— Пап, не надо! Уходи!
— Он сейчас прибьет тебя, дочка. Пусть лучше уж меня
***
Его голос прозвучал странно спокойно, обреченно, будто констатируя погоду, а не произнося смертный приговор самому себе. Дверь в квартиру дочери была не заперта — плохой знак, очень плохой. Он всегда запирался на все замки, будто крепость, в которую боялся впустить даже свет. Виктор, принесший дочери банку соленых огурцов, ее любимых, замер на пороге, услышав из-за двери приглушенные, но яростные звуки. Не крик, нет. Сдавленное рычание и тихий, прерывистый всхлип.
Его сердце, пошатнувшееся за шестьдесят два года жизни, работы на заводе и одной перестройки, екнуло и ушло в пятки. Он толкнул дверь. И увидел.
Дмитрий, его зять, красивый, холеный, в дорогой рубашке, которую Виктор в шутку называл «пижамной», был не похож сам на себя. Его лицо, обычно выражавшее снисходительное спокойствие, было перекошено бешеной гримасой. Он стоял над Аленой, прижавшейся к стене в узком коридоре, словно загнанная птица. Его пальцы, длинные, белые, привыкшие клацать по клавиатуре, а не к работе, впились ей в плечо, оставляя багровые пятна.
— Ты думаешь, я не знаю? — шипел Дмитрий, не замечая вошедшего. — Ты думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? Словно на говно под ногами!
— Дим, прошу тебя, успокойся… Я ничего…
— Молчи!
Его рука взметнулась для удара. И в этот миг Виктор отбросил банку с огурцами. Стекло брызнуло о паркет, рассол бурой лужей растекся по светлому дереву. Он не думал. Его тело, старое, но еще послушное, сработало на каком-то допотопном, зверином инстинкте. Он рванулся вперед и встал между ними, спиной к дочери, лицом к ее мужу. Щитом. Живым, немым, дрожащим щитом.
Удар, предназначавшийся Алене, пришелся ему по лицу. Глухой, костяной щелчок. Искры из глаз. Нестерпимая, унизительная боль. Он качнулся, но устоял, ухватившись за косяк двери.
— Папа! — закричала Алена, и в ее голосе был не только ужас, но и стыд. Жгучий, всепоглощающий стыд.
Дмитрий замер, его рука все еще была занесена. Он смотрел на Виктора, и в его глазах медленно, будто сквозь толщу воды, проступало осознание. Ярость отступала, сменяясь растерянностью, а затем холодным, липким страхом. Он отшатнулся.
— Виктор Петрович… Я… Вы не понимаете… Она…
Виктор не слушал. Он прижал ладонь к горящей щеке, чувствуя, как под кожей наливается кровью громадный синяк. Он смотрел на дочь. На ее огромные, полные слез глаза. На ее перекошенное страхом лицо. И в этот момент время словно распалось на тысячи осколков-воспоминаний.
***
Три месяца назад. Все было иначе.
Алена сидела на кухне в их с Дмитрием квартире — просторной, с дизайнерским ремонтом, с видом на самый престижный район города. Она пила утренний кофе, глядя в огромное панорамное окно. Ее жизнь была похожа на глянцевую картинку из журнала, который она так любила листать в юности. Но сегодня утром картинка дала трещину.
Дмитрий вошел на кухню, свежий, бодрый, в идеально отглаженной рубашке. Он поцеловал ее в макушку, но поцелуй был механическим, быстрым.
— Доброе утро, — сказала она, пытаясь поймать его взгляд.
— Утро, — бросил он, открывая холодильник. — Кстати, насчет вечера. Не заказывай суши у того японца. В последний раз у меня от их тунца изжога была до двух ночи.
— Хорошо, — кивнула Алена. — Может, приготовлю что-то сама?
— Не надо. Закажем у «Итальянцев». Я уже бронировал столик. В восемь. Не опаздывай.
Он говорил, не глядя на нее, просматривая что-то на телефоне. Его тон был ровным, но в нем сквозила привычная, неоспоримая уверенность. Приказ, а не предложение.
— Дим, а мы не могли бы просто остаться дома? — тихо спросила она. — Посмотреть фильм? Я устала.
Он медленно опустил телефон и посмотрел на нее. Его взгляд был холодным, оценивающим.
— Устала? От чего? Ты же дома сидишь. Целый день. Мы идем в ресторан. Я буду представлять там нового клиента. Мне нужна соответствующая обстановка. И соответствующая жена.
Он подошел, взял ее за подбородок, слегка приподнял. Его прикосновение было не нежным, а проверочным.
— Надень то синее платье. И сделай нормальный макияж. А то в последнее время ходишь, как чучело.
Он отпустил ее, снова уткнулся в телефон и вышел из кухни, оставив ее одну с догорающим утром и комом в горле. Она сжала кружку так, что костяшки пальцев побелели. «Чучело». Слово, маленькое, но острое, как игла, вошло глубоко внутрь и застряло там.
Она подошла к окну, глядя на спешащих внизу людей. Ее жизнь, эта самая глянцевая картинка, иногда казалась ей огромной, роскошной, но абсолютно пустой клеткой. И Дмитрий был не мужем, а смотрителем в этой клетке. Строгим, требовательным, вечно недовольным.
Мысли ее вернулись к родителям. К их маленькой, уютной, насквозь пропахшей пирогами и старой мебелью квартире. К отцу. К Виктору Петровичу.
***
Виктор Петрович в это самое утро копался на балконе, разбирая старые ящики с инструментами. Ему, бывшему инженеру, нужны были всегда занятые руки. Без работы он чах. Ирина, его жена, хлопотала на кухне, напевая что-то себе под нос.
— Витя, не неси в дом это старье! — крикнула она ему с кухни. — Места живого нет!
— Это не старье, Ира, это история! — отозвался он, с любовью проводя пальцем по затертой рукоятке старого паяльника. — Вон этим я Аленке первую в жизни машинку спаял. Помнишь?
Он помнил. Он помнил все. Как держал на руках крошечную, красную, пищащую дочку. Как она вцепилась ему в палец своей малюсенькой ладошкой, и он понял, что отныне его жизнь принадлежит не ему. Ему пришлось выживать в лихие девяностые, когда его завод, его гордость, стал медленно умирать. Зарплату не платили месяцами. Он брался за любую работу — чинил соседям телевизоры, собирал по друзьям гаражам детали, чтобы сделать Алене новый велосипед, таскал мешки на рынке.
Он выжил. Вытащил семью. Поставил дочь на ноги. И научил ее главному — никогда не сгибаться. Смотрел, как она, его упрямая, мечтательная девочка, идет в школу с огромным бантом, потом — в институт. Она всегда хотела большего, чем они могли ей дать. Смотрела на красивые машины, на витрины дорогих магазинов.
— Пап, я выйду замуж только за принца! — заявляла она в двенадцать лет, разглядывая журналы.
— Принцы, дочка, обычно живут за бугром, — усмехался он. — Ищи своего, родного. Главное, чтобы человеком был. Честным.
Но Алена выросла. И ее мечты о принце не исчезли, они трансформировались в желание вырваться. Из этой квартиры, из этого района, из этой жизни, пахнущей старыми пирогами и бедностью. Она хотела блеска, уверенности, прочного фундамента под ногами. Всего того, чего был лишен ее отец в самые трудные годы.
И она нашла своего «принца». Дмитрия. Успешного, красивого, с деньгами. Сын крупного поставщика с того самого завода, где когда-то работал Виктор.
Помнил Виктор и день, когда Алена впервые привела его домой. Дмитрий был безупречен: дорогой костюм, уверенное рукопожатие, правильные слова. Он говорил с ними уважительно, но Виктор чувствовал — где-то глубоко, на дне его ясных глаз, плавала тень. Тень высокомерия. Снисхождения.
— Хороший парень, — сказала потом Ирина, сияя. — Настоящая опора для нашей девочки. С ним она как за каменной стеной.
— Стены бывают разные, Ира, — мрачно заметил тогда Виктор. — Одни защищают от ветра. Другие — в тюрьме. Не поймешь, с какой стороны ты оказался, пока не станет слишком поздно.
Он не мог объяснить свою тревогу. Она была иррациональной, как запах грозы перед дождем. Он видел, как Дмитрий смотрит на их квартиру, на их простую еду, на их привычки. Взгляд был не любопытствующим, а оценивающим. И выносимым вердиктом: «Недостаточно хорошо».
Но Алена была счастлива. Сияла. И Виктор молчал. Затаив свою тревогу глубоко внутри, как когда-то затаивал последние деньги на хлеб. Он не имел права ломать дочкину сказку. Он видел, как она расцветает в лучах этого благополучия. Как она, наконец, получает все, о чем мечтала.
Теперь, глядя на ее напуганное лицо в роскошной квартире, он понимал, что был прав. Его отцовское, выстраданное сердце не обмануло его. Каменная стена, за которую он так радовался за дочь, оказалась стеной тюремной камеры. И он, старый, немощный инженер, опоздал. Он не успел ее оттуда вытащить. Он успел только подставить себя под первый удар.
***
Стеклянный осколок впился в подошву тапка, хрустнул, и этот звук вернул всех в реальность. Рассол от огурцов едким запахом витал в воздухе, смешиваясь с духами Алены и дорогим парфюмом Дмитрия. Стояла оглушительная тишина, нарушаемая лишь прерывистыми, задыхающимися всхлипами Алены.
Дмитрий опустил руку. Его лицо стало маской. Ярость испарилась, уступив место панике, которую он пытался подавить холодной собранностью. Он выпрямился, поправил манжет рубашки.
— Виктор Петрович… Это недоразумение. Вы не должны были вмешиваться. Это семейное.
Голос его дрогнул на последнем слове. Он не смотрел на Алену, уставившись в пространство где-то за плечом тестя.
Виктор медленно отвел ладонь от лица. Кожа горела огнем, пульсируя в такт бешено колотившемуся сердцу. Он не видел синяка, но знал — он проступит. Фиолетовое клеймо позора, которое он будет носить как свидетельство своего провала. Отца, который не уберег.
— Семейное? — тихо, но отчетливо произнес Виктор. Его спокойствие было страшнее любого крика. — Ты собирался бить мою дочь. Это не семейное. Это мое.
Алена, наконец, сдвинулась с места. Она рванулась к отцу, заслонив его собой от мужа, будто теперь она стала его щитом.
— Уходи, Дмитрий! — ее голос сорвался на визг. — Просто уйди! Немедленно!
Дмитрий бросил на нее быстрый, уничтожающий взгляд. В нем было столько ненависти и презрения, что Виктору стало физически плохо.
— Я уйду, — холодно сказал он. — Чтобы вы могли… обсудить свое вторжение. — Он прошел мимо них, к прихожей, движения его были резкими, отточенными. На пороге он обернулся. — Алена. Прибери этот бардак. И чтобы к моему возвращению все было идеально. Поняла?
Он не ждал ответа. Дверь захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком.
Как только он исчез, Алена обернулась к отцу. Слезы текли по ее лицу ручьями, смывая тщательно нанесенный макияж.
— Папа… Боже мой, папа, прости меня… — она протянула руку, чтобы прикоснуться к его щеке, но он инстинктивно отшатнулся. Боль была не только физической. — Ты… ты же весь в рассоле… Твоя рубашка…
Она говорила о рубашке. О рубашке, пока его мир рушился на осколки битого стекла и дочкиных слез.
— Рубашка… — он медленно покачал головой. — Алена. Дочка. Как давно?
Он посмотрел на нее. Прямо. Глубоко. Его взгляд, всегда такой мягкий, сейчас был подобен скальпелю. Под этим взглядом она сломалась. Плечи ее содрогнулись, и она, не в силах стоять, опустилась на пол, прямо в лужу рассола, обхватив колени руками.
— Я не знаю… — простонала она. — Сначала… все было хорошо. Потом… мелочи. Я неправильно готовила. Не так смотрела. Слишком громко дышала…
Виктор подошел, преодолевая слабость в ногах, и опустился рядом с ней. Он не обнимал ее. Он просто сидел, слушая. Его молчание было тяжелее любых слов.
— Он… он никогда так не бил. Толкал. Дергал. Прижимал к стене. Говорил… — она всхлипнула, — …говорил, что я никто. Что без него я буду торговать собой на вокзале. Что ты с мамой — нищие неудачники, которые ему в подметки не годятся.
Каждое слово было ножом. Виктор слушал и видел не свою взрослую дочь, а маленькую девочку, которая прибегала к нему, чтобы он зашил оторванную кукле руку. Он мог починить куклу. Но как починить сломанную душу?
— Почему ты не сказала? — спросил он, и голос его наконец дал трещину. — Почему молчала?
— А что я могла сказать? — она подняла на него заплаканные глаза. — «Мама, папа, он меня не бьет, но я боюсь его каждую секунду»? Ты бы меня понял? Ты бы поверил? Ты всегда говорил, что главное — чтобы человеком был! А он… он казался таким человеком! Таким сильным! Таким надежным! Я сама верила в это! Я думала, это я во всем виновата! Что я недостаточно стараюсь, чтобы его сделать счастливым!
Она замолчала, беззвучно рыдая. Виктор смотрел на ее сгорбленную спину, на дорогой, но помятый домашний халат, и его охватило чувство такой беспомощности, с которой он не сталкивался даже в самые голодные годы. Он выжил в перестройку, глотая унижения и работая по трое суток. Он пережил крах своего завода, своей веры в будущее. Но это… это было хуже. Потому что это было с его ребенком. И он ничего не видел.
— Вставай, — тихо сказал он. — Вставай, дочка. Поможешь мне убрать это.
Он встал, протянул ей руку. Она колебалась, потом взяла ее. Ее пальцы были ледяными. Они молча, не глядя друг на друга, стали собирать осколки. Стекло звякало, врезаясь в металлическое ведро. Каждый звук отдавался в висках Виктора.
— Он вернется, — шепотом сказала Алена, поднимая крупный осколок. — Он сказал… чтобы все было идеально.
— Он не войдет в эту квартиру, пока я здесь, — ровно ответил Виктор.
— Но ты не можешь тут жить! У тебя же дом… мама…
— Мама… — Виктор тяжело вздохнул. — С мамой будет сложно.
Он представил себе Ирину. Ее бесконечные призывы «сохранить семью», ее восхищение «таким перспективным зятем». Ее слепоту. Ее страх перед осуждением соседей, перед скандалом. Как он скажет ей? Как он посмотрит в глаза жене и признается, что их дочь все эти месяцы жила в аду, а они, родители, пили с ее мучителем чай и хвалили его?
— Позвони ей, — сказал он Алене. — Скажи, что у меня… что у меня сердце прихватило. Скажи, что я задержусь тут, полежу. Только не говори… ничего.
Алена смотрела на него с таким обожанием и такой жалостью, что ему захотелось закричать.
— Хорошо, пап, — покорно сказала она. — Я… я сейчас.
Она пошла к телефону. Виктор остался стоять среди осколков, глядя на залитую рассолом паркетную доску. Он вспомнил, как они с Ириной копили на этот паркет. Как откладывали с каждой зарплаты, как радовались, когда его наконец-то постелили. Он был символом их маленького, но благополучия. А теперь на нем была вонючая лужа, и следы от его старых тапок, и слезы его дочери.
Он подошел к окну, тому самому, панорамному. Город лежал внизу, яркий, безразличный. Он смотрел на огни машин, на освещенные окна офисов, и думал о Дмитрии. О его холодных глазах. О его уверенности, что все можно купить или сломать. Он думал о том, как сам когда-то, в голодные годы, стоял у витрины магазина и смотрел на банку тушенки, которую не мог купить. Он чувствовал себя тогда униженным, раздавленным системой. Но это чувство было ничтожным по сравнению с тем, что он испытывал сейчас. Потому что тогда у него была семья, которую он мог защитить. А сейчас он не мог защитить даже свою взрослую дочь.
Алена вернулась, бледная, как полотно.
— Мама… мама очень испугалась. Говорит, чтобы ты немедленно ехал домой, ложился, она вызовет врача. Я сказала, что ты уже лег, что все нормально, просто устал.
— Умница, — механически похвалил он ее.
Они снова замолкли. Тишина в роскошной квартире была гнетущей, зловещей. Она была наполнена призраком Дмитрия, его невысказанными угрозами, его обещанием вернуться.
— Что мы будем делать, папа? — спросила Алена, и в ее голосе снова послышались слезы. — Он вернется. И… он будет еще злее.
Виктор повернулся к ней. Его лицо, обычно мягкое, стало резким, угловатым. В глазах, за стеклами очков, зажегся тот самый огонь, который горел в нем, когда он ночами паял платы, чтобы купить дочке новое платье на выпускной. Огонь борьбы.
— Мы ничего не будем делать, — тихо сказал он. — Буду делать я.
— Но что? Ты же не можешь с ним драться! Он тебя…
— Убьет? — Виктор усмехнулся. Сухо, беззвучно. — Может быть. Но я не собираюсь с ним драться. Драка — это его территория. Его язык. Я буду говорить с ним на своем.
— На каком? — с надеждой спросила Алена.
— Я еще не знаю, — честно признался он. — Но я придумаю. Я всегда придумывал.
Он посмотрел на ее испуганное лицо и сделал шаг вперед. Наконец-то он обнял ее. Прижал к своей старой, пропахшей табаком и потом рубашке. Она прильнула к нему, как в детстве, и зарыдала — уже не тихо, а навзрыд, всеми накопленными за месяцы страха и боли.
— Все, дочка, все, — бормотал он, гладя ее по волосам. — Я тут. Я никуда не уйду.
И он знал, что это была правда. Он стоял на краю пропасти, в центре чужой, враждебной территории, с разбитой щекой и разбитым сердцем. Но он был инженером. Он привык находить решения для безнадежных задач. Он выжил тогда. Он должен был выжить сейчас. Ради нее.
Он смотрел на захлопнутую дверь и понимал — это только начало войны. Холодной, тихой, без правил. И он был готов. Потому что за его спиной была его дочь. И отступать ему было некуда
***
Тишина, наступившая после ухода Дмитрия, была тяжелой и звенящей. Она давила на уши, как перепад давления в самолете. Алена, все еще сидя на полу, уткнулась лицом в колени, ее плечи время от времени вздрагивали. Виктор стоял у окна, спиной к комнате, глядя на ночной город. Его щека пылала.
— Надо… надо убраться, — прошептала Алена, поднимая голову. Ее голос был хриплым от слез.
— Потом, — коротко бросил Виктор, не оборачиваясь. — Сейчас не до этого.
Он чувствовал, как по его лицу растекается липкий холодный пот, хотя в квартире было душно. Адреналин отступал, оставляя после себя лишь пугающую пустоту и осознание полнейшей катастрофы. Он обернулся и посмотрел на дочь. Она пыталась собрать волосы в дрожащих пальцах, и это простое, будничное движение выглядело настолько жалко и неуместно, что у него сжалось сердце.
— Ты хочешь чаю? — спросила она, все так же не глядя на него.
— Алена. Сядь. — Его голос прозвучал резче, чем он хотел.
Она испуганно вздрогнула и послушно опустилась на диван, съежившись. Эта ее мгновенная покорность, рефлекс, вызванный месяцами жизни в страхе, причинила Виктору новую, острую боль.
— Расскажи мне все, — сказал он, подходя и садясь напротив нее. — С самого начала. Без прикрас. Я должен все знать.
Алена закрыла глаза, словно собираясь с мыслями. Когда она заговорила, голос ее был безжизненным, монотонным, будто она зачитывала протокол чужой жизни.
— Сначала все и правда было хорошо, пап. Ты же помнишь. Цветы, рестораны, подарки. Он был таким… внимательным. Таким сильным. Мне казалось, я нашла ту самую каменную стену, о которой все говорят.
Она умолкла, глотая воздух.
— А потом все стало меняться. Сначала это были шутки. Про нашу квартиру. Про твои руки, вечно в машинном масле. Про мамины пироги — он говорил, что от них толстеют.
Виктор молчал, сжимая кулаки. Он вспомнил, как Дмитрий в их доме ел эти пироги, хвалил, просил добавки. Лицемер.
— Потом… он стал критиковать меня. Мою одежду. Мою прическу. Говорил, что я не умею подать себя, что я выгляжу как провинциалка. Я пыталась меняться. Покупала другую одежду, красилась, как он хотел… Но это никогда не было достаточно хорошо.
— Почему ты не ушла тогда? — не удержался Виктор. — Почему не вернулась к нам?
Алена посмотрела на него, и в ее глазах он увидел ту самую маленькую девочку, которая когда-то, в пять лет, разбила его любимую чертежную линейку и, рыдая, пряталась в шкафу, боясь его гнева.
— А что я вам скажу? — ее голос снова сорвался на шепот. — «Мама, папа, он меня не бьет, но обзывает дурой»? Вы бы сказали, что все мужчины такие. Что надо терпеть. Тем более такого мужа… — она с силой выдохнула. — Ты же сам его одобрил, пап. Ты же сказал, что он «серьезный парень».
Удар пришелся точно в цель. Виктор почувствовал, как краснеет. Да, он сказал. Сквозь зубы, сквозь свою тревогу, но сказал. Потому что видел, как сияет его дочь. Потому что верил, что его сомнения — это лишь предрассудки старого, отставшего от жизни человека. Он продал свою тревогу за дочкину улыбку. И теперь расплачивался за это.
— Я… я ошибся, — с трудом выдавил он. — Прости меня
Продолжение рассказа здесь:
Нравится эта история? Тогда поблагодарите автора ДОНАТОМ! Ей будет приятно! Нажмите на черный баннер ниже:
Читайте и другие наши истории:
Если не затруднит, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)