На пятый день, ближе к полудню, раздался стук. Снова непохожий на стук внучки — более робкий, но настойчивый. Виктор Петрович, дремавший в кресле, вздрогнул и медленно поднялся. В груди заныла привычная тяжесть. Опять Игорь? С новыми угрозами?
Он подошел к двери и посмотрел в глазок. Сердце на мгновение замерло, а затем забилось с новой, странной силой — смесью боли и слабой, теплой надежды. На площадке стояла Лена. Одна. Без своего грозного жениха. И вид у нее был не победительный, а скорее потерянный. Она теребила прядь волос и не решалась постучать снова.
Виктор Петрович медленно открыл дверь. Они стояли друг напротив друга, разделенные порогом, но ощущалась пропасть куда более глубокая.
— Дедуля… — тихо начала Лена, ее голос дрожал. — Можно я… войду?
Он молча отступил, пропуская ее. Она проскользнула внутрь, словно боясь, что он захлопнет дверь перед ее носом. Она сняла пальто и повесила его на свой крючок в прихожей, тот самый, с розовой фарфоровой собачкой, который он привинтил, когда ей было семь.
— Я… я пришла поговорить, — сказала она, не поднимая на него глаз. — Без Игоря. По-человечески.
— По-человечески? — Виктор Петрович повернулся и пошел на кухню. Он не приглашал ее следовать, но он не мог говорить с ней стоя в прихожей, как с чужой. Кухня была нейтральной территорией. Территорией семьи.
Лена послушно пошла за ним. Она села на свой старый стул, тот, что стоял справа от его. Он сел напротив. Между ними лежала скатерть с вышитыми колосками.
— Он был здесь, твой Игорь, — начал Виктор Петрович, не глядя на нее. — Угрожал. Говорил про суды и приставов. Это и есть «по-человечески»?
Лена сжала руки в кулаки на коленях.
— Он не хотел угрожать! Он просто… он объясняет все так. По-деловому. Он сказал, что вы не хотите слушать доводы разума.
— Разум? — Старик горько усмехнулся. — А где твой разум, Леночка? Где твое сердце? Ты же выросла здесь. Ты же помнишь… — его голос сорвался.
Лена подняла на него глаза. Они были полны слез.
— Я помню! Я все помню, деда! Но я не могу вечно жить прошлым! У меня есть будущее! У меня будет своя семья! Свои дети! А где им жить? В ипотечной клетушке, которую мы будем выплачивать до старости? А эта квартира… она просто пустует!
— Она не пустует! — он ударил ладонью по столу, и чашка звонко зазвенела в блюдце. — В ней живу я! В ней живет память о твоей бабушке! В ней живет твое детство! Или ты и его решила выбросить, как хлам?
— Не хлам! — взвизгнула она. — Никто не говорит о хламе! Но вещи — они же не вечные! Люди важнее вещей!
— А я для тебя уже не человек? — его вопрос прозвучал тихо и страшно.
Лена замерла. Слезы покатились по ее щекам.
— Ты самый главный человек… Но ты не понимаешь! Ты не хочешь понять! Мне нужен старт! Мне нужен красивый, достойный дом! Как у всех! Я не хочу начинать с нуля, как вы с бабушкой! Я не хочу ждать сорок лет, чтобы просто иметь нормальное жилье!
— А мы с бабушкой, по-твоему, что, на готовеньком жили? — голос Виктора Петровича стал жестким. — Мы эту квартиру заслужили. Мы ее получили, когда тут были голые стены и ветер гулял по комнатам! Мы сами ее обустраивали! Каждую полочку, каждый гвоздик! Мы были счастливы, потому что были вместе! А твое счастье, выходит, в чужих стенах? В стенах, из которых ты выкинешь родного деда?
— Я не выкидываю! — рыдала теперь Лена. — Мы тебе все создадим! Уютную однушку! Ты будешь там один, в тишине, тебе не надо будет за большим хозяйством смотреть! Ты отдохнешь!
— От чего отдыхать? — он смотрел на нее, и ему было ее одновременно жалко и страшно за нее. — От жизни? Мне 70 лет, Лена, а не 90! Я еще жить хочу! А не доживать в какой-то каморке, куда меня упрячут, чтобы не мешал вашей «красивой жизни»!
Он встал и подошел к окну, спиной к ней. Он не мог смотреть на ее заплаканное лицо. Оно напоминало ему ту маленькую девочку, которую он утешал, когда она разбивала коленку или поссорилась с подружкой.
— Дедуля… — ее голос послышался сзади, умоляющий. — Я же люблю тебя. Мы все тебя любим. Папа, я… Но нам надо двигаться вперед. Игорь… он сильный. Он нас всех защитит, обеспечит. Он строит карьеру. А для карьеры нужен соответствующий статус. Эта квартира — это статус. Понимаешь?
— Нет, — честно ответил Виктор Петрович, глядя на мокрые от дождя крыши. — Не понимаю. Я всегда считал, что статус человека — в его делах. В его чести. В его семье. А не в метраже.
Он услышал, как она встала и подошла к нему. Она осторожно прикоснулась к его рукаву.
— Вспомни, деда… Вспомни, как мы с тобой на кухне пироги с капустой лепили. Ты меня учил края защипывать. А бабушка ругалась, что мы весь пол в муке перепачкали.
Он сжался внутри. Она играла на самом сокровенном. На самых светлых и болезненных струнах его души.
— Помню, — прошептал он.
— А помнишь, как ты мне в этой комнате модель корабля клеил? «Санта-Мария». Мы ее вместе месяц склеивали. А потом я ее… я ее разбила случайно. И ты не ругался. Ты сказал: «Ничего, дочка, склеим новую. Главное — чтобы руки помнили, а душа хотела».
Он закрыл глаза. Перед ним стояла та самая маленькая девочка с большими, полными слез глазами, которая смотрела на осколки своей «Санта-Марии».
— Помню.
— Вот видишь… — ее голос стал ласковым, теплым, каким он не был с самого начала этого кошмара. — Мы же семья. Мы должны друг другу помогать. И сейчас помощь нужна мне. Очень нужна. Ты же всегда меня поддерживал. Всегда. Поддержи и сейчас. Пожалуйста. Пойми меня. Я же не для себя одной. Я для нас. Для нашей будущей семьи. Для твоих правнуков. Они будут приходить к тебе в гости в новую квартиру. Мы будем по воскресеньям собираться. Все будет как раньше. Только… в других стенах. Неужели стены важнее меня?
Она обняла его сбоку, прижалась щекой к его плечу. Он почувствовал знакомый запах ее духов — легких, цветочных. Запах его внучки. Его Леночки.
И в его окаменевшем от горя сердце что-то дрогнуло. Треснуло. Ее слова, ее слезы, ее прикосновение — все это было тщательно выверенной атакой по последнему рубежу его обороны. По его любви к ней.
Он хотел кричать, что стены — это не просто стены. Что перенести воскресные обеды в другую квартиру — это все равно что пересадить старое дерево: оно может и не прижиться. Что он не переживет этого. Но он смотрел на ее мокрое от слез лицо, и слова застревали в горле.
Она не злая. Она — заблудшая. Она стала заложницей чужой, холодной воли, и сама того не понимала. Она искренне верила, что предлагает ему цивилизованный выход.
— Ты обещаешь? — тихо, предательски для самого себя, спросил он. — Что будем собираться? Что правнуки…
— Конечно, обещаю! — она воодушевилась, почувствовав его слабину. — Мы будем каждые выходные! Я буду тебе пироги печь, как бабушка! Мы будем смотреть твои старые фильмы! Все будет! Ты увидишь! Ты только не упрямься. Соглашайся. Ради меня. Ради нас.
Она смотрела на него умоляющими, полными надежды глазами. Глазами его маленькой внучки.
Виктор Петрович глубоко вздохнул. Воздух в кухне казался густым и удушающим. Он смотл на скатерть, на вышитые колоски, которые Лида так любила гладить рукой.
Он видел ловушку. Он понимал, что его обманывают. Что эти обещанные воскресные обеды так и останутся обещаниями. Что его изолируют, упрячут, чтобы он не портил своим старомодным видом их новый, блестящий быт.
Но… а если нет? Если она права? Если он действительно старый упрямец, который цепляется за призраки прошлого и мешает жить будущему? Если его жертва, пусть и страшная, действительно нужна для их счастья?
Любовь и долг боролись в нем с инстинктом самосохранения и справедливости.
— Хорошо, — прошептал он, и это слово далось ему невероятной ценой. — Я… я подумаю.
Этого было достаточно для Лены. Ее лицо просияло. Она вскочила и снова крепко обняла его.
— Спасибо, дедуля! Спасибо! Я знала, что ты поймешь! Ты самый лучший!
Она поцеловала его в щеку и, сияя, почти выпорхнула из кухни. Через минуту он услышал, как захлопнулась входная дверь.
Он остался один. На кухне пахло ее духами и слезами. Он смотрел на ее пустой стул. Он только что совершил предательство. Предательство по отношению к самому себе, к Лиде, к своему дому. Он дал слабину. И он знал, что это только начало конца. Теперь они будут давить на эту щель, пока он не рухнет окончательно.
Он подошел к шкафу и достал оттуда старую картонную коробку. На ней было написано: «Модели. Лена». Он открыл ее. Там лежали аккуратно упакованные в газеты детали разбитой когда-то «Санта-Марии». Он так и не собрал новую. Не было времени. А потом она выросла, и это стало никому не нужно.
Он держал в руках осколки прошлого и понимал, что скоро точно так же, в коробки, будет упакована и вся его жизнь. И не факт, что ее кто-то когда-нибудь достанет, чтобы собрать заново.
***
Следующие два дня прошли в тягучем, липком кошмаре. Слово «подумаю», сорвавшееся с его уст, стало для Виктора Петровича не освобождением, а новой, более изощренной пыткой. Он чувствовал себя предателем, сдавшим крепость без боя, поддавшимся на сладкие речи и детские воспоминания. Каждый угол квартиры теперь смотрел на него с немым укором.
Он пытался заниматься обычными делами — поливал герань, протирал пыль, перебирал книги на стеллаже. Но все движения были механическими, лишенными смысла. Зачем поливать цветы, если за ними скоро придут чужие люди? Зачем протирать пыль с мебели, которую отправят на свалку?
Он снова и снова переигрывал в голове разговор с Леной. Ее слезы, ее объятия, ее слова: «Ты самый лучший». Была ли это искренность? Или хорошо отрепетированная роль? Циничная часть его души, закаленная годами работы с людьми, подсказывала: Игорь не мог просто так отпустить ее одну. Это был спланированный ход. Сначала – кнут, потом – пряник. Сначала угрозы, потом – слезы и манипуляция любовью.
И он, старый дурак, клюнул.
На седьмой день, ближе к вечеру, когда Виктор Петрович сидел в своем кресле и безучастно смотрел в окно, зазвонил телефон. Резкий, пронзительный звонок заставил его вздрогнуть. Он не хотел снимать трубку. Пусть звенит. Но привычка, выработанная десятилетиями, заставила его подняться и подойти к аппарату.
— Алло? — его голос прозвучал хрипло и устало.
— Папа? — это был Максим. Но не раздраженный или уставший, а какой-то… оживленный. Почти веселый. — Слушай, я сейчас с Игорем беседовал. Он говорит, ты, вроде, согласился подумать? Молодец! Я же говорил – нечего упрямиться!
Виктор Петрович молчал, сжимая трубку так, что пальцы побелели.
— Так вот, — продолжал Максим, не дождавшись ответа. — Чтобы тебе было проще, мы с Игорем решили тебе помочь. Он завтра заедет с ребятами с завода. С грузчиками. Они помогут тебе забрать вещи. Сам-то ты не управишься.
Ледяная волна прокатилась по спине Виктора Петровича. «Помочь». «Начать». Они даже недели не выдержали. Они уже видят его здесь в роли покорного груза, который нужно побыстрее упаковать и вывезти.
— Я… я еще не решил, Максим, — попытался возразить он.
— Что значит «не решил»? — веселье в голосе сына мгновенно испарилось, сменившись привычным раздражением. — Лена сказала, ты все понял и согласился! Мы уже планы строим! Игорь дизайнеров нашел, они хотят замеры сделать! Не тяни кота за хвост, пап! Решайся уже!
— Это мой дом, чтобы решаться! — вспыхнул Виктор Петрович. — Вы мне срок дали до завтра? Чтобы к вечеру я уже был готов к выносу?
— Да не кипятись ты! — огрызнулся Максим. — Просто начни с малого. Собирай свои книги, модели. Решай, что возьмешь, а что – на выброс. Ребята просто приедут и погрузят то, что ты уже приготовишь. Облегчим тебе задачу.
В его голосе сквозило плохо скрываемое нетерпение. Ему было плевать на чувства отца. Ему важно было поскорее поставить галочку в этом неприятном деле и вернуться к своей жизни.
— А что на выброс? — тихо спросил Виктор Петрович. — Диван, на котором твоя мать умерла? Или шкаф с ее платьями? Может, твои школьные тетради? Ты приезжай, сынок, пометь, что тебе не жалко.
— Пап, хватит истерик! — Максим снова повысил голос. — Речь не о каких-то тряпках! Речь о старой рухляди, которая десятилетиями пылится! Выбросишь – легче дышать станет! Я завтра не могу, у меня совещание. А Игорь заедет. Будь готов.
И снова – щелчок. Гудки.
Виктор Петрович медленно опустил трубку. Он стоял посреди прихожей и смотрел на свое отражение в темном стекле телефонного аппарата. Уставшее, осунувшееся лицо, седая щетина на щеках. Глаза, в которых не осталось ничего, кроме пустоты и боли.
«Ребята с завода». «Грузчики». Его бывшие подчиненные? Или наемные рабочие, которые будут равнодушно швырять в ящики осколки его жизни? А Игорь будет стоять посреди этого хаоса, в своем идеальном костюме, и деловито указывать: «Это – в мусор, это – погрузить».
Он не выдержит этого. Он не сможет смотреть, как чужие руки копаются в его святынях.
Он пошел в гостиную, к книжному стеллажу. Он провел рукой по корешкам. «Производственная эффективность и организация труда». «Справочник инженера-машиностроителя». Сборники стихов Ахматовой и Цветаевой, которые так любила Лида. Детские книжки Максима, а потом и Лены.
Он взял с полки пожелтевший альбом в клеенчатом переплете. Семейный фотоальбом. Он сел в кресло, положил тяжелый том на колени и открыл его.
Первая фотография. Он и Лида, молодые, улыбающиеся, стоят на фоне только что построенного корпуса завода. У него – каска набекрень, у нее – в руках букет полевых цветов. Они смотрят друг на друга так, как будто весь мир для них сосредоточился в глазах друг друга.
Он перевернул страницу. Максим, годовалый, сидит на ковре в этой самой комнате и тянется к игрушке. Лида стоит рядом, смеется.
Еще страница. Лена на его плечах. Она маленькая, пухленькая, вцепилась руками в его волосы, а он, седой уже, но еще крепкий, смеется, запрокинув голову.
Слезы текли по его щекам, но он даже не замечал их. Он перелистывал страницы своей жизни, запечатленной на этих пожелтевших карточках. Вот они все вместе на даче. Вот он с Максимом чинит машину. Вот Лена с букетом на первом звонке…
А вот и последние фотографии. Лида уже больна, худая, но все так же с улыбкой смотрит в объектив, положив руку на его руку. А потом… потом фотографии кончились. Жизнь, казалось, остановилась семь лет назад.
Он сидел так несколько часов, пока за окном не стемнело. Он мысленно прощался. С каждым снимком, с каждым воспоминанием. Он говорил «прощай» тому молодому парню у проходной завода. Той счастливой молодой матери. Той маленькой девочке на его плечах.
Он понимал, что все это уже в прошлом. Что те люди, что смотрят на него с фотографий, остались здесь, в этих стенах. А те, кто живет сейчас – Максим, погруженный в свои дела, Лена, ослепленная блеском чужой карьеры – они уже другие. Они – не его семья. Не та семья, о которой он мечтал и ради которой жил.
Он закрыл альбом. Решение пришло внезапно. Оно было горьким, страшным, но единственно возможным. Он не будет дожидаться завтрашнего дня. Он не позволит им вломиться сюда с грузчиками и превратить его прощание в циничный спектакль по утилизации хлама.
Если уж уходить – то уходить самому. Сохранив последние крохи достоинства.
Он поднялся и пошел в спальню. К Лидиной тумбочке. Он открыл шкатулку с ее украшениями. Там, под тонкой серебряной цепочкой, лежала небольшая пачка денег. Его «заначка на черный день». Он никогда не тратил эти деньги, откладывая их «на самый крайний случай». Похоже, этот случай настал.
Рядом лежали ключи. От гаража. И от дачи.
Дача. Небольшой домик в садоводстве, который они с Лидой купили, когда Максим был еще школьником. Там тоже была жизнь. Шумные застолья с шашлыками, грядки с клубникой, баня по субботам. После смерти Лиды он бывал там редко. Слишком больно было одному. Домик постепенно ветшал.
Но сейчас он увидел в нем единственное прибежище. Туда не дотянутся руки Игоря. Это была его собственность. Его последний рубеж.
Он взял деньги и ключи. Он не будет собирать вещи. Ни сегодня, ни завтра с «помощью» грузчиков. Он возьмет только самое необходимое. А потом… потом он просто уйдет. Оставив эту квартиру им. Пусть делают с ней что хотят. Пусть ломают стены, выбрасывают его «хлам», строят свою «красивую жизнь». Он больше не сможет на это смотреть.
Это было бегство. Он понимал это. Но другого выхода у него не было. Остаться и сдаться – означало умереть при жизни. Уйти – означало сохранить в себе хоть что-то от того самого Виктора Петровича, который когда-то не боялся бороться.
Он подошел к окну в гостиной и посмотрел на темный силуэт завода. «Прощай, старый друг, – подумал он. – И ты меня предал. Отдал на растерзание новым хозяевам жизни».
Он повернулся и пошел собирать рюкзак. Действовал он быстро, почти автоматически. Документы. Деньги. Смену белья. Несколько фотографий из альбома, самые дорогие. Тот, где он с Лидой молодые. Тот, где Лена маленькая. И… модель «Санта-Марии». Осколки.
Он вышел на кухню, в последний раз поставил чайник. Пока тот закипал, он обвел взглядом знакомую, такую родную обстановку. Плиту, на которой Лида готовила его любимые котлеты. Холодильник, увешанный магнитиками из их поездок. Стол, за которым они собирались всей семьей.
Чайник засвистел. Он налил кипяток в свою походную кружку, заваренный чай в термос. Это были его последние действия в этом доме как хозяина.
Он надел свой старый драповый пиджак, взял рюкзак и вышел в прихожую. Он не оглядывался. Он боялся, что если оглянется, то не сможет уйти. Он открыл входную дверь и вышел на площадку.
Щелчок замка прозвучал как последний, финальный аккорд. Он не запирал дверь на ключ. Просто захлопнул ее.
Он спустился по лестнице и вышел на улицу. Был поздний вечер. Шел мелкий, колючий дождь. Он поднял воротник пиджака и зашагал по мокрому асфальту, не зная, дойдет ли он до автовокзала, и что ждет его на старой, холодной даче. Но он знал одно – обратной дороги для него больше не было.
***
Автобус, дребезжащий и продуваемый всеми ветрами, высадил его на обочине в полной темноте. Последний километр до садоводства «Рассвет» Виктор Петрович прошел пешком, под ледяным осенним дождем. Рюкзак тянул плечи, ноги подкашивались от усталости и нервного истощения. Он не чувствовал ни холода, ни сырости — лишь глухую, всепоглощающую пустоту, словно кто-то выжег в нем все содержимое, оставив лишь обуглившуюся скорлупу.
Калитка скрипнула тем самым знакомым, жалобным звуком. Он вошел на участок. В свете редких уличных фонарей, пробивавшемся сквозь мокрые ветви яблонь, уныло стоял небольшой, обшитый темной вагонкой, домик. Он казался таким же заброшенным и одиноким, как и он сам.
Ключ с трудом, но повернулся в замке. Дверь, заевшую от сырости, он толкнул плечом. Внутри пахло пылью, затхлостью и холодом. Он нащупал рукой выключатель. Лампочка под потолком мигнула раз-другой и загорелась, отбрасывая тусклый свет на царящий вокруг хаос.
Все было так, как он и оставил несколько лет назад, но время здесь не стояло на месте — оно разрушало. На столе толстый слой пыли, на полу — следы мышиных лапок. На окне висела порванная паутина. Печка-буржуйка в углу ржавела. Он бросил рюкзак на старый продавленный диван, с которого тут же поднялось облако пыли.
Это было не убежище. Это была другая могила. Могила его дачной, семейной жизни.
Он скинул мокрый пиджак и сел на диван, положив голову на руки. Физическая усталость накрыла его с головой. Он сидел так, не двигаясь, не думая, просто существуя в этой ледяной, мертвой точке бытия.
***
Утро пришло серое и безрадостное. Его разбудил пронизывающий холод и резкая, непривычная тишина. Ни гуда машин с улицы, ни привычного шума из соседних квартир. Лишь завывание ветра в щелях и стук капель по крыше.
Он заставил себя подняться. Инстинкт самосохранения, дремавший где-то глубоко, начал потихоньку пробиваться сквозь апатию. Он не мог просто сидеть и ждать конца. Он разжег буржуйку, с трудом найдя несколько старых поленьев и щепок. Пламя с треском разгорелось, отбрасывая на стены пляшущие тени. Первый лучик тепла стал маленькой, но важной победой.
Он вышел за водой к колонке в конце улицы. Дорога, которую он когда-то бегал босиком, теперь казалась бесконечно длинной. Соседские участки стояли пустыми, заросшими бурьяном. «Рассвет» доживал свои дни, как и он.
Вернувшись с тяжелым ведром, он принялся за уборку. Механически, не думая, он сметал пыль, вытирал подоконники, подметал пол. Это была не борьба с грязью, а борьба с собственным отчаянием. Каждое движение требовало невероятных усилий.
Он нашел в сарае старую банку с тушенкой и несколько сморщенных картофелин. Сварил на буржуйке подобие супа. Ел, не чувствуя вкуса, просто чтобы наполнить желудок.
День тянулся мучительно долго. Он пытался читать, но буквы сливались, не доходя до сознания. Он смотрел в запыленное окно на свой заросший участок. Там, под слоем прошлогодней листвы, лежали грядки, на которых Лида выращивала свои астры. Там стояла скамейка, на которой они пили вечерний чай. Там висела старая tyre-качеля, на которой так любила кататься Лена.
Каждое воспоминание было как нож. Он был прикован к прошлому, как каторжник к тачке. И не было сил тащить ее дальше.
К вечеру он не выдержал. Ему нужно было услышать человеческий голос. Не ради помощи — он уже не верил в нее, — а просто чтобы убедиться, что он еще жив. Он достал свой простой кнопочный телефон. Зарядка была на исходе. Он набрал номер Максима.
Трубку взяли не сразу.
— Алло? — голос сына был напряженным.
— Максим, это я, — тихо произнес Виктор Петрович.
— Пап? Где ты?! — в голосе Максима прозвучала тревога, но не за отца, а, как понял старик, за срыв своих планов. — Мы тут весь день тебя ищем! Игорь с ребятами приехал, а дверь открыта, а тебя нет! Вещи твои на месте! Что за чертовщина? Ты где?
— Я на даче, — ответил Виктор Петрович.
— На даче?! — Максим взорвался. — В такую погоду? В ноябре? Ты с ума сошел?! Как ты там один? Там же жить нельзя!
— А в однушке на окраине можно? — спокойно спросил старик. —Там, по-твоему, жить можно?
— Это совсем другое дело! — закричал Максим. — Там цивилизация! Там ремонт! А там что? Развалюха! Ты заболеешь и умрешь там в одиночестве!
«Может, так и надо», — промелькнуло в голове у Виктора Петровича, но он не сказал этого вслух.
— Я никуда не поеду, Максим. Я остаюсь здесь.
— Да ты издеваешься над нами?! — уже почти визжал сын. Виктор Петрович слышал на заднем плане возбужденный голос Лены: «Папа, что случилось? Где дед?» И ровный, властный баритон Игоря: «Дайте трубку».
Послышались шорохи, и в трубке зазвучал холодный, собранный голос Игоря.
— Виктор Петрович, что это за спектакль? Вы нарушаете все договоренности. Ваш побег ничего не меняет. Юридически квартира будет переоформлена. Ваше присутствие в городе необходимо для подписания документов.
— Подписывайте без меня, — устало сказал Виктор Петрович. — Вы же все можете. Вырежьте мою подпись из старого заявления и приклейте. Или подделайте. Вам ведь все равно.
— Это не профессионально, — отрезал Игорь, и в его голосе впервые прозвучало раздражение. — И не рационально. Ваши сантименты ставят под удар репутацию Лены и мою. Вернитесь в город. Мы обсудим все в цивилизованной обстановке.
— Какая уж тут цивилизованная обстановка, когда человека вышвыривают из его дома, — прошептал старик. — Обсуждать нечего. Квартира ваша. Делайте что хотите. Оставьте меня в покое.
— Виктор Петрович, вы заставляете нас применять более жесткие меры, — голос Игоря стал тише, но от этого еще опаснее. — Ваше самовольное проживание на даче, которая, напомню, также является собственностью, может быть расценено как нарушение. Могут возникнуть вопросы от налоговой, от органов опеки, учитывая ваш возраст и состояние. Вы хотите проблем?
Виктор Петрович вдруг понял, что ему больше не страшно. Абсолютно. Он достиг дна, и на дне этом было странное, безразличное спокойствие.
— Хочу, — просто сказал он. — Создавайте мне проблемы, Игорь. Присылайте кого угодно. Налоговую, опеку, полицию. Мне уже все равно. А теперь прощайте. Заряд батареи на исходе.
— Подождите! — почти крикнул Игорь, но Виктор Петрович уже положил трубку.
Он выключил телефон. Тишина снова поглотила его, но на этот раз она была не такой удушающей. Он бросил вызов. Слабый, жалкий, но вызов. Он сказал «нет». Впервые за все это время он не просил, не умолял, не оправдывался. Он просто сказал «нет».
Он подошел к буржуйке и подбросил полено. Пламя весело затрещало, отбрасывая теплый свет на его лицо. На столе лежала фотография, которую он взял с собой — он и Лида молодые. Он поставил ее на полку.
Он был побежден. Он был изгнан. Он был один. Но в этой горькой, отчаянной свободе было что-то, что заставляло его делать следующий вдох. Пусть это была лишь отсрочка перед неизбежным. Но это была его отсрочка. Его последний, крошечный кусочек жизни, который у него пока еще никто не отнял.
Он посмотрел в заиндевевшее окно, за которым кружилась в темноте первая снежная крупа. Зима приближалась. Суровая, голодная, одинокая. Но своей.
***
Прошла неделя. Может, две. Виктор Петрович почти не следил за временем. Дни сливались в однообразную череду: холод, борьба за тепло, скудная еда и тишина, прерываемая лишь воем ветра. Он обживался на даче с отчаянной методичностью обреченного. Заделал самые крупные щели, расчистил путь к колонке, нашел в сарае старые, проржавевшие консервы — наследие былых, сытых лет. Этого хватит, чтобы не умереть с голоду.
Он не включал телефон. Не хотел слышать ни угроз Игоря, ни истерик Лены, ни увещеваний Максима. Его мир сузился до размеров этого ветхого домика и заснеженного участка. И в этом было какое-то извращенное спокойствие.
Но однажды утром его уединение было нарушено. Не телефонным звонком, а реальным, физическим вторжением. Со стороны дороги донесся звук мотора, затем хлопок двери машины, и на тропинке, ведущей к его калитке, появилась фигура. Это был не Игорь и не Максим.
Это был Николай Семенович. Старый мастер с завода, его бывший подчиненный, а в последние годы — такой же пенсионер, как и он. Седая щетина, помятая телогрейка, но глаза по-прежнему зоркие, умные.
Виктор Петрович, рубивший во дворе старую яблоню, замер с топором в руках. Он смотрел на гостя, не веря своим глазам.
— Доложили разведчики, что командующий в окружении, — хрипло, с усмешкой произнес Николай Семенович, подходя. — Решил провести операцию по спасению.
Виктор Петрович опустил топор. Он не знал, что говорить.
— Как ты… узнал?
— По заводу все шито-крыто, Виктор Петрович, — Николай вошел в дом, не дожидаясь приглашения, и окинул взглядом убогую обстановку. Свистнул. — Батюшки… Назад в каменный век, значит, решил податься. От цивилизации сбежал.
— От той цивилизации — да, — мрачно отозвался Виктор Петрович.
Николай Семенович снял телогрейку, сел на табурет у буржуйки и достал из кармана пластиковый пакет. В нем была вареная курица, хлеб и бутылка дешевого портвейна.
— Подкрепление, — коротко пояснил он. — Рассказывай, что стряслось. По заводу гуляют слухи, что твой зять-красавец квартиру твою отжимает. Правда?
И Виктор Петрович рассказал. Впервые за все это время он выговорил все. Про ультиматум Лены, про цинизм Игоря, про предательство Максима, про свои бесплодные попытки бороться и про это последнее, отчаянное бегство. Говорил он ровно, без эмоций, глядя в огонь буржуйки.
Николай Семенович слушал, не перебивая. Его лицо становилось все мрачнее.
— Так-так… — протянул он, когда Виктор Петрович закончил. — Дело ясное. Окружение и предательство. Классика. А ты что, Виктор Петрович, сдался совсем? Сломался?
— А что я мог сделать, Коля? — с горькой улыбкой спросил старик. — Один против системы? Против родной крови? Они же меня в суде засудят, как миленького. А потом приставы придут. Я не хочу этого позора.
— Позор — это сдаться без боя! — вдруг рявкнул Николай, ударив кулаком по колену. — Мы с тобой цех поднимали, когда он в хлам был! Мы технологии внедряли, на которых эти нынешние щенки, как твой Игорь, сейчас деньги делают! А ты говоришь — сдался!
— Время другое! — вспылил Виктор Петрович. — Тогда мы были нужны! А сейчас мы — отработанный материал! Меняем на новых, эффективных!
— Нужны, не нужны… — Николай махнул рукой. — Ты ветеран труда! У тебя ордена! Ты квартиру эту от завода получил, как лучший работник! Это не просто жилплощадь! Это твоя честь! И ты позволяешь какому-то выскочке ее затоптать?
— А что я сделаю? — почти закричал Виктор Петрович, и в его голосе впервые зазвучала не апатия, а ярость. — Пойду к директору? Так он сам Игорю руку жмет! Он на его стороне!
— Директор — фигура временная, — хитро прищурился Николай. — А завод — вечен. И люди на нем — вечные. Ты думаешь, все там рады этому Игорю? Да его ненавидят! Холодный, бесчувственный робот. Стариков на пенсию отправил, чтоб свои кадры поставить. Многие зубы точат.
Он помолчал, разливая портвейн по алюминиевым кружкам.
— Есть у меня один знакомый. В юридическом отделе. Он говорит, что с этой оптимизацией жилфонда не все так гладко. Там вопросы есть. Законность некоторых решений… под большим вопросом. Особенно когда дело касается ветеранов. Нужно только грамотно за шум ухватиться.
— Какой шум? — непонимающе спросил Виктор Петрович.
— А такой, — Николай Семенович отхлебнул из кружки. — Чтобы народ узнал. Чтобы в заводской газете статейка появилась. Не про тебя конкретно, а в общем. «Как ветерана завода лишают жилья». Анонимно. Но все поймут, о ком речь. Чтобы в профкоме зашебуршились. Чтобы директору вопросы начали задавать. Этот твой Игорь — он на тонких каблуках ходит. Один неверный шаг — и все, карьера треснет. Ему скандалы, особенно на ровном месте, даром не нужны. Он прагматик.
В голове Виктора Петровича, погруженной во тьму отчаяния, будто вспыхнула маленькая, слабая искорка. Он всегда был честным, прямым человеком. Идти через скандалы, через анонимные статьи… это было не в его правилах.
— Это… грязно, — пробормотал он.
— А выкидывать старика на улицу — чисто? — жестко спросил Николай. — Они первыми пошли в грязь. А ты что, в белых перчатках воевать будешь? Не выйдет. Надо бить их их же оружием. Страхом перед скандалом, перед ударом по репутации.
Он допил портвейн и встал.
— Подумай, Виктор Петрович. Сидеть тут и ждать смерти — не вариант. Или сдаться, и уйти в свою однушку, как послушный старик. Или… или дать им бой. Последний бой. Не за квартиру даже. За себя. За свое достоинство. Чтобы они знали, что старые волки еще могут кусаться.
С этими словами Николай Семенович надел телогрейку и вышел. Он уехал так же внезапно, как и появился, оставив после себя не только еду, но и тяжелый, неудобный выбор.
Виктор Петрович остался один. Но теперь одиночество было другим. Оно было наполнено не тишиной, а гулом мыслей. Он смотрел на огонь в буржуйке и видел в нем отблеск того самого заводского горна, у которого когда-то начиналась его молодость.
«Дать им бой».
Слова звучали как набат. Он взял свою походную кружку. Рука дрожала. Он сжал ее изо всех сил, чтобы остановить дрожь. Он подошел к полке, где стояла фотография с Лидой.
— Прости, — прошептал он. — Я попытался уйти тихо. Но, кажется, не могу. Не могу позволить им стереть нас с тобой, как ненужный чертеж.
Он поставил кружку на стол. Решение было принято. Он не знал, победит ли он. Скорее всего, нет. Но он умрет стоя. Не как жертва, а как боец.
Он подошел к рюкзаку и достал свой телефон. Включил его. Батарея была почти мертва. Он нашел в памяти номер заводской многотиражки. Набрал. Трубку сняли.
— Алло, — сказал он, и его голос прозвучал твердо и ясно, как в былые времена, когда он отдавал распоряжения в шуме цеха. — Мне нужно поговорить. У меня есть история. О том, как на нашем заводе относятся к своим ветеранам. Да, я готов назвать свое имя. Виктор Петрович Орлов. Бывший начальник сборочного цеха.
Он стоял у окна своего ветхого убежища и смотрел на падающий снег, который укутывал землю, скрывая грязь и беспорядок. Говорил он спокойно и четко. И впервые за долгие недели в его осанке появилась былая прямота.
Продолжение я уже подготовила, читайте с удовольствием:
Первую часть читайте по ссылке:
Нравится рассказ? Тогда поблагодарите автора небольшим ДОНАТОМ! Она будет рада! Нажмите на черный баннер ниже
Читайте и другие наши истории:
Если не затруднит, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)