— Дедуля, освобождай квартиру! Мы с Игорем через неделю заезжаем.
— Ты что, Лена, шутишь? Это же наш с бабушкой дом…
— В том-то и дело, что был. Теперь он будет наш. У тебя же есть дача, в конце концов.
— Но ноябрь на дворе! Я там замерзну!
— Не драматизируй. Зато у нас будет достойное жилье. Так что собирай свой хлам. Быстро.
***
Виктор Петрович не сразу понял смысл этих слов. Он стоял на табуретке у окна в гостиной, старательно протирая влажной тряпкой широкий подоконник, где ровными рядами выстроились его герани. Багрово-алые, нежно-розовые, белоснежные. Последний луч осеннего солнца пробивался сквозь кружевные занавески, купленные еще его женой Лидой, и ложился на старый паркет, потертый до бледного оттенка меда именно в тех местах, где они с Лидочкой чаще всего проходили — из кухни в зал, из зала в прихожую.
Он медленно, будто скрипя всеми суставами не только тела, но и души, обернулся. В руке он сжимал тряпку, и с нее на пол капала вода, оставляя темные точки на светлом дереве. Кап. Кап.
— Что? — только и смог выговорить он.
Лена стояла в центре комнаты, положив руки на бедра. Она была в коротком модном пальто и сапогах на высоком каблуке, которые резко стучали по паркету, когда она вошла. За ней, как тень, вплыл Игорь. Он был в дорогом, идеально сидящем плаще, его руки в тонких кожаных перчатках были спрятаны в карманах. Он окинул комнату быстрым, оценивающим взглядом — взглядом не гостя, а хозяина, проверяющего свое владение.
— Ты все слышал, дед, — сказала Лена, и в ее голосе не было ни капли тепла, только холодная, отточенная сталь. — Ключи от новой однушки на окраине мы тебе уже присмотрели. Небольшую, но тебе одному за глаза. А эту квартиру мы забираем. Она идеально нам подходит. И по площади, и по району.
Виктор Петрович слез с табуретки, чувствуя, как подкашиваются колени. Он оперся о подоконник, задев горшок с самой пышной алой геранью. Он поймал его, не дал упасть.
— Ты… ты что это говоришь, Леночка? — прошептал он. — Это же наша квартира. Моя и бабушки Лиды. Твоя… твоя комната вот там. — Он дрожащим пальцем показал на приоткрытую дверь в соседнюю комнату, где еще виднелись следы ее детства — светлые обои с едва заметным рисунком.
— Детство кончилось, дедуля, — отрезала Лена. — Пора и честь знать. Ты тут один в трех комнатах болтаешься. Пыль гоняешь. А нам с Игорем где жить? В его двушке, что на районе «Зеленом»? Это ему, заму директора по развитию, не по статусу.
Игорь молча кивнул, его лицо оставалось невозмутимым. Он подошел к стене, где висела большая, в золоченой раме картина — скромная копия «Грачей» Саврасова. Провел пальцем в перчатке по раме, оставив легкую бороздку в пыли.
— Перспективный район, — наконец произнес он голосом, лишенным тембра, глухим и деловым. — И квартира хорошая, добротная. «Сталинка», высокие потолки. После ремонта будет шикарно. Стену эту, конечно, снесем, объединим гостиную с залом.
«Снесем стену». Эти слова прозвучали для Виктора Петровича как приговор. За этой стеной была его спальня. Там стояла их с Лидой кровать, на которой она умерла тихим утром семь лет назад. Там на тумбочке лежала ее закладка в книге, которую она не успела дочитать.
— Вы с ума сошли, — вырвалось у него, и голос, к его удивлению, прозвучал твердо, громко. — Это мой дом. Я его получал, когда завод еще только строился! Мы с Лидой… мы здесь всю жизнь.
— Вот именно — всю жизнь, — вступила Лена. — И хватит. Ты свою жизнь прожил. Теперь дай нам нашу прожить. Коммуналка за эту квартиру — заоблачная, тебе на пенсию ее не тянуть. А мы будем платить. Мы все уладим.
— Каким образом? — Виктор Петрович уставился на Игоря. — Эта квартира в ведомственном фонде завода. Приватизации не подлежит. Прописка тут только моя.
Игорь медленно вынул руки из карманов, снял перчатки. Его пальцы были длинными, холеными.
— Виктор Петрович, не усложняйте, — сказал он, и в его голосе послышались ледяные нотки. — Я как раз и занимаюсь вопросами оптимизации жилищного фонда предприятия. Все юридически чисто. Вам будет предоставлено благоустроенное жилье меньшей площади, соответствующее нормам предоставления на одного человека. А это жилье будет перераспределено. Как служебное. Для меня. Все документы уже подготовлены. Осталось только ваше… согласие.
В воздухе повисла тягостная пауза. Виктор Петрович смотрел то на внучку, которую он носил на руках, для которой собирал землянику на даче и чинил велосипед, то на этого чужого, холодного человека, который говорил о его доме, как о шкафе, который нужно передвинуть.
«Согласие». Это слово жгло ему мозг.
— Мое согласие? — он засмеялся, но смех вышел горьким, надсадным. — Так в чем дело? Берите. Силой выставляйте. Вызовите своих охранников с завода. Вон, шкаф с Лидиными сервизами, выбросите его на помойку. Диван, на котором вы, Лена, в детстве прыгали, — его тоже. Книги мои… архив… все это на свалку. Освобождайте квартиру.
Лена покраснела. Ее красивое, кукольное личико исказила гримаса злости.
— Не будь старым упрямым козлом! — крикнула она, и слова прозвучали как пощечина. — Я твоя единственная внучка! У меня должна быть своя жизнь! Свой дом! Почему ты не хочешь для меня счастья?
— Это счастье? — Виктор Петрович посмотрел на Игоря. — Счастье — выгнать собственного деда из его дома? Это он тебя научил?
— Лена сама приняла это решение, — холодно парировал Игорь. — Мы — молодая, перспективная семья. Нам нужен старт. А вы, Виктор Петрович, должны понять — времена изменились. Ваши заслуги перед заводом… они в другом веке остались. Сейчас другая эпоха. Другие правила.
— Правила, по которым можно отнять дом у старика? Хороши правила.
— Никто ничего не отнимает! — вспыхнула вновь Лена. — Мы тебе нормальную квартиру предлагаем! Ты будешь там один, тебе не надо будет за этим хламом ухаживать! — Она резким жестом обвела комнату.
Хлам. Она назвала хламом его жизнь. Книги в стеллажах, фотографии в рамках, вышитые Лидой салфетки на комоде, старый телевизор «Рубин»… все это было хламом в глазах его внучки.
Виктор Петрович отшатнулся назад, будто от удара. Он снова ухватился за подоконник. Его взгляд упал на герань. Алую, как кровь. Лида очень любила эти цветы. Говорила, что они живые, что они чувствуют настроение.
— Выходит, это не просто визит, — тихо, почти шепотом, произнес он. — Это ультиматум.
— Это здравый смысл! — поправила его Лена. — Мы приедем через неделю. Максимум — две. У тебя есть время собрать свои вещи. Самые необходимые. Остальное, что не влезет, мы выбросим. Или на дачу свезем.
Игорь снова надел перчатки, одним плавным движением. Дело, по его мнению, было сделано.
— Не провожайте, — сказал он и повернулся к выходу.
Лена постояла еще секунду, глядя на деда. В ее глазах на мгновение мелькнуло что-то неуверенное, почти жалостливое, но тут же погасло, вытесненное решимостью.
— Позвони папе, если что, — бросила она через плечо. — Он все уже знает. Он согласен.
И они вышли. Щелчок замка прозвучал как выстрел. Звук их шагов за дверью быстро затих в подъезде.
Виктор Петрович остался один. Полная, гробовая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем настенных часов в прихожей — тех самых, с маятником, которые он чинил раз в год.
Он медленно опустился на табуретку. Ноги больше не держали. Он сидел и смотрел в пустоту перед собой. Капли с тряпки продолжали падать на пол. Кап. Кап. Кап.
Он поднял голову и обвел взглядом комнату. Все было так же, как и минуту назад, и как десять, и двадцать лет назад. Но все было совершенно иным. Словно кто-то прошелся по его миру кислотой, и все краски полиняли, а знакомые предметы обрели зловещие, чужие очертания.
«Освобождай квартиру».
Эти слова висели в воздухе, как ядовитый газ. Он глубоко вдохнул и почувствовал, как в легких обжигает холодом. Он сжал влажную, холодную тряпку в руке. Это была единственная реальная вещь, за которую он мог ухватиться. А весь его мир, вся его простая, выстроенная по кирпичику жизнь, только что рухнула под напором двух молодых, здоровых, жадных до чужого жизненных сил существ.
Он просидел так, не двигаясь, очень долго. Пока за окном не стемнело окончательно, и алая герань не растворилась в наступающей ночи, став лишь черным силуэтом на фоне стекла.
***
Тишина после их ухода была не просто отсутствием звуков. Она была плотной, тяжелой, осязаемой, как вата, заткнутая в уши и забившая собой все пространство квартиры. Виктор Петрович сидел на табуретке, вцепившись пальцами в ее края, пока суставы не побелели. Казалось, если он разожмет руки, его унесет в какую-то черную, бездонную пропасть, которая уже зияла у него под ногами.
«Освобождай квартиру».
«Самый необходимый хлам».
«Папа согласен».
Эти фразы, словно отравленные стрелы, впивались в мозг, вызывая тошнотворную, физическую боль где-то в районе солнечного сплетения. Он медленно, с трудом поднялся. Ноги были ватными. Он сделал шаг, потом другой, и его взгляд упал на телефон-автомат старого образца, висевший в прихожей на стене. Желтая пластмасса, дисковый номеронабиратель. Лида выбирала его за красоту.
Он снял трубку. Палец сам нашел знакомые цифры — номер сына. Максим. Его Максимка. Тот самый, который в детстве забирался к нему на колени и слушал сказки про завод-гигант, который они строили всем миром.
Трубку взяли почти сразу.
— Алло? — голос Максима был сонным, равнодушным.
— Максим… — начал Виктор Петрович, и собственный голос показался ему чужим, хриплым. — Ты… ты знаешь?
— Знаю что? — сын тяжко вздохнул. — Пап, если опять про дачу и картошку, я занят, у меня…
— Лена была здесь! С этим… Игорем. — Он с трудом выговорил имя. — Они требуют, чтобы я освободил квартиру. Говорят, ты в курсе. Это правда?
На том конце провода наступила пауза. Слышно было лишь ровное гудение линии.
— Ну, были они у меня, да, — наконец, нехотя, ответил Максим. — Говорили что-то такое. Ну, пап, а что такого? Тебе одному в трех комнатах, правда, маета. А молодым надо помогать. Игорь парень перспективный, он ей квартиру хорошую подберет. Однушку, кажется.
Холодная волна отчаяния накатила на Виктора Петровича с новой силой. Так значит, правда. Его собственный сын знал и… согласился. Не встал на его защиту. Не возмутился. Не примчался сюда, чтобы выгнать этих наглецов.
— Максим, ты понимаешь, что ты говоришь? — голос старика дрогнул. — Это мой дом! Это не просто стены! Здесь твоя мать… здесь ты вырос… здесь Лена бегала маленькая! Они называют это хламом! Они стену ломать хотят! Нашу с мамой спальню!
— Пап, не драматизируй, — устало перебил его Максим. — Все мы когда-то умираем, и вещи остаются. Надо смотреть в будущее. Лена — моя дочь, твоя внучка. Надо ей помочь встать на ноги. А ты уж как-нибудь перетерпишь. Собирай свои… ну, модели свои, книги. Перевезешь в новую квартиру.
— «Перетерпишь»? — Виктор Петрович чувствовал, как по щекам текут горячие, беспомощные слезы, но он даже не пытался их смахнуть. — Сын, они меня вышвыривают! Как старую, ненужную вещь! А ты… ты им помогаешь?
— Да кто тебя вышвыривает?! — голос Максима наконец сорвался, в нем зазвенели знакомые с детства нотки раздражения. — Тебе же нормальное жилье предлагают! Ты послушай себя! «Дом! Спальня!» Освежить надо все, пап! Новые времена! Не цепляйся за прошлое, оно уже все равно умерло!
Последняя фраза повисла в воздухе, звенящая и беспощадная, как пощечина. «Оно уже все равно умерло».
— Мама умерла, — тихо, но очень четко произнес Виктор Петрович. — А прошлое — живое. Пока я жив, оно живое. И пока я здесь, живут ее занавески, и ее герань, и ее дух. А вы… вы хотите все это похоронить заживо. Вместе со мной.
— Ну вот, опять за свое! — фыркнул Максим. — Ладно, пап, у меня дела. Не кипятись, все уладится. Лена сказала — неделя у тебя есть. Собирайся. И не позорь меня, а? Не устраивай истерик. Игорь — человек серьезный, он нам еще может пригодиться.
Щелчок. Гудки. Максим бросил трубку.
Виктор Петрович медленно опустил трубку на рычаг. Звук был глухим, финальным. Он стоял, прислонившись лбом к прохладной стенке, и смотрел в полумрак прихожей. На вешалке висел его старый драповый пиджак, рядом — легкий пуховик Лены, который она оставила еще прошлой зимой. Он повернулся и медленно пошел обратно в зал, в свою опустевшую крепость.
Он не мог усидеть на месте. Его гнало по квартире какая-то невидимая плеть. Он зашел в комнату Лены. Комнату, которую он когда-то, перед рождением внучки, собственноручно оклеивал обоями с кроликами. Потом, когда она подросла, переклеивал на более «взрослые», нежно-розовые. На столе до сих пор стояла ее первая настольная лампа с абажуром в виде цветка. Он провел рукой по столешнице. Пыль. Он всегда старался содержать все в чистоте. Лида не любила пыль.
Он вышел и остановился на пороге своей спальни. Их спальни. Здесь время будто остановилось. На прикроватной тумбочке лежала овальная фарфоровая шкатулка. В ней Лида хранила свои небогатые украшения. Рядом — ее очки в роговой оправе и книга, раскрытая на той самой странице… Он подошел и посмотрел на корешок. «Анна Каренина». Она перечитывала ее в который раз и плакала над судьбой героини.
— Лида… — прошептал он. — Что же они творят? Куда смотреть? Где я просчитался?
Он рухнул в старое кресло у окна, его кресло. С этого места был виден и завод вдалеке, его трубы, и маленький скверик под окнами, где они с Лидой гуляли с коляской. Он закрыл глаза, и воспоминания нахлынули, спасительные и в то же время невыносимо болезненные.
***
Он снова был молодым. Только что получил ордер на эту самую квартиру. Они с Лидой, тогда еще просто невестой, забежали сюда, в пустые, пахнущие свежей штукатуркой комнаты.
— Витя, это же целых три комнаты! — Лида кружилась в центре будущей гостиной, ее светлые волосы развевались. — И кухня огромная! И ванная! Здесь мы поставим диван тут, а тут — твой книжный шкаф…
— А здесь, — он обнял ее за талию, — будет наша спальня. И кровать большая, чтобы сны вместе смотреть.
Она рассмеялась и прижалась к нему.
— А здесь, — он повел ее в меньшую комнату, — будет детская. Для нашего Максимки. А потом, глядишь, и для кого-то еще…
Они строили планы. Они смеялись. Эхо их молодых голосов звенело в голых стенах.
***
Потом переезд. Первая, купленная на сбережения стенка. Застолье по поводу новоселья. Друзья с завода, шумные, веселые. Тосты за будущее. А потом и Максим, маленький, крикливый. Его кроватка стояла именно в этой комнате, где сейчас он сидел в одиночестве. Лида вставала к нему по ночам, а он, Виктор, лежал и слушал ее убаюкивающие напевы, чувствуя себя самым счастливым на свете.
***
Потом Максим подрос. Школа. Институт. Потом женитьба. Невеста Максима, Ирина, была строгой и чопорной. Она не любила эту квартиру, называла ее «совковой». И вот они живут отдельно. Рождается Лена. И снова детский смех в этих стенах. Он, Виктор Петрович, уже начальник цеха, сажает маленькую Лену на плечи и катает по квартире, а она хохочет и дергает его за волосы.
— Деда, выше! Лети, как самолет!
А Лида с кухни кричит:
— Витя, осторожно, уронишь!
Он не ронял. Он ни за что бы не уронил.
***
Потом болезнь Лиды. Долгая, изматывающая. Он ухаживал за ней, не покладая рук. Последние дни она провела в этой самой спальне. Смотрела на него такими ясными, словно уже все понявшими глазами и шептала:
— Витенька, ты держись. Ты здесь останешься за главного. Смотри за ними. За Максимом, за Леночкой. Этот дом… он должен их объединять. Всегда.
Он обещал. Он клялся.
Открыв глаза, он увидел, что по его лицу снова текут слезы. Он смотрел на пустую квартиру, на эти стены, которые помнили все: и радость, и горе, и любовь, и потери. Они были не просто бетоном и кирпичом. Они были живым существом, дневником его жизни. А его собственные кровные собирались этот дневник вырвать, скомкать и выбросить, чтобы написать на освободившемся месте свою, чужую для него историю.
Он встал и подошел к книжному стеллажу. Взял в руки первую попавшуюся книгу — старый том Чехова. На форзаце было выведено аккуратным почерком: «Виктору Петровичу в день рождения. От Лидуси. 1975 год». Он прижал книгу к груди. Это был не хлам. Это была веха. Память.
Он прошел на кухню. Сегодня он не мог думать о еде. Он сел на свой привычный стул у окна, за кухонным столом, за которым они собирались всей семьей по воскресеньям. Он положил руки на стол, на ту самую скатерть с вышитыми колосками, которую Лида так любила.
Что же ему делать? Бороться? Но как? Игорь сказал, что все документы готовы. У него власть, связи. А у него, старого пенсионера, что? Только его правда. Но кому сейчас нужна его правда?
Сдаться? Собрать «самые необходимые» вещи и покорно уйти? Предать Лиду? Предать самого себя? Оставить этот дом на растерзание равнодушию и цинизму?
Он сидел так до глубокой ночи, пока город за окном не погрузился в сон, и только огни завода, того самого, которому он отдал всю жизнь, продолжали мерцать вдалеке, словно подмигивая ему с холодным безразличием. Он был так же стар, как и он. И так же никому не нужен.
***
Прошло три дня. Три дня, которые слились в одно сплошное, мучительное ожидание. Виктор Петрович почти не спал. Он бродил по квартире, прикасался к вещам, переставлял их с места на место, снова садился в кресло и смотрел в окно. Аппетит пропал совершенно. Он пил только чай, заваренный в старом закопченном чайнике — том самом, что пережил с ними и радости, и горе.
Он пытался звонить Максиму еще раз, но сын отмахивался: «Пап, отстань, я на работе!» или «Делаю отчет, потом поговорим!» Это «потом» никогда не наступало. Чувствовалось, что Максим просто тянул время, надеясь, что старик «остынет» и смирится.
В квартире царил хаос — не внешний, а внутренний, невидимый. Порядок был идеальным, но сам воздух казался спертым, наполненным невысказанной болью. Виктор Петрович мысленно проигрывал все возможные сценарии. Обратиться в профком завода? Но Игорь — заместитель директора. Кто послушает старого пенсионера против молодого и перспективного руководителя? Написать жалобу? Но на кого? На собственную внучку? Сделать свой семейный позор достоянием общественности? Гордость, та самая, заводская, не позволяла.
Он чувствовал себя загнанным зверем в клетке из собственных воспоминаний. И самым страшным было одиночество. Полное, абсолютное. Он был один против всех. Против дочери, против сына, против системы.
На четвертый день, ближе к вечеру, в дверь снова постучали. Негромко, но настойчиво. Сердце Виктора Петровича екнуло. Он понял — это не Лена. Она стучала бы резко и властно. Он медленно подошел к двери и посмотрел в глазок.
На площадке стоял Игорь. Один. Без Лены. Он был в другом костюме, но таким же безупречным и холодным. В руках он держал не папку с документами, как ожидал Виктор Петрович, а небольшую, дорогую коробку конфет.
Виктор Петрович не хотел открывать. Он хотел притвориться, что его нет дома. Но что это изменит? Они все равно вломились бы в его жизнь, когда захотят. Он глубоко вздохнул, повернул ключ и открыл дверь.
— Виктор Петрович, здравствуйте, — Игорь кивнул, его лицо выражало вежливую, деловую отстраненность. — Можно на минуточку?
— Входите, — глухо произнес старик и отступил, пропуская незваного гостя.
Игорь переступил порог, его взгляд скользнул по прихожей, будто фиксируя детали для будущей перепланировки. Он протянул коробку.
— Вам. От нас с Леной. Небольшой знак внимания.
Виктор Петрович не взял. Он стоял, уперевшись взглядом в переносицу Игоря.
— Что вам нужно? Срок неделя. Она еще не прошла.
— Я понимаю, — Игорь не смутился, положил коробку на трюмо в прихожей, рядом с фотографией молодого Виктора Петровича с Лениным на субботнике. — Я пришел, чтобы поговорить с вами по-мужски. Без эмоций. Как рациональные люди.
— Говорите, — Виктор Петрович повернулся и пошел в зал, не приглашая следовать за собой. Но Игорь пошел за ним.
Он остановился посреди комнаты, положив руки в карманы брюк.
— Виктор Петрович, давайте признаем очевидное. Ситуация неприятная, но неизбежная. Вы — человек старой закалки. Вы привыкли к определенным устоям. Но мир изменился. Сейчас правит бал эффективность. И целесообразность.
— Целесообразность выкидывания старика на улицу? — горько усмехнулся Виктор.
— Никто вас не выкидывает, — голос Игоря оставался ровным, как струна. — Вам предлагается комфортабельное жилье, соответствующее вашим текущим потребностям. Одному человеку не нужны три комнаты. Это нерациональное использование ресурса. А эта квартира… — он обвел взглядом комнату, — это ресурс. Хороший, ликвидный. Он должен работать. Приносить пользу. А не стоять памятником прошлому.
— Памятником… — прошептал Виктор Петрович. Он посмотрел на Игоря, и впервые не увидел в нем просто наглого хама. Он увидел нечто более страшное — идеального продукта новой системы, лишенного всякой сентиментальности, живущего только категориями пользы и выгоды. — Вы вообще понимаете, что такое дом? Не жилплощадь. А Дом?
— Понимаю, — холодно ответил Игорь. — Это место, где ты восстанавливаешь силы, чтобы на следующий день быть эффективным. Это актив. И его надо содержать в порядке, а если он устарел — модернизировать или менять.
Виктор Петрович покачал головой. Они говорили на разных языках. Они были с разных планет.
— Я не могу просто взять и уйти. Здесь вся моя жизнь.
— Ваша жизнь — это вы сами, а не кирпичи, — парировал Игорь. — Ваш опыт, ваши знания. Их никто у вас не отнимает. А насчет кирпичей… Позвольте мне быть с вами откровенным. — Он сделал небольшую паузу, давая словам набрать вес. — Вы проработали на заводе всю жизнь. Вы уважаемый человек. Но завод — это бизнес. И я — часть этого бизнеса. Я могу решить этот вопрос красиво и уважительно по отношению к вам. А могу — по-другому. Через суды. Через выселение по решению администрации. Вы хотите, чтобы ваше имя, имя ветерана труда, фигурировало в унизительных судебных процессах? Чтобы приставы выносили ваши вещи на улицу? Думаю, нет. Это ударит по репутации и Максима, и Лены.
Это была прямая угроза. Холодная, расчетливая и безжалостная. Игорь играл на самом больном — на гордости и на страхе за семью, которая его же и предала.
— Вы… вы не имеете права… — попытался возразить Виктор Петрович, но голос его дрогнул. Он понимал, что права — у того, у кого больше власти.
— Я имею все полномочия, — мягко, но неумолимо подтвердил Игорь. — Я оптимизирую жилой фонд предприятия. Ваше проживание здесь — нерационально. Юридически я чист. Это служебное жилье. И я, как сотрудник, имеющий на него право, могу потребовать вашего выселения. Я предлагаю вам цивилизованный путь. Не доводите до варварского.
Виктор Петрович молчал. Он чувствовал, как почва уходит из-под ног. Все его моральные принципы, вся его вера в справедливость разбивались о железную логику циника.
— Лена… — с трудом выговорил он. — Она согласна на это? На суды? На скандал?
— Лена — моя невеста, — ответил Игорь, и в его голосе впервые прозвучали нотки чего-то, отдаленно напоминающего тепло. — Она доверяет мне принимать правильные решения. Для нас. Для нашей будущей семьи. А семья — это самое важное. Не так ли?
Эти слова, произнесенные этим человеком, звучали как самое страшное кощунство.
— Семья… — Виктор Петрович снова усмехнулся, и в этот раз усмешка вышла горькой и уставшей. — Вы разломали мою семья, молодой человек. И строите на ее обломках свою.
— Ничего личного, Виктор Петрович, — Игорь сделал шаг к выходу. — Только бизнес. И здравый смысл. Я даю вам еще три дня. Подумайте. Примите разумное решение. Не заставляйте действовать нас силой. Это будет неприятно всем. Особенно — вам.
Он кивком головы попрощался и вышел. Снова щелчок замка. Снова тишина.
Виктор Петрович остался стоять посреди зала. Угрозы Игоря висели в воздухе. «Суды». «Приставы». «Выселение». Он представил себе, как незнакомые люди в казенной форме будут грубо сваливать в ящики его книги, фотографии, Лидины сервизы… Как будут отрывать от стен ковер, который она так любила… Как вынесут его кресло…
Он подошел к окну. На улице шел мелкий, противный дождь. Он смотрел на мокрый асфальт, на огни фонарей, и видел в них лишь отражение собственного беспросветного одиночества. Он был как старый дуб, который собираются спилить, потому что он загораживает вид на новую стройку.
Он вспомнил, как однажды, много лет назад, он заступился за старого рабочего, которого хотели уволить с завода под надуманным предлогом, чтобы освободить место для родственника какого-то начальника. Тогда Виктор Петрович, будучи начальником цеха, пошел наперекор руководству, грозился уйти сам, но отстоял человека. Тот рабочий плакал и целовал ему руки. А сейчас некому было заступиться за него самого. Время героев прошло. Настало время эффективных менеджеров.
Он медленно прошел в спальню. Лег на кровать, на свою сторону. Рядом лежала подушка Лиды. Он прижался к ней лицом, вдыхая едва уловимый, призрачный запах ее духов, который, казалось, навсегда впитался в ткань.
— Лида, что же мне делать? — прошептал он в тишину. — Сдаться? Позволить им все уничтожить? Или бороться? Но как? Я стар. Я один.
Ответа не было. Была только тишина, прерываемая завыванием ветра за окном и мерным тиканьем часов, отсчитывающих последние дни его жизни в этом доме. Он лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как холодное, липкое отчаяние медленно заполняет его всего, не оставляя места ни для гнева, ни для надежды. Оставалась только бесконечная, всепоглощающая усталость.
Продолжение готово, читайте и наслаждайтесь:
Нравится рассказ? Тогда поддержите автора ДОНАТОМ! Она будет вне себя от счастья! Нажмите на черный баннер ниже.
Читайте и другие наши истории:
Если не затруднит, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)