Букет алых роз стоял в ведре на кухне, как чужеродный, кричащий объект. Их запах, густой и приторный, заполнил всё пространство, заглушая привычные запахи дома — кофе, книги, моих духов. Он был агрессивным, как сам поступок. Я смотрела на них, на открытку с безличным «Твой Сергей», и ждала, когда во мне проснётся хоть какое-то чувство. Хоть что-то. Но была лишь усталость. И странное отстранённое любопытство: как далеко он готов зайти в этой роли раскаявшегося мужа?
Я не пошла в сад в тот вечер. Не из страха или нерешительности. Мне нужно было подготовиться. Не к разговору с ним — к чему-то более важному. На следующий день, после работы, я зашла в небольшой бутик винтажной одежды, мимо которого ходила годами, но никогда не заходила. Там, на вешалке, висело платье. Не то, что носила я — удобное, практичное, серое. Это было платье из плотного бардового бархата, с длинными рукавами и высоким воротником, которое облегало стань и мягко струилось ниже колена. Оно было цвета спелой вишни, цвета старого вина, цвета того листа на Розе в самый момент его расцвета. Оно стоило как ползарплаты. Я примерила его перед зеркалом в тесной кабинке и не узнала себя. В отражении смотрела не замученная библиотекарша, а женщина с тайной. Женщина с историей. Я купила его. Не для Сергея. Не для кого-то. Для себя. Для той версии себя, что медленно прорастала в тишине сада.
Я пришла домой, спрятала платье в шкаф и стала ждать. Сергей не появился. Видимо, его тактика включала в себя и выдержку — дать мне «насытиться» одиночеством и задуматься о щедром жесте. На третий день, ближе к вечеру, раздался его ключ в замке. Я сидела на кухне с книгой, в своих обычных домашних трениках.
Он вошёл, стараясь казаться спокойным, но по его глазам было видно — он нервничал и злился одновременно. Он увидел ведро с розами. Они уже начали осыпаться, лепестки темнели по краям.
— Ну что, подумала? — начал он без предисловий, с привычной претензией на главенство, но без прежней уверенности.
— Подумала, — ответила я, не отрываясь от книги.
— И? — он подошёл ближе, и от него пахло чем-то чужим — может, алкоголем, может, новым одеколоном. Запахом попытки быть другим.
— И ничего, Сергей. Спасибо за цветы. Но наш разговор ничего не изменит.
Его лицо исказилось.
— То есть как это «ничего’? Я прошу прощения! Я делаю шаг! А ты… ты что, совсем там? — он ткнул пальцем в сторону моей головы.
— Я здесь, — сказала я, наконец подняв на него глаза. — Я здесь, и я больше не хочу играть в эти игры. Ты хочешь вернуть не меня. Ты хочешь вернуть удобство. Спокойствие. Контроль. Меня, как часть интерьера, которая не прекословит. Этого больше не будет.
— Да ты с ума сошла! — его голос сорвался на крик. — Кто тебя такой сделал? Кто тебе мозги запудрил? Это из-за работы? Из-за этих своих книг? Или… — в его глазах мелькнула дикая, параноидальная догадка, — или кто-то есть?
Я просто смотрела на него. Раньше это обвинение, даже голословное, вызвало бы во мне бурю — обиды, оправданий, слёз. Теперь я видела в этом лишь жалкую попытку найти внешнюю причину, чтобы не признавать: я изменилась сама. Из-за него. Из-за его равнодушия. Из-за сада. Из-за себя.
— Никого нет, Сергей. Есть я. Та, которая устала. Та, которой больше нечего тебе дать. И которая ничего от тебя не ждёт.
Он замер, тяжело дыша. Казалось, он собирается сказать что-то резкое, может, даже попытаться схватить меня за руку. Но что-то в моём спокойствии, в этом ледяном, непробиваемом достоинстве остановило его. Он видел, что его рычаги сломаны. Крики, угрозы, пассивная агрессия — ничто не работало.
— Прекрасно, — прошипел он наконец, и в его голосе зазвучала новая, холодная нотка — нотка потери. — Значит, так. Раз ты такая самостоятельная — будь ею. Полностью. Я уезжаю к маме. Надолго. Подумай ещё раз. Но когда закончатся деньги и станет одиноко, не звони. Поняла?
Это была его последняя карта. Угроза уйти по-настоящему. Он ждал, что я брошусь останавливать, плакать, просить остаться.
— Хорошо, — кивнула я. — Паковать вещи помогу?
Его лицо стало маской. Он развернулся и ушёл в спальню. Через полчаса он вынес чемодан.
— Ключи оставляю. На всякий случай, — бросил он, но я поняла: он оставляет себе путь для отступления. Он всё ещё не верил, что это всерьёз.
— Как скажешь.
Он ещё раз окинул меня взглядом, полным ненависти и растерянности, хлопнул дверью и ушёл.
Я простояла посреди прихожей несколько минут, прислушиваясь к тишине. Она была иной. Не пугающей, а… освобождающей. Как будто тяжёлый, уродливый предмет, годами занимавший центральное место в комнате, наконец-то вынесли. Стало просторно. И пусто, да. Но в этой пустоте была возможность.
Только тогда я позволила себе глубоко вдохнуть. И улыбнуться. Не от счастья. От облегчения. Первый акт моей старой жизни закончился.
На следующий день, когда я проснулась в пустой квартире, у меня не было чувства опустошения. Было чувство задачи. Я сходила на работу, а после не поехала домой, а отправилась в сад. И в сумке у меня лежало то самое бархатное платье.
В саду было холодно, как всегда. Смотритель, как всегда, ждал на своём месте. Но сегодня он показался мне другим. Не таким монолитным, не таким недосягаемым. Возможно, это было из-за моего собственного состояния. Я чувствовала себя не просительницей, не ученицей, а… коллегой. Союзницей.
— Он ушёл, — сообщила я, не как исповедь, а как отчёт о выполнении этапа работ.
— Я знаю, — кивнул он. Его взгляд скользнул по моему лицу, изучая. — И вы не сломались. Вы даже… расцвели. От освобождения.
— Пока не знаю, что со мной будет, — призналась я. — Но я знаю, что здесь, в этом месте, я нужна. И я хочу не просто выживать. Я хочу создавать.
Я вынула из сумки платье.
— Сегодня, — сказала я, — я хочу работать не в старой одежде, пахнущей домом и тоской. Я хочу работать в красоте. Для красоты.
Смотритель молча наблюдал, как я снимаю своё практичное пальто, толстый свитер и джинсы. Под ними оказалось тёплое термобельё. А поверх него я надела то бархатное платье. Ткань была прохладной и тяжёлой, она облегала тело, напоминая о забытых изгибах, о том, что у меня есть не только воля, но и форма. Я не надела каблуков — на ногах были тёплые грубые ботинки для работы в земле. Контраст был диким и, как мне казалось, прекрасным.
Я почувствовала, как меняется моя осанка. Как плечи сами расправляются под тяжестью бархата, как голова приподнимается. Я была не уборщицей в святилище. Я была его жрицей.
Смотритель смотрел на меня. И в его вечно спокойных, проницательных глазах что-то дрогнуло. Мелькнула не просто внимательность, а… заинтересованность. Глубокий, живой интерес. Он смотрел не на Хранительницу, а на женщину. Впервые за всё время нашего знакомства.
— Вы… — он запнулся, что было для него совершенно несвойственно. — Вы выглядите… соответствующим образом.
Это была неуклюжая фраза, но произнесённая с такой искренней интонацией, что я покраснела. Не от смущения, а от неожиданного тепла, разлившегося по телу.
— Спасибо, — сказала я. — А теперь, я думаю, пора заняться этой скамьей. Вы начали чистить её. Давайте продолжим.
Мы работали вместе. Он счищал лишайник и мох острым ножом, я шла следом с жёсткой щёткой и тёплой водой (которую, по его указанию, нужно было «нашептывать», представляя, как грязь — это не просто грязь, а наслоения забытья). Работа была физической, трудной. Скоро мне стало жарко в плотном бархате под пальто, которое я снова накинула поверх. Я сняла его и повесила на сук ближайшего дерева. Теперь я работала в одном платье, и его тёмно-красный цвет пылал пятном в серо-бело-зелёной гамме сада, как тот самый первый проклюнувшийся лист.
Я чувствовала на себе его взгляд. Не пристальный, не наглый. Скользящий, уважительный, но… присутствующий. Это было новое ощущение — быть увиденной не как функция, не как проблема, а как существо, достойное взгляда. Оно согревало сильнее любой печки.
В какой-то момент, когда я с силой терла щёткой по проступающему из-под грязи розоватому мрамору, лямка моего термобелья сползла с плеча, обнажив ключицу и кусочек бархата, прилипшего к влажной от усилий коже. Я поправила её, подняв голову, и встретилась с его глазами. Он стоял в двух шагах, нож замер в его руке. И в его взгляде была не просто заинтересованность. Было восхищение. И что-то ещё, тёплое и глубокое, от чего у меня перехватило дыхание.
Мы молча смотрели друг на друга несколько секунд, и время в саду будто замедлилось. Звуки — скрежет щётки, падающие где-то капли — отступили. Было только это тихое пространство между нами, наполненное чем-то новым, хрупким и пугающе желанным.
Он первым отвёл взгляд, снова сосредоточившись на камне.
— Вы делаете это хорошо, — произнёс он, и голос его звучал немного приглушённо.
— Вы тоже, — выдохнула я.
Мы закончили чистку одной скамьи. Мрамор, освобождённый от вековых наслоений, сиял в тусклом свете мягким, перламутровым блеском. Это был островок порядка и красоты в море хаоса. Мы стояли рядом, любуясь работой. И его рука, случайно, коснулась моей, когда он указывал на какой-то оставшийся пятнышко.
Прикосновение было мимолётным, в перчатках. Но будто искра пробежала по моей коже, жаркая и живая. Я не отдернула руку. Он тоже.
— Сегодня… сегодня сад стал другим, — тихо сказал он.
— Потому что мы стали другими? — рискнула спросить я.
Он повернулся ко мне, и в его глазах, обычно таких далёких, теперь горел близкий, человеческий огонь.
— Потому что я увидел сегодня не только Хранительницу. Я увидел женщину, для которой красота — не роскошь, а необходимое условие труда. Это… это очень редкое качество.
Он говорил не как хранитель тайн, а как мужчина. И в этот момент я с удивлением поняла, что он не просто статист в моей драме. Он — человек. Со своей историей, своей болью, своим одиночеством. Он был здесь, в этом застывшем времени, вероятно, гораздо дольше меня. И я никогда не спрашивала, почему.
— Кто вы? — спросила я вдруг, нарушая все негласные правила наших отношений. — Настоящий? Почему вы здесь?
Его лицо на мгновение стало закрытым, занавес из вежливого нейтралитета упал. Но он не отвернулся.
— Я — тот, кто не смог сберечь свою розу, — глухо ответил он. — Много зим назад. И в наказание… или в искупление… я стал тем, кто помогает другим не повторить мою ошибку. Смотрителем. Пленником этого места, пока не появится кто-то, кто сможет оживить его по-настоящему. Не из долга. Не из отчаяния. А из любви. Безусловной любви к жизни, которая берёт начало в любви к себе.
Его слова повисли в холодном воздухе. «Не смог сберечь свою розу». Значит, у него была своя история. Своя потеря. И он был прикован сюда. Не физически, а духом. Как я была прикована к своему браку, пока не нашла сил разорвать цепи.
— А я… я могу вас освободить? — прошептала я.
Он долго смотрел на меня, и в его взгляде была целая буря — надежда, страх, недоверие.
— Вы уже это делаете, — наконец сказал он. — Каждый день. Каждым своим настоящим вздохом. Вы оттаиваете не только сад. Вы оттаиваете время здесь. И, возможно… меня.
Он протянул руку, уже без перчатки, и осторожно, как бы боясь спугнуть, коснулся тыльной стороной пальцев моей щеки, там, где, наверное, осталась полоска грязи от работы. Его прикосновение было прохладным, но не холодным. Оно было живым.
— Вы в пыли, — сказал он, и в уголках его глаз обозначились лучики морщин — следы улыбки. Настоящей, не смотрительской.
— Это честная пыль, — улыбнулась я в ответ, чувствуя, как сердце бешено колотится где-то в горле.
В этот момент где-то в глубине сада, далеко от Розы, раздался тихий, но отчётливый щелчок, будто лопнула ледяная корка. Мы оба вздрогнули и обернулись.
— Что это? — спросила я.
— Лёд тронулся, — прошептал он, и в его голосе прозвучало что-то вроде благоговейного страха. — Буквально. Ваша энергия сегодня… она была особенной. Она запустила процессы, дремавшие десятилетиями. Будьте осторожны. Когда лёд трогается, он может нести не только жизнь.
Предупреждение прозвучало зловеще, но я не испугалась. Я чувствовала себя сильной. Облачённой в бархат, с мраморной пылью на руках и с теплом его взгляда на коже. Я была готова ко всему.
Мы закончили работу в тишине, но это была не неловкая тишина. Это была тишина взаимопонимания, наполненная невысказанными словами и обещаниями. Когда я собиралась уходить, надевая поверх платья пальто, он остановил меня жестом.
— Завтра, — сказал он, — если придёте… наденьте это платье снова. Оно… ему идёт. Саду.
Он имел в виду не только сад. Я это знала. И кивнула.
— Хорошо. Приду.
Возвращаясь домой, в пустую квартиру, я чувствовала себя не одинокой, а… избранной. Как будто я участвовала в таинстве, гораздо более важном, чем все земные драмы. И у этого таинства появилось лицо. Лицо Смотрителя, с тёмными глазами, в которых наконец-то появился свет.
Дома я осторожно повесила платье на видное место в шкафу. Оно больше не было просто красивой вещью. Оно стало моей униформой, моей бронёй и моим знаменем одновременно. Я смотрела на него и думала о его руке на моей щеке. О его признании. И о том щелчке льда в глубине сада.
Что-то началось. Что-то новое. И на этот раз это было связано не с болью потерь, а с трепетом предвкушения. С ледяной водой из-подо льда, холодной, чистой и несущей в себе семена будущей весны.
***
Щелчок льда в глубине сада эхом отозвался во мне всю ночь. Я ворочалась в слишком большой постели, слушала тишину пустой квартиры и думала о его руке на моей щеке. О его глазах, в которых, наконец, появилась жизнь, не связанная с вечным долгом. Вспоминала его слова: «Вы оттаиваете не только сад. Вы оттаиваете время здесь. И, возможно… меня».
В это «возможно» было вложено столько надежды, столько вековой тоски, что от неё захватывало дух. Неужели я… мы… могли это? Освободить его? Не просто оживить сад, а снять с него проклятие вечного наблюдения? Мысль казалась одновременно грандиозной и пугающей. Что станет с садом, если он уйдёт? Что станет со мной?
Утром я, как обещала, надела бархатное платье. Оно лежало на стуле, и в утреннем свете его цвет казался ещё глубже, таинственнее. Я чувствовала себя немного глупо — идти в заснеженный, заброшенный сад в таком наряде. Но это был мой выбор. Мой ритуал. Моя защита.
Смотритель ждал на том же месте, но в его позе не было привычной статичности. Он стоял, чуть подавшись вперёз, будто всматривался в даль, и когда я появилась, его взгляд упал на меня с такой интенсивностью, что у меня перехватило дыхание. Он не просто смотрел. Он впитывал. Всё во мне ответило на этот взгляд — тихим трепетом, теплом, поднимающимся от самых пят.
— Вы пришли, — сказал он, и в его голосе не было констатации, было… облегчение. Радость. Человеческая радость.
— Я обещала, — ответила я, подходя ближе.
Мы стояли, глядя друг на друга, и между нами витало невысказанное вчерашнее признание. Тишина была густой и сладкой.
— Что-то изменилось, — наконец произнесла я, чтобы разрядить напряжение. — В воздухе. После того щелчка.
— Всё изменилось, — поправил он тихо. — Ледник тронулся. Пойдёмте. Я должен вам кое-что показать.
Он повёл меня не к Розе, не к очищенной скамье. Он повёл меня по заснеженной тропинке, которая вела в самую глубь сада, к той стене, где была зияющая щель. Мы шли молча, и я с удивлением замечала изменения. На голых ветвях некоторых «мёртвых» деревьев висели не почки, а крошечные, прозрачные, как хрустальные колокольчики, сосульки, которые начинали тихо звенеть от малейшего дуновения. А под ногами, под слоем снега, чувствовался упругий, живой мох, которого раньше не было.
Щель в стене… она была не просто шире. Она была другой. Колыхающаяся темнота внутри неё улеглась, превратившись в ровную, зеркальную поверхность. И в этом зеркале отражался не мой мир, не обрывки моих кошмаров. В нём отражался сам сад, но… иной. Цветущий. С зеленеющими деревьями, с пышными кустами, с солнечными бликами на мраморе. И в отражении, рядом с моей фигурой в красном платье, стояла другая фигура — не Смотритель в длинном пальто, а мужчина в светлой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Молодой, без вечной печати веков на лице. Он улыбался. И в его улыбке я узнала Смотрителя.
— Это… что это? — прошептала я, не в силах оторвать взгляд.
— Это возможное будущее, — ответил он, стоя рядом и глядя в то же отражение. — Если ледник растает полностью. Если Роза распустится не как акт отчаяния или долга, а как акт… любви. Настоящей любви.
— Но вы же сказали — сад держится на вас. Если вы… если вы станете таким, — я кивнула на отражение, — что будет с этим местом?
— Сад больше не будет нуждаться в смотрителе, — сказал он просто. — Он будет жить своей жизнью, подпитываемый той самой любовью, что освободит его. Он станет просто садом. Прекрасным, волшебным, но… обычным в своей чудесности. А я…
Он повернулся ко мне, и в его глазах была та же надежда, что и в отражении.
— Я стану свободным. Человеком. Тот, кем я был до того, как всё потерял.
— Кем вы были? — спросила я, замирая.
Он отвел взгляд, глядя куда-то вдаль, сквозь стены и время.
— Меня звали Артём. И я… я был слишком увлечён другим садом. Садом из чисел, акций, контрактов. Я строил свою финансовую империю, думая, что это и есть жизнь. А настоящее чудо — зимний сад моей семьи, наше родовое сокровище — умирало рядом со мной от невнимания. Я потерял его. И в наказание стал частью его тени. Вечным хранителем его руин, пока не найдётся тот, кто полюбит его сильнее, чем я любил свои амбиции.
Артём. Имя упало, как тёплый камень, в холодный пруд моего сознания. Оно делало его человеком. Со слабостями, с ошибками. Не полумифическим существом, а мужчиной, который когда-то потерпел поражение.
— И вы думаете… я могу вас освободить? — снова задала я тот же вопрос, но теперь он звучал иначе. Не как абстракция, а как прямая ответственность.
— Вы уже делаете это, Александра, — сказал он, и впервые назвал меня по имени. Не «Хранительница». Александра. Звук моего имени в его устах был как прикосновение. — С каждым днём, когда вы выбираете себя, свою жизнь, свой свет — вы ломаете оковы этого места. Вы даёте ему ту энергию, которой ему так не хватало при мне. А сегодня… вчера… — он запнулся, и в его голосе прозвучала неподдельная, мужская неуверенность, — когда я увидел вас… не как страдающее существо, а как женщину в платье цвета жизни, которая пришла не выпрашивать, а создавать… что-то во мне, замороженное и мёртвое, дрогнуло. Впервые за много-много зим.
Он сделал шаг ко мне. Теперь между нами было меньше полуметра. Я чувствовала исходящее от него тепло, не смотрительскую холодную ауру, а живое человеческое тепло.
— Я боюсь, — признался он шёпотом. — Боюсь надеяться. Боюсь снова что-то почувствовать. Но я больше не могу не чувствовать. Вы вошли сюда не только в сад. Вы вошли… сюда.
Он приложил руку к своей груди, к тому месту, где должно биться сердце.
Я не думала. Я действовала. Я подняла свою руку и накрыла его ладонь своей. Под бархатом платья моя кожа горела.
— Я тоже боюсь, — прошептала я. — Я только что сожгла за собой все мосты. Я не знаю, что будет завтра. Но я знаю, что здесь и сейчас… я хочу помочь вам. Не как смотрителю. Как Артёму.
Наши пальцы сплелись. Его рука была сильной, с мозолями от вековой работы с камнем и деревом. Но в этом пожатии не было силы власти. Была нежность. И просьба.
В этот самый момент где-то рядом, у наших ног, раздался тихий, но отчётливый звук — будто раскололось тонкое стекло. Мы одновременно посмотрели вниз. Из-под снега, прямо из промёрзшей земли, пробивался росток. Нежный, зелёный, с двумя семядольными листочками. Совершенно обычный, но здесь, в этом месте вечной зимы, он был чудом из чудес.
Артём медленно опустился на колени, не отпуская моей руки. Он с благоговением, почти со слезами на глазах, дотронулся до ростка.
— Видите? — его голос дрожал. — Он чувствует. Сад чувствует нас.
С этого дня всё изменилось. Не сразу, но необратимо. Я приходила в сад каждый день. Теперь мы работали вместе не как учитель и ученица, а как партнёры. Он рассказывал мне, каким был сад при его прадеде, где какие сорта роз росли, как был устроен фонтан, который теперь был грубой каменной глыбой. И мы начинали по крупицам восстанавливать. Я рыхлила землю для новых ростков (их появлялось всё больше — мои скромные тюльпаны, подснежники, даже крошечный кустик лаванды, который я принесла из дома в горшке и рискнула высадить). Он с невероятной, бережной силой расчищал завалы, починял разбитые стеклянные панели купола, подпирал рушащиеся арки.
А ещё мы разговаривали. Обо всём. О его прошлой жизни — он действительно был успешным финансистом, владел небольшим, но очень перспективным банком, который развалился после его «исчезновения». О моей — о книгах, о тихом отчаянии, о том, как я забыла, что значит мечтать. Мы говорили по вечерам, сидя на очищенной скамье, завернувшись в одно поношенное, но тёплое одеяло, которое он где-то раздобыл. И с каждым днём черты его лица становились менее острыми, более живыми. Тень вечной усталости отступала от его глаз. Он начал шутить. Сначала неуверенно, потом всё свободнее. Его смех был низким, грудным, и от него становилось тепло даже в самый холодный день.
И Роза… Роза отвечала на это. Твёрдая, лиловая почка наконец-то начала разворачиваться. Из неё появился не лист, а ещё один бутон. Маленький, туго свёрнутый, но не серый и не чёрный. Он был цвета тёмного, почти чёрного граната, и на ощупь казался тёплым.
Через месяц после ухода Сергея произошло два важных события. Первое — Артём, закончив чистить очередную скульптуру — нимфу с разбитым кувшином, — обернулся ко мне и сказал совершенно обыденным тоном:
— Знаешь, я тут подумал. Когда всё это… — он сделал широкий жест, включающий и сад, и себя, — …закончится. Вернее, начнётся по-настоящему. Мне нужно будет чем-то заниматься. Возвращаться в финансы я, пожалуй, не хочу. Но знания остались. И связи… некоторые, наверное, ещё живы. Я мог бы открыть что-то небольшое. Консультационную фирму. Может, даже небольшой частный банк для стартапов в сфере экологии, ландшафтного дизайна… для тех, кто хочет создавать красоту, а не уничтожать её. Как думаешь, есть в этом смысл?
Он спрашивал моего мнения. Как равный. Как партнёр.
— Думаю, это прекрасная идея, — искренне ответила я. — Миру не хватает банков, которые верят в красоту.
Он улыбнулся, и в этой улыбке была гордость.
— А ещё… — он запнулся, вдруг покраснев. Для человека, прожившего в аскезе больше века, это было удивительно трогательно. — Мне понадобится помощник. Кто-то, кто разбирается не только в цифрах, но и в… в людях. В душах. И кому я могу доверять безгранично.
Он смотрел на меня. Вопрос висел в воздухе.
— Ты предлагаешь мне работу? — уточнила я, стараясь говорить шутливо, чтобы скрыть бурю внутри.
— Я предлагаю тебе партнёрство, — поправил он серьёзно. — В бизнесе. И… — он глубоко вдохнул, — и не только. Я не могу больше жить в этой сторожке, Александра. И ты не должна жить в той квартире, которая пахнет прошлым. У меня… у меня остался дом. Не усадьба, она давно разрушена. А дом в городе. Старый, нуждается в ремонте, но он большой, светлый. С зимним садиком, маленьким. Он пустует. Я хотел бы… чтобы ты подумала о том, чтобы переехать туда. Когда будешь готова. Чтобы мы могли быть ближе. Чтобы мы могли строить наше будущее… из одного места.
Это было больше, чем предложение о совместной жизни. Это было предложение разделить с ним не только быт, но и мечту. Его возвращение в мир. Моё рождение в новом мире.
— Я… мне нужно подумать, — выдохнула я, хотя сердце кричало «да» немедленно.
— Конечно, — он кивнул, не показывая разочарования. — У тебя есть время. Вся наша жизнь, надеюсь.
Второе событие случилось через неделю. Мы сидели у Розы. Бутон гранатового цвета увеличился вдвое, и между плотными чашелистиками уже проглядывал невероятный, бархатисто-красный цвет. Он был готов раскрыться. Воздух вокруг него вибрировал, словно от жары.
Артём был необычайно серьёзен. Он взял мои руки в свои.
— Александра, то, что я скажу дальше, не зависит от твоего ответа о доме или работе. Это — отдельно. Это — о нас.
Он встал передо мной на одно колено. Снег похрустел под ним. В его глазах не было ни тени смотрителя, только свет человека, который прошёл через тьму и увидел солнце.
— Я прожил долгую, пустую вечность, охраняя память о красоте, которую погубил. И за это время я забыл, что значит чувствовать. Пока не появилась ты. Ты со своими рваными сапогами и несломленным духом. Ты со своим тихим упрямством и умением находить свет в самом чёрном дне. Ты разморозила не только этот сад. Ты разморозила меня. Ты вернула мне имя. И теперь я хочу вернуть тебе веру в чудо. Не в садовое. В человеческое.
Он вынул из кармана своего потрёпанного пальто маленькую коробочку. Не бархатную, а простую деревянную, вырезанную, как я поняла, его же рукой. Внутри, на мягком мхе, лежало кольцо. Не бриллиантовое, не золотое. Оно было сделано из тёмного, отполированного до блеска дерева, и в его центре, будто в заточении, сияла крошечная, но ослепительно яркая капля янтаря, внутри которой навеки застыла миниатюрная, совершенная роза. Это было кольцо из самого сердца сада.
— Я не могу предложить тебе богатства прошлого. Они прах. Но я могу предложить тебе будущее. Будущее, которое мы построим вместе. Из любви, из уважения, из общих трудов и общей мечты. Александра, ты выходишь за меня замуж?
Я смотрела на него. На этого удивительного мужчину, который возник из тени и стал для меня самым реальным существом в мире. Я думала о Сергее, о его «давай поговорим» и о букете увядающих роз. Это было небо и земля. Это была тьма и свет.
Слёзы текли по моим щекам, но это были слёзы абсолютного, безоговорочного счастья.
— Да, — прошептала я, и голос сорвался. — Да, Артём. Тысячу раз да.
Он снял с моей руки старый, давно не снимавшийся обручальный ободок от Сергея (я просто забыла о нём) и бросил его в снег, где он бесследно утонул. А на мой палец надел кольцо с янтарной розой. Оно было тёплым, как живое.
В тот же миг, как будто дожидаясь этого слова, бутон на Розе дрогнул. С тихим, нежнейшим шелестом, похожим на вздох, внешние чашелистики начали отгибаться. Один за другим. Изнутри хлынул такой густой, опьяняющий аромат, что у меня потемнело в глазах. Это был запах и розы, и мёда, и земли после дождя, и чего-то неуловимого, вечного — запах самой жизни.
И Роза распустилась.
Она была огромной, размером с две ладони. Её лепестки были цвета спелого граната, такого глубокого и бархатистого, что глаз не мог оторваться. В центре горело золотистое сияние, как маленькое солнце. Она была совершенна. Она была чудом. Она была нашей любовью, материализованной в цветке.
Мы стояли, обнявшись, и смотрели на неё, и плакали оба. А вокруг, по всему саду, раздавался треск, звон, шелест. Ледяные сосульки падали и звенели, как хрустальные колокольчики. Из-под снега дружно полезли подснежники, крокусы, пролески. Деревья в кадках выпускали первые, нежные, салатовые листочки. Стеклянный купол над нами засиял, будто его вымыли изнутри невидимые руки. Солнечный луч, настоящий, тёплый, пробился сквозь толщу зимних туч и упал прямо на Розу, и на нас.
Проклятие было снято. Сад ожил. А Артём… я почувствовала, как он вдруг вздрогнул всем телом и крепче прижал меня к себе. Я посмотрела на него. И не увидела ни одной морщинки, ни одной отметины вечной скорби. Он просто был красивым, сильным мужчиной лет сорока, с живыми, счастливыми глазами, полными слёз. Его длинное пальто и трость валялись на земле, будто сброшенная кожа. Он был свободен.
— Александра, — прошептал он, целуя мои волосы, мои слёзы, мои губы. — Моя Александра. Ты сделала это.
Мы были счастливы. Абсолютно, безумно, до головокружения счастливы. И знали, что это только начало. Впереди была новая жизнь — с общим домом, с общим делом, с общим садом, который теперь не требовал жертв, а просто дарил радость. И с этой Розой, нашим первым и самым главным цветком, который расцвёл не от отчаяния, а от любви. Настоящей. Взаимной. Свободной.
Конец!
Понравился рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже:
Первую часть, если пропустили, читайте по ссылке:
Читайте и другие наши рассказы:
Пожалуйста, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)