- Я вижу, вижу их как вас всех, они стоят и смотрят, хотят чтобы я их заметила и поговорила, им очень грустно там... В другом мире, который после жизни
Жара стояла такая, что даже цыплята прятались в тень под фургонами. Воздух над раскаленной степной дорогой дрожал, словно живой. Восьмилетняя Злата сидела на ступеньках самого большого фургона, поджав под себя босые ноги, и смотрела на пыльную дорогу. Она ждала.
— Чего уставилась, будто в воду? — окликнула ее старшая сестра Маришка, проходя мимо с корзиной белья. — Ждешь свою «гостью»?
Злата лишь кивнула, не отрывая взгляда от горизонта. Она не любила это слово — «гостья». Оно звучало так, будто к ним в табор приедут пить чай и веселиться. Но те, кто приезжал к ней, никогда не смеялись. Они привозили с собой тяжелый, холодный воздух, пахнущий чужими слезами и старой болью.
— Опять начнешь с ними возиться, — фыркнула Маришка. — Бабка говорит, ты себя не бережешь. После них как вареная ходишь.
— Они несчастные, — тихо ответила Злата. — Они потерялись.
— Все мы в этом мире потерялись, — бросила через плечо сестра и ушла.
Злата вздохнула. Маришка не понимала. Она не видела того, что видела Злата. Не слышала шепота, доносящегося из углов, когда солнце клонилось к закату. Для всех остальных мир был простым и твердым. Для Златы он был прозрачным, как стекло, а за этим стеклом шевелилось, дышало и смотрело на нее что-то другое.
Вдали показалась пыльная иномарка. Не та, на которой обычно приезжали менять деньги или покупать талисманы. Эта машина ехала медленно, неуверенно, словно водитель искал дорогу, которой нет на картах.
Сердце Златы екнуло. Оно всегда так делало, когда приближались Они.
Машина остановилась на окраине табора. Из нее вышла молодая, совсем еще девочка, женщина. Лет двадцати пяти. Одета скромно, лицо бледное, испуганное. Она озиралась, не решаясь подойти ближе.
Из фургона вышла бабушка Маришка, та самая, что была старейшиной и знала больше всех на свете. Она посмотрела на женщину своим орлиным, пронзительным взглядом.
— Тебе кого, дитятко? — спросила она, хотя прекрасно знала ответ.
— Мне... мне к девочке, — прошептала женщина. Голос у нее был тонкий, надтреснутый. — Говорят, она... может поговорить с теми, кого нет.
— Может, — сухо подтвердила бабка. — Но не за просто так. И не для забавы. Что тебе надо?
Женщина сглотнула, доставая из сумки смятый платок.
— Бабушка... моя бабушка недавно умерла. Я... я не успела попрощаться. Сказать, что я ее люблю. Мне сказали, ваша внучка... она может передать.
Бабка Маришка долго смотрела на нее, словно взвешивая что-то на невидимых весах. Потом кивнула.
— Иди. Злата тебя ждет. Но помни — что услышишь, то твое. И назад пути не будет.
Женщина, представившаяся Ольгой, робко подошла к фургону. Злата подняла на нее свои огромные, темные глаза. В них не было ни любопытства, ни страха. Только глубокая, недетская усталость.
— Садись, — тихо сказала девочка, указывая на коврик рядом с собой.
Ольга опустилась на колени, будто перед иконой. Она дрожала.
— Я... я не знаю, как это работает. Что мне делать?
— Дай свою руку, — сказала Злата. — И думай о ней. Очень сильно.
Ольга закрыла глаза, сжала руку девочки. Злата тоже закрыла глаза. Сначала ничего не происходило. Было слышно только стрекотание кузнечиков и отдаленные голоса из табора. Потом лицо Златы стало абсолютно бесстрастным, пустым.
— Олечка... — вдруг выдохнула она. И голос ее изменился. Он стал старческим, дребезжащим, но в нем была бездна нежности. — Олечка, не плачь, родная.
Ольга ахнула, глаза ее распахнулись. Это был голос ее бабушки. Тот самый, который она боялась навсегда забыть.
— Бабуля? Это ты?
— Я, золотце мое. Ты не переживай. Я тут... я хорошо. У меня ноги не болят. И платье мое синее, праздничное, ты помнишь? — голос Златы был ласковым, убаюкивающим.
— Помню, бабуля, помню! — Ольга рыдала, прижимая платок к лицу. — Я так по тебе скучаю!
— Знаю, детка, знаю. Живи своей жизнью. Будь счастлива. И цветы на окошке поливай, мои гераньки... они любят воду...
Злата говорила еще несколько минут, передавая мелкие, простые, но такие важные для Ольги детали — рецепт пирога, который та никак не могла повторить, напоминание о дне рождения тети, совет не торопиться с замужеством. Ольга слушала, затаив дыхание, и слезы текли по ее лицу, но это были уже слезы облегчения.
Казалось, все закончилось хорошо. Тихий, утешительный сеанс. Злата уже открыла глаза, и в них вернулась ее собственная, детская душа. Она выглядела истощенной, но довольной. Она помогла.
Ольга, все еще плача, но уже с улыбкой, стала рыться в сумке, чтобы оставить подарок — деньги, сладости, как было договорено.
И тут лицо Златы снова изменилось. Оно не стало пустым, как раньше. Оно исказилось внезапным испугом. Ее взгляд уперся в пустое пространство за спиной Ольги, в угол фургона, где лежала груда старых половиков.
— Что?.. — прошептала девочка, отступая назад. — Кто ты?
Ольга замерла.
— Что такое, Злата?
— За тобой... — голос девочки снова стал чужим, но теперь в нем не было нежности. Теперь в нем был ужас. — За тобой стоит мужчина... Высокий... Он смотрит на тебя... Он сердится.
Ольга побледнела как полотно. Она медленно, словно боясь сломать шею, обернулась. Там никого не было.
— Какой... какой мужчина? — выдавила она.
— У него... у него веревка на шее, — продолжала Злата, ее глаза были широко раскрыты, полные слез. — Темная... синяя... Он показывает на тебя пальцем... Он говорит... «Почему ты не помогла?»
По лицу Ольги поползла мертвенная бледность. Она затряслась так, что зубы выбивали дробь.
— Нет... — простонала она. — Это не может быть... Дедушка Саша...
— Он говорит... ты нашла его... — Злата говорила, сама не понимая слов, которые выходят из ее рта. — В сарае... Ты была маленькая... Ты кричала...
Ольга сдавленно вскрикнула, зажала рот ладонью. Ее глаза были полены таким ужасом, что, казалось, вот-вот лопнут.
— Никто не знал... — прошептала она, обращаясь не к Злате, а в пустоту. — Никто... кроме меня... Я пришла из школы, а он... он уже висел... Мне было семь лет...
Она больше не могла говорить. Она вскочила, отшвырнула деньги на ступеньку и, не глядя ни на кого, бросилась бегом к своей машине. Через мгновение послышался рев мотора и визг шин на развороте.
Наступила тишина. Злата сидела, обхватив колени руками, и тихо плакала. Она чувствовала холодок, все еще стоящий в углу. И гнев. Старый, горький, детский гнев деда, который не мог простить внучке, что она увидела его таким.
К фургону подошла бабка Маришка. Она смотрела на пустую дорогу, куда умчалась машина, а потом на внучку. В ее глазах не было удивления. Была лишь тяжелая, вековая усталость.
— Видишь, дитя мое? — тихо сказала она. — Они приносят с собой не только любовь. Они приносят свои скелеты. И ты заставляешь эти скелеты плясать.
— Я не хотела, бабушка, — всхлипнула Злата. — Он был такой злой...
— Он не злой. Он несчастный. И она несчастная. Ты дала одной то, что просила, и открыла в другой то, что она прятала всю жизнь. Таков твой дар. И таково твое проклятие.
Бабка накрыла Злату своим большим, теплым платком, словно пытаясь защитить от незримого холода.
— Она хотела поговорить с одной тенью, а привезла с собой другую. Все они носят своих мертвецов на плечах. И ты — единственная, кто их видит.
Злата спрятала лицо в складках платка. Она снова чувствовала ту странную, тягучую усталость, которая накатывала после каждого сеанса. И снова слышала тихий шепот. Но на этот раз это был не старый, ласковый голос бабушки Ольги. Это был сердитый, сиплый шепот деда с веревкой на шее. Он был еще здесь. Он не ушел.
И она знала, что Ольга уехала, но ее тень, тень ее деда, осталась здесь, с ней. Привязанная болью и тайной, которую теперь знала восьмилетняя девочка-цыганка
---
Следующие несколько дней Злата старалась не выходить из фургона. Она прислушивалась к тишине, боясь снова услышать сиплый шёпот деда Саши. Но тот, казалось, удовлетворился тем, что его тайна была вытащена на свет, и медленно растаял, как дым, оставив после себя лишь лёгкий, горьковатый привкус пепла.
— Он ушёл? — спросила Злата у бабки Маришки, когда та принесла ей ужин.
— Ушёл, — кивнула старуха. — Но таких, как он, много. Они цепляются за живых, как репей. Одного отцепишь — другой найдётся. Не радуйся пустоте.
Злата не радовалась. Она просто устала. Её собственные тени, тени табора, были привычными и почти беззвучными. Они были частью дома. А эти, чужие... они входили без стука, рвали её изнутри и оставляли после себя холод.
На третий день снова приехала машина. На этот раз — старый, потрёпанный внедорожник. Из него вышел мужчина. Высокий, широкоплечий, но согнутый под невидимой тяжестью. Его лицо было обветренным, руки — грубыми, с ободранными костяшками. Он шёл к фургону Маришки твёрдой, решительной походкой, но в его глазах стояла такая бездонная боль, что Злата, взглянув на него из-за занавески, тут же отпрянула.
— Бабушка, — позвала она тихо. — Идёт новый. Он... он весь болит.
Маришка выглянула, прищурилась и тяжело вздохнула.
— Горе принес. Настоящее, мужское горе. Оно самое тяжёлое.
Мужчина представился Николаем. Он говорил коротко, отрывисто, словно слова давались ему с огромным трудом.
— У меня дочь утонула. Полгода назад. На озере. Говорят — несчастный случай. Лёд тонкий, мол. Но я... я не верю.
Он сжал кулаки, и его массивные костяшки побелели.
— Она была умная, осторожная. Никогда бы не пошла на опасный лёд. Никогда.
— И что ты хочешь от ребёнка? — спросила Маришка, глядя на него прямо.
— Я хочу знать правду! — голос Николая сорвался на крик, но он тут же взял себя в руки, сглотнув ком в горле. — Прошу вас. Пусть спросит у неё. У моей Катюши. Кто её туда позвал? Что случилось на самом деле?
Бабка посмотрела на Злату. Девочка, бледная, с огромными глазами, молча кивнула. Она уже чувствовала его боль. Она чувствовала её с самого начала — острую, режущую, как осколок льда.
Николай вошёл в фургон. Он был таким большим, что пространство стало казаться крошечным. Он опустился на колени перед Златой, и его могучая фигура вдруг сжалась, стала маленькой и беспомощной.
— Помоги, девочка, — прошептал он. — Я ничего не могу... Я не могу даже спать. Она же звала на помощь. Она же звала, а я...
Он не договорил, закрыв лицо руками. Плечи его тряслись.
— Дай ему руку, — тихо сказала бабка Злате. — И будь осторожна. Лёд... он коварный.
Злата протянула свою маленькую ладонь. Рука Николая была огромной, шершавой и ледяной, несмотря на летнюю жару. Она взяла её.
— Думай о ней, — сказала девочка, закрывая глаза.
Николай закрыл свои. Он сосредоточился, его лицо исказилось от напряжения. Он думал о дочери. Изо всех сил.
Сначала Злата просто сидела, неподвижная. Потом её пальцы, лежавшие в руке Николая, дёрнулись. Слегка. Потом сильнее. Всё её тело начало мелко дрожать.
— Холодно... — выдохнула она. — Так холодно...
Николай замер, не смея пошевелиться.
— Вода... тёмная... — голос Златы стал тонким, испуганным. Это был не её голос. Это был голос ребёнка. — Я не хотела... он сказал, там интересно...
— Кто, Катюша? Кто сказал? — тихо, но настойчиво спросил Николай.
— Мы играли... — продолжала Злата, её зубы начали стучать от холода. — Прятались... а потом он позвал... на лёд... он сказал, посмотри, какой узор...
Лицо Златы исказилось от внезапного ужаса.
— Нет! Он толкает! Он толкает меня!
Она дёрнулась назад, словно пытаясь увернуться от невидимых рук. Её рука вырвалась из руки Николая.
— Кто?! — крикнул Николай, уже не в силах сдерживаться. — Кто толкает?!
— Сильные руки... — зашептала Злата, зажимая воображаемые руки у своего горла. — Не вижу... не вижу лица... всё темно... только... только он смеётся...
Она начала задыхаться, хватая ртом воздух, словно тонула на самом деле. Бабка Маришка подскочила к ней, но не стала трогать, лишь положила руку ей на лоб, тихо напевая старую цыганскую песню-заговор.
— Имя, Катюша, назови имя! — умолял Николай, его лицо было мокрым от слёз.
Злата, всё ещё в трансе, затрясла головой.
— Не знаю... не знаю... все звали... все звали его... Максимка...
Воздух в фургоне застыл. Николай отпрянул, словно его ударили ножом в сердце. Его глаза вышли из орбит, в них было непонимание, отрицание и чистейший ужас.
— Максим... — прошептал он. — Не может быть...
Злата внезапно издала резкий, короткий выдох, словно её лёгкие наполнились ледяной водой. Её тело обмякло, и она безжизненно откинулась на подушки. Транс закончился.
Она лежала, тяжело дыша, глядя в потолок пустыми глазами. Потом её передёрнуло, она резко повернулась на бок и его вырвало на пол — прозрачной, холодной жидкостью, пахнущей озерной водой и тиной.
Николай не двигался. Он сидел на полу, опираясь спиной о стенку фургона, и смотрел в одну точку. Его лицо было серым.
— Максим, — повторил он снова, и в этом слове был привкус смертельной измены. — Это... это сын моего лучшего друга. Мой крёстный сын. Он... он всё это время был рядом. Он поддерживал меня. Помогал искать... утешал...
Он засмеялся. Коротким, сухим, истеричным смехом, от которого кровь стыла в жилах.
— Он держал меня за руку на похоронах. Говорил, что мы как отец и сын теперь... А он... он её убил?
Бабка Маришка смотрела на него с безжалостной ясностью.
— Ты спросил — девочка ответила. Правда не всегда бывает удобной.
Николай медленно поднялся. Он был похож на мертвеца. Он ничего не сказал. Не оставил денег. Он просто развернулся и вышел из фургона. Его шаги затихли, а через мгновение послышался рёв мотора, ещё более яростный и отчаянный, чем у Ольги.
Злата лежала, укрытая одеялом, и всё ещё дрожала. Бабка растирала ей руки, пытаясь согреть.
— Он... он её убил? — тихо спросила Злата, и в её голосе был ужас осознания.
— Не нам судить, дитя, — ответила бабка. — Мы лишь мост. Мы лишь показываем дорогу. А идут по ней уже они.
— Но почему? Зачем?
— Зависть. Злоба. Любовь. Причины всегда на поверхности. Только живые их не видят. А мёртвые... мёртвые уже не могут солгать.
В тот вечер Злата не могла уснуть. Она снова и снова чувствовала ледяную воду, наполняющую лёгкие, и слышала тот самый, чужой смех. Максимка. И она видела лицо Николая в момент озарения. Это было страшнее, чем любая тень. Это была боль живого человека, который только что потерял всё дважды — и дочь, и веру.
Она поняла слова бабки. Она была мостом. Но по этому мосту шли не только с утешением. По нему шли с ножами. И эти ножи вонзались в сердца тех, кто просил её о помощи.
На следующее утро по табору поползли слухи. Соседнее село облетела весть: Николай вломился в дом своего лучшего друга и чуть не забил до смерти его сына, Максима. Парня спасли соседи. Он во всём сознался. Оказалось, он завидовал Кате, её отношению с отцом, и заманил её на лёд из-за пустяковой ссоры. Словно забавы ради.
Злата слушала эти разговоры, прячась за фургоном, и ей было плохо. Она помогла найти правду. Но эта правда сломала ещё одну жизнь. А может, и не одну.
— Ты сделала то, о чём тебя просили, — сказала бабка, заметив её состояние. — Ты не виновата в грехах других.
— А он? Максим? Он теперь... он станет тенью? — спросила Злата, боясь ответа.
— Рано или поздно — станет. И у него будет своя история. И своя боль. И, возможно, он тоже придёт к кому-нибудь, как та Ольга, чтобы рассказать её.
Злата посмотрела на дорогу. Она снова ждала. Но теперь она боялась не только тех, кто приедет. Она боялась того, что она принесёт в жизнь этих людей. Потому что за некоторыми правдами следовала смерть. И не всегда метафорическая.
А где-то далеко, в тихом доме на окраине села, молодой парень по имени Максим, с перевязанной головой и сломанной рукой, смотрел в стену и шептал одно и то же имя. Не Кати. Своего. И в его шёпоте была такая ненависть к себе, что она уже начинала обретать форму. Тонкую, едва заметную. Но Злата, даже на расстоянии, уже чувствовала её рождение. Ещё одна тень. Ещё один голос в хоре, который звучал только для неё
Если вам интересно продолжение приключений цыганской девочки Златы, видящей людей из другого мира, поддержите автора и канал донатом, нажав на черный баннер ниже
Продолжение ниже
Все части этого рассказа будут в этой папке
Если не затруднит, оставьте хотя бы пару фраз нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК и ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Автор будет вне себя от счастья и внимания!