла туда через день после того, как сбросила бутон, меня ждало леденящее душу зрелище. Роза стояла, но казалась замерзшей во времени. Два бордовых листа, ранее бархатистые и живые, потускнели, их края скрутились. Тот самый тёмный рубец на месте бутона зиял, как слепой глаз. А вокруг, на земле горшка и даже на ближайших камнях, появился лёгкий, едва заметный иней. Не белый и пушистый, а серый, колкий, как пепел.
— Вы впали в спячку, — констатировал Смотритель. Его фигура в длинном пальто казалась особенно тёмной на фоне этого угасания. — Вы решили. Но не начали жить с этим решением. Вы заморозили себя. И сад замораживается вместе с вами. Это самое опасное состояние. Лёд хрупок. Он может треснуть в любой момент и погрести всё под собой.
— Я не знаю, как начать, — призналась я. Голос звучал плоским, без интонаций. — Я всё отдала. Сначала им. Потом… надежде на них. Теперь во мне ничего нет.
— Именно так, — кивнул он, и в его согласии не было утешения. — Теперь в вас ничего нет. Значит, есть место для чего-то нового. Но чтобы что-то построить, нужна энергия. Вам нужно её найти. Не во внешнем мире. Внутри. В самых простых вещах. В том, что вы делаете для себя, а не для кого-то.
Он подал мне маленькую, заточенную с одного конца палочку из тёмного дерева.
— Сегодня вы будете не поливать. Вы будете рыхлить землю. Физически. Чувствуйте каждый комочек. Дышите. И думайте об одном: что вы хотите для себя в этот конкретный момент. Не навсегда. Не «счастья». Сейчас. Вы хотите чаю? Хотите тишины? Хотите тепла? Концентрируйтесь на этом микро-желании. И рыхлите.
Я опустилась на колени перед горшком. Вонзила палочку в твёрдую, слежавшуюся землю. Первое желание пришло само собой: «Хочу, чтобы у меня не мёрзли руки». Было холодно. Я сосредоточилась на этом. На ощущении дерева в пальцах. На сопротивлении земли. Медленно, сантиметр за сантиметром, я стала разбивать корку. Дышала глубоко, как учил Смотритель. Второе желание: «Хочу слышать только этот звук — скрежет земли о дерево». И третий, вырвавшийся из самых глубин: «Хочу, чтобы этот ком земли стал мягким и готовым принять что-то живое».
Я не знаю, сколько времени прошло. Но когда я остановилась, земля в горшке была взрыхлена ровным, пушистым слоем. Мои руки дрожали от усилия, но в них было приятное тепло. А иней вокруг горшка… он не растаял. Но перестал расползаться дальше. Как будто его наступление приостановилось.
— Это начало, — сказал Смотритель. — Маленькое, но настоящее. Теперь — вода.
Он подал лейку. Я взяла её и, как он велел, стала думать о самом простом желании. Сегодня утром, надевая свои новые, хорошие сапоги, я на секунду отметила, как они удобны и как нога в них не мёрзнет. Мне было за это… приятно. Не благодарность Сергею, который их «дал» деньги. А благодарность себе, что я их купила. За это крошечное, почти детское чувство удовлетворения от тёплой ноги.
Я шептала об этом воде. О том, как приятно, когда сухо и тепло. И полила.
Ничего волшебного не произошло. Роза не ожила. Но мне показалось, что пепельный иней на её листьях стал чуть-чуть, на один оттенок, светлее.
Этот ритуал — рыхление земли и полив простым, сиюминутным желанием — стал моим ежедневным якорем. Я искала эти микровспышки в серой рутине: вкус первого глотка утреннего кофе, который я сварила себе именно так, как люблю; удовольствие от прочитанной за обедом интересной статьи; мгновение тишины в метро, когда удавалось отстраниться от толпы и просто смотреть в окно на мелькающие огни.
Я приносила эти крупицы саду. И сад медленно, очень медленно оттаивал. Иней отступил от камней. Рубец на Розе затянулся прочным, тёмным шрамом, который уже не выглядел раной, а скорее памятью, частью её истории. Листья перестали сохнуть, хотя и не вернули прежнего бархата.
А в моей «обычной» жизни начали происходить странные, необъяснимые вещи. Сначала мелкие. На работе, в библиотеке, в самом дальнем, пыльном фонде, где я разбирала старые журналы, мне на голову с верхней полки упала книга. Не просто упала — она спланировала, как птица, и легла передо мной на стол раскрытой. Это был старый, дореволюционный путеводитель по дворянским усадьбам Петербургской губернии. И страница сама открылась на описании усадьбы Воронцовых, где отдельным абзацем говорилось о знаменитом зимнем саде с коллекцией редчайших роз, «коим ухаживала сама княгиня, а после кончины фамилии — верная садовница Александра».
Я замерла, проводя пальцем по пожелтевшей бумаге. Александра. Моя прапрабабушка. Верная садовница. Значит, она не просто приходила туда. Она была хранительницей. Как я. По спине пробежали мурашки. Это было не совпадение. Это был знак. Сад тянул к себе ниточки из прошлого, напоминая мне о наследии, о долге, который был шире моих личных обид.
Другое событие было менее приятным. Как-то раз, выходя от свекрови, я столкнулась в подъезде с её соседкой, вечно всем недовольной тёткой Зиной. Та, ехидно оглядев меня, сказала:
— О, хранительница наша! Как поживаешь? Слышала, Серёжу-то своего от смерти выходила. Молодец. Только гляди, не слишком рассиживайся. Мужик, который раз позволил себе слабину, потом сторицей возьмёт. Теперь он тебя, голубушка, в ежовых рукавицах держать будет.
Я ничего не ответила, просто прошла мимо. Но её слова, ядовитые и точные, как игла, засели в мозгу. «Позволил себе слабину». Именно так, наверное, он и воспринимал свою болезнь и свою минутную слабость. Как досадный промах, который нужно компенсировать удвоенным контролем. Но контроль уже не работал. И это, я чувствовала, бесило его всё сильнее.
Однажды вечером он пришёл домой раньше меня. Когда я вошла, на кухне пахло горелым. На плите стояла пустая кастрюля с пригоревшим дном.
— А, ты, — бросил он из гостиной. — Кашу сварил. Пересолил, наверное. Сама разберёшься.
Он не просто сварил себе еду. Он сделал это нарочито небрежно, оставив мне последствия. Проверка: стану ли я, как раньше, ругаться, убирать, показывать своё раздражение? Или проглочу и буду мыть молча?
Я подошла к плите. Посмотрела на чёрное дно кастрюли. Потом повернулась к дверям гостиной.
— Сергей.
— Что? — донёсся неохотный отклик.
— Ты сжег кастрюлю. Тебе её отмывать. Я не буду.
В гостиной воцарилась тишина. Потом тяжёлые шаги. Он появился в дверях, красный от неожиданности и злости.
— Ты чего это?
— Я сказала: ты испортил вещь — ты и чисть. У меня нет на это ни времени, ни желания.
— Да я тебе… — он сделал шаг вперёд, и в его глазах вспыхнула знакомая агрессия. Но я не отступила. Я смотрела на него прямо, спокойно, как смотрела на пепельный иней в саду — как на явление природы, неприятное, но не всесильное.
Наши взгляды скрестились. Он искал во мне страх, раздражение, привычную готовность к скандалу. Не нашёл. Нашёл лишь твёрдую, холодную решимость. И что-то в нём дрогнуло. Агрессия не исчезла, но утратила вектор. Он не знал, что делать с этим новым, неуязвимым объектом.
— Ладно, чёрт с тобой, — пробормотал он, отводя глаза, и грубо выхватил кастрюлю из раковины. — Сама потом есть захочешь — новую купишь.
Он отнёс кастрюлю в свою мастерскую (где она, я уверена, так и пролежала до лучших времён). Но для меня это была не мелкая бытовая победа. Это было подтверждение. Я провела ещё одну черту. И она держалась.
На следующий день в саду я увидела, что на Розе, прямо над старым шрамом, набухла новая, крошечная почка. Она была не зелёной, а тёмно-лиловой, почти чёрной, и твёрдой, как бусинка. Она не обещала быстрого цветка. Она обещала выносливость. Устойчивость.
— Почка стойкости, — сказал Смотритель, заметив мой взгляд. — Она рождена не желанием счастья, а решимостью выстоять. Это хороший знак. Но не расслабляйтесь. Он не сдался. Он ищет новый подход.
Новый подход оказался тоньше и опаснее. Через пару дней Сергей вернулся домой не один. С ним был его старый приятель, Андрей, которого я терпеть не могла за его похабные шутки и оценивающие взгляды.
— Сань, привет! Живёшь-поживаешь? — осклабился Андрей, разглядывая меня с ног до головы. — Серёжа говорит, ты у них теперь совсем крутая стала. Феминистка, борец за права.
Я промолчала, просто кивнув. Сергей, похоже, был в хорошем настроении.
— Да ладно, она у меня золото. Просто характер испортила немного. Но мы её исправим. Правда, Сань?
В его тоне была притворная ласковость, за которой сквозило желание унизить меня перед другом. Показать, что он всё ещё хозяин положения.
— Чем угощать-то будем? — спросил Андрей, плюхаясь на диван. — А то мы с мужиком проголодались, делами занимались.
Раньше я бы, стиснув зубы, пошла бы готовить. Сейчас я повернулась к Сергею.
— Ты не предупредил, что будут гости. У меня планы. В холодильнике есть колбаса, хлеб. Можешь сделать бутерброды.
— Ого! — присвистнул Андрей. — Серёж, да у тебя тут полная демократия!
Сергей налился краской.
— Какие ещё планы? — его голос стал опасным.
— Мои личные, — ответила я, беря сумку. Я и правда собиралась в сад, но говорить об этом, конечно, не стала.
— Личные! — передразнил Андрей. — Наверное, к любовнику!
Сергей не засмеялся. Он смотрел на меня, и в его глазах читалась ярость от того, что я посмела ставить свои «личные планы» выше его удобства, да ещё и при свидетеле.
— Ты останешься, — тихо сказал он. — И приготовишь ужин. Как положено.
— Нет, — так же тихо ответила я. — Не останусь. И не приготовлю. Приятного аппетита.
Я вышла из квартиры, за спиной нарастал гул возмущённых мужских голосов. Руки тряслись, но я шла быстро и не оглядывалась. Это был первый раз, когда я открыто бросила ему вызов при постороннем. Я сожгла мост. Или он сжёг его сам, приведя Андрея.
В саду я долго сидела на холодной земле, обнимая колени, и не могла унять дрожь. Не от страха, а от дикого, непривычного чувства — чувства собственной силы, смешанного с ужасом от последствий. Смотритель не мешал. Он наблюдал из тени, понимая, что мне нужно пережить это самой.
Потом я подошла к Розе. Почка стойкости казалась ещё твёрже. Я полила её, шепча не о желании, а о факте: «Сегодня я сказала «нет». Публично. Я защитила своё время. Своё право уйти».
И тогда произошло то, чего я не ожидала. Из твёрдой, лиловой почки медленно, с усилием, проклюнулся кончик нового листа. Не бархатного, а скорее кожистого, тёмно-зелёного, с острым кончиком, похожим на шип. Это был лист-защитник.
— Вот видите, — сказал Смотритель. — Вы не просто выстояли. Вы совершили активное действие. И сад ответил вам тем же. Теперь у неё есть защита. А у вас?
У меня не было защиты. У меня было только это хрупкое, но крепнущее чувство самоуважения. И знание, что отступать некуда. Вернувшись домой поздно вечером, я застала пустую, грязную после дружеских посиделок квартиру. Сергея не было. На кухонном столе лежала записка, нацарапанная его рукой: «Уехал к маме. Тебе надо подумать о своём поведении. Серьёзно.»
Это был не уход. Это был ультиматум. «Исправься, стань прежней — и, может быть, я вернусь». Старый как мир приём.
Я посмотрела на записку. Потом аккуратно сложила её вчетверо и выбросила в мусорное ведро. Вместе с окурками в пепельнице и пустыми пивными бутылками.
Дней пять он не звонил и не появлялся. Я жила в непривычной, пугающей тишине. Но в этой тишине я начала слышать себя. Свои мысли. Свои истинные желания, которые были больше, чем «хочу чаю» или «хочу тишины». Я поняла, что хочу учиться. Не на библиотечных курсах, а чему-то настоящему. Я откопала в интернете информацию о курсах ландшафтного дизайна. Это было дорого. Безумно. Но когда я смотрела на картинки с проектами садов, что-то внутри отзывалось жгучим, давно забытым интересом.
А ещё я поняла, что хочу писать. Не дневник. А что-то вроде… записок хранительницы. Описывать сад. Его изменения. Свои ощущения. Я завела толстую тетрадь и стала записывать всё. Это помогало упорядочить хаос в голове.
И каждую найденную крупицу себя, каждый признак пробуждающегося интереса к жизни я несла в сад. Роза отвечала медленно, но верно. Тот кожистый защитный лист развернулся, появился второй. Стебель стал казаться не сухим и чёрным, а тёмно-коричневым, жилистым, полным скрытой силы. А в щели в стене образ нашей квартиры окончательно померк и сменился на другие, обрывочные картинки: то страница из моей тетради, то вспышка зелени, то просто красивый узор из инея на стекле.
Однажды, придя в сад, я застала Смотрителя за необычным занятием. Он счищал острым ножом серый лишайник с основания одной из мраморных скамей.
— Что вы делаете? — спросила я.
— Сад начинает вспоминать себя, — ответил он, не оборачиваясь. — Он тянется к чистоте, к порядку. Это ваше влияние. Ваше внутреннее упорядочивание отражается здесь. Скоро, возможно, он начнёт требовать большего. Не только заботы о Розе. Но и ухода за собой. За всей этой территорией. Готовы ли вы к этому?
Я посмотрела вокруг. На заброшенные, заснеженные аллеи, на груды камней, на мёртвые деревья в кадках. И впервые я увидела в этом не кладбище, а… мастерскую. Гигантскую, замороженную мастерскую, которая ждала рук, чтобы ожить.
— Да, — сказала я. — Я готова.
Это «да» было уже не робким согласием испуганной женщины, а осознанным выбором взрослого человека, нашедшего своё дело. Своё место. Свой сад.
А вечером того же дня раздался звонок в дверь. Это был не Сергей. Это был курьер с огромным букетом красных роз и конвертом. В конверте лежала открытка. Тот же почерк. «Давай поговорим. Как взрослые люди. Вернись ко мне. Я дома. Твой Сергей».
Я стояла в прихожей, держа в руках этот вопиюще неискренний, пафосный букет — точную копию тех дешёвых роз из супермаркета, только втридорога. Они пахли пустотой. И впервые за всё время я не ощутила ни надежды, ни боли, ни даже злости. Я ощутила лишь глубочайшую, всепоглощающую усталость от этой бесконечной, бездарной пьесы.
Я не стала выбрасывать письмо. Я положила его на стол. Розы воткнула в ведро с водой. И села думать. Не о нём. О том, что будет дальше. Потому что я знала — эта попытка «вернуть» будет последней и самой сильной. И мне нужно было решить, как я встречу этот финальный акт. Не как жертва. И не как бунтарь. А как Хранительница, у которой есть нечто более важное, чем этот шаткий, лживый мир за дверью сада.
Продолжение здесь:
Понравился рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Первую часть, если пропустили, читайте по ссылке:
Читайте и другие наши рассказы:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)