— Вы уверены в своём решении? Это ведь ваш муж, а не старая мебель.
— А у вас есть хоть малейшее представление, каково это — годами стирать в кровь руки и душу? Я сломалась. Я больше не могу.
— Тогда подписывайте. Но знайте, обратной дороги нет.
— Её и не было. Просто… скажите, ему там не будет слишком одиноко?
— Одиночество — это роскошь, которую здесь никто не может себе позволить. Следующий пациент, заходите!
— Мама, ты слышишь себя? Это же папа! Ты не вещицу в камеру хранения сдаёшь!
— Аня, я больше не могу! Ты думаешь, мне легко? Ты хоть раз ночь напролёт не спала, пытаясь унять его боль? Хоть раз оттирала ванну после того, как он… после того, как он не добежал?
— Но он же папа! Он же нас любит! Он читал мне сказки, катал на плечах! А теперь ты просто хочешь от него избавиться, как от старого хлама!
Марина стояла посреди кухни, зажав в белых пальцах край раковины. Похолодели подушечки, а в висках стучало, будто молоточками. Дочь, её же дочь, семнадцатилетняя Аня, смотрела на неё глазами, полными ненависти. Не понимания, не жалости — ненависти. И эти слова — «старый хлам» — впились в сердце осколком.
— Хлам? — голос Марины сорвался на шепот. Она сделала глоток воздуха. — Хлам не плачет по ночам, Анечка. Хламу не больно. Я… я сдаюсь. Понимаешь? У меня кончились батарейки. Я — выжатый лимон, пустая скорлупа.
Она посмотрела на заваленный бумагами, пузырьками и баночками кухонный стол. Пресс-папье лежало на папке с брошюрами частного пансионата «Забота». Брошюра была цветная, на глянцевой бумаге. Улыбающиеся медсёстры, чистые палаты, зелёные газоны. Картинка, вызывавшая у Марины приступ острой, тошнотворной надежды и такого же острого стыда.
— У тебя батарейки сели? — Аня фыркнула, но в глазах у неё блеснули слёзы. Она отвернулась, уставившись в окно, за которым моросил противный осенний дождь. — А у него, по-твоему, они вечные? Он прикован, мама! Он не может даже чашку сам поднять, а ты говоришь о своих батарейках!
— А что я должна говорить? — Марина резко отпустила раковину. — О том, что я засыпаю на ходу на работе? Что начальник уже косо смотрит? О том, что нам не хватает денег даже на хорошие подгузники, не говоря уже о нормальном реабилитологе? Ты думаешь, это жизнь? Это — ад!
— Это наша семья! — крикнула Аня, обернувшись. — Семья! Или ты забыла, что это значит?
Марина закрыла глаза. Перед ней всплыло лицо Алексея. Не того, нынешнего — бледного, обрюзгшего, с потухшим взглядом, а того, прежнего. Алексея с фотоаппаратом на шее, загорелого, со смешинками в уголках глаз. Алексея, который на их десятилетие свадьбы устроил квест по всей квартире с записками и спрятал главный подарок в духовке, из-за чего она потом полдня оттирала пригоревшую бархатную коробочку.
«Марсик, — говорил он тогда, обнимая её, — ты моя главная добыча. Поймал и ни за что не отпущу».
Не отпустил. Даже теперь.
— Я ничего не забыла, — тихо сказала Марина. — Именно потому, что помню, я и не могу больше это видеть. Видеть, как он мучается. Видеть, как он медленно угасает здесь, в этих четырёх стенах. Там… там за ним будут ухаживать. Профессионалы. У них есть специальное оборудование. Врач круглосуточно.
— Оборудование, — с горькой насмешкой повторила Аня. — Ты ему кровать с рельсами купила, так он с неё чуть не свалился, пытаясь сам перевернуться, потому что ты ночью не услышала. Ему нужно не оборудование, мама. Ему нужны мы.
— А МНЕ? — Марина не выдержала и крикнула, сама испугавшись собственного голоса. — Мне кто нужен? Мне нужен сон! Мне нужна одна-единственная ночь, когда я не буду прислушиваться к каждому его вздоху! Мне нужно, чтобы ты перестала смотреть на меня, как на палача!
Она тяжело дышала, упираясь руками в стол. Брошюра «Заботы» затрепетала у неё под пальцами. Аня смотрела на неё, и гнев в её глазах постепенно сменялся чем-то другим — холодным, отстранённым.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Делай как знаешь. Но я тебя никогда не прощу. Запомни это. Никогда.
Она развернулась и вышла из кухни, хлопнув дверью. Марина осталась одна. Тишину нарушал только мерный тикающий звук капель за окном и приглушённый, монотонный гул телевизора из комнаты Алексея.
Она подошла к его двери, приоткрыла её. Алексей полулежал на кровати с поднятым изголовьем, уставившись в экран. По нему шла какая-то старая комедия. Он не смеялся. Он просто смотрел. Его сильные когда-то руки, способные поднять и её, и дочь разом, лежали беспомощно на одеяле, пальцы слегка подрагивали.
— Лёш? — тихо позвала Марина.
Он медленно повернул голову. Глаза были пустые, как два высохших колодца.
— Что, Марсик? — голос его был хриплым, тихим. Он старался говорить чётче, но правая сторона рта плохо слушалась.
— Ничего, — прошептала она. — Кино смотри.
Она прикрыла дверь, прислонилась лбом к косяку. Внутри всё сжалось в один тугой, болезненный комок. «Никогда не прощу». Слова дочери висели в воздухе, как ядовитый газ. Она сделала глоток воды, но комок в горле не исчезал.
«А если бы он мог ходить, — предательски пронеслась мысль, — он бы уже давно сбежал от такой мегеры, как ты».
Она потянулась за папкой с документами из «Заботы». Листок с расценками. Сумма была такой, что у Марины свело живот. Половина её зарплаты. Но они обещали: пятиразовое питание, ЛФК, массаж, сиделка 24/7. Всё, чего она не могла ему дать.
Она взяла ручку. Её пальцы дрожали. Нужно было просто подписать заявление и внести предоплату.
— Подписываешь договор с дьяволом? — раздался язвительный голос из-за спины.
Марина вздрогнула и уронила ручку. Аня стояла в дверях, закутавшись в свой большой клетчатый плед, как в пончо.
— Анечка, пожалуйста…
— Нет, ты ответь. Ты действительно думаешь, что в этом… в этом «Доме престарелых для молодых» ему будет лучше?
— Это не дом престарелых! Это реабилитационный центр!
— Ага, — Аня фыркнула. — «Пансионат «Забота» для тех, кому за… несчастье». Ты там была? Ты видела эти «чистые палаты»? Или поверила картинке, как я в детстве верила, что в «Растишке» действительно живут весёлые витамины?
Марина невольно улыбнулась. Глупая, детская ассоциация, но в ней была горькая правда.
— Я была. Вчера. Пока ты в школе была.
— И?
— И… там чисто. И пахнет… нейтрально. Не больницей. И девушка-администратор очень милая. Объяснила всё.
Аня подошла ближе, её лицо стало серьёзным.
— А пахнет ли там человеческим отношением? Ты это почувствовала? Или там пахнет хлоркой и деньгами?
Марина не нашлась что ответить. Пахло именно хлоркой и деньгами. Деньгами пахло сильно.
— Мама, — голос Ани вдруг дрогнул. — Давай я буду больше помогать. Буду сидеть с ним после школы. Буду ночью дежурить. Я же уже взрослая. Мы справимся.
Марина посмотрела на дочь. На её юное, уставшее лицо, на синяки под глазами, которые не должны быть у семнадцатилетней девчонки. Нет. Она не позволит, чтобы эта ноша окончательно раздавила и её будущее.
— Нет, — твёрдо сказала Марина. — Решение принято. Послезавтра я его везу.
Аня смотрела на неё ещё несколько секунд, а потом беззвучно развернулась и ушла. На этот раз дверь не хлопнула. Она закрылась с тихим, безнадёжным щелчком.
Марина подняла ручку. Её рука уже не дрожала. Она была холодна и тверда. Она поставила подпись. Размашистую, как приговор.
«Всё будет хорошо, — убеждала она себя, глядя на закорючку на бумаге. — Ему там будет спокойнее. А я… я приду в себя. Найму вторую работу. Заработаю денег, может, возьмём потом частную сиделку. Всё будет хорошо».
Она подошла к окну. Дождь усиливался. По стеклу струились мутные потоки, искажая вид на промокший двор. В одной из луж отражалось жёлтое окно их комнаты — комната Алексея. Комната, которая скоро опустеет.
Она вспомнила, как они выбирали эту квартиру. Алексей тогда шутил: «Главное, Марсик, чтобы балкон выдерживал мой вес и вес моего фотоархива». А она отвечала: «Ты главное — не слетай с этого балкона за кадром какого-нибудь экстремального снимка».
Он не слетел с балкона. Его снесло пьяным водителем на пешеходном переходе в трёхстах метрах от дома. Не экстремальный кадр, а банальная, тупая бытовая трагедия.
Марина сжала кулаки. Нет, она не позволит чувству вины съесть её заживо. Она делает это ради него. Ради всех них. Это не предательство. Это — стратегическое отступление.
Она глубоко вздохнула и пошла в его комнату, чтобы приготовить вещи. Завтра будет самым тяжёлым днём в её жизни. Ей нужно было сказать ему.
***
На следующее утро в квартире повисла звенящая, неестественная тишина. Обычные звуки — скрип кровати Алексея, гул телевизора, стук костылей о пол — отсутствовали, создавая тревожный вакуум. Марина, двигаясь по квартире как сомнамбула, собирала его вещи в спортивную сумку, когда Аня вышла из своей комнаты, уже одетая в школу.
— Ты что, прямо сегодня? — спросила она, остановившись в дверях гостиной. Её взгляд упал на сумку.
— Да, — коротко ответила Марина, не глядя на дочь. — Договор подписан, место ждёт. Чем быстрее, тем… лучше для всех.
— Лучше для кого? — голос Ани дрогнул. — Для него? Или для тебя?
Марина резко выпрямилась, сжимая в руках сложенную пижаму.
— Хватит, Аня! Хватит меня судить! Ты думаешь, мне легко? Ты думаешь, я сплю ночами от счастья?
— А он спит? — парировала Аня. — Интересно, он сейчас там, в своей комнате, тоже собирается с духом, чтобы обрадовать тебя новостью, что его увозят в казённый дом?
Из комнаты Алексея донёсся приглушённый кашель. Марина вздрогнула.
— Это не казённый дом. Это частное заведение с отличными отзывами.
— О, отзывами! — Аня язвительно улыбнулась. — Ну, если в интернете написали, что там «всё чинно и благородно», тогда другое дело! Наверное, там ещё и портреты директора на стенах висят, и подгузники меняют под звуки классического вальса.
Марина не ответила. Она продолжила укладку, стараясь делать это аккуратно, бережно, будто собирала не вещи, а осколки их прошлой жизни. Положила его любимую толстовку, хотя знала, что он в ней уже не походит. Книгу, которую он так и не дочитал. Электрическую бритву.
— Бритву зачем? — не унималась Аня, подойдя ближе. — Там же, по твоим словам, «профессионалы». Пусть бреют его опасной бритвой, для остроты ощущений. Чтобы жизнь медом не казалась.
— Аня, замолчи! — прошипела Марина, оборачиваясь. — Ты ничего не понимаешь! Ты живёшь в своём розовом мире, где любовь решает все проблемы! В реальном мире нужны деньги, силы, ресурсы! У меня их больше нет!
Они стояли друг напротив друга, как два враждующих лагеря. Внезапно дверь в комнату Алексея скрипнула. Он стоял в дверном проёме, опираясь на ходунки. Лицо его было бледным и сосредоточенным.
— Что… происходит? — медленно, тщательно выговаривая каждое слово, спросил он.
Марина замерла. Аня бросила на мать взгляд, полный торжества и боли.
— Мама собирает тебе чемодан, пап. В дорогу. В пансионат «Забота». Ты же знаешь, тот самый, с вальсами и портретами на стенах.
Алексей перевёл тяжёлый взгляд на Марину. Она увидела в его глазах не удивление, а какую-то странную, усталую ясность.
— Так… сегодня? — спросил он.
Марина кивнула, не в силах вымолвить слово.
— Я… думал… попозже, — он сделал неуверенный шаг вперёд. — Но… ладно. Лучше… как у стоматолога. Быстро.
Его принятие было хуже, чем любая истерика. Марина почувствовала, как по её спине пробежал холодок.
— Лёш… — начала она.
— Ничего, Марсик, — он перевёл дух. — Я… понимаю. Ты… устала. Всё… нормально.
«Всё нормально». Эти слова прозвучали как приговор. Аня смотрела на отца, и её глаза наполнились слезами. Она резко развернулась и убежала в свою комнату.
Час спустя они ехали в такси. Алексей сидел на заднем сиденье, уставившись в окно. Марина — рядом, держа на коленях его сумку. Аня отказалась ехать с ними, сказав, что у неё «групповая проектная работа», что было откровенной ложью.
Таксист, весёлый парень с браслетом из деревянных бусин на руке, пытался разрядить обстановку.
— Семейная поездочка? — бросил он взгляд в зеркало заднего вида.
— Да, — сухо ответила Марина.
— А я вот с семьёй в прошлые выходные на шашлыки ездили. Тёща чуть палатку не спалила, пытаясь разжечь мангал жидкостью для розжига. Веселуха! — он засмеялся.
Алексей медленно повернул голову.
— У вас… тёща… жива? — спросил он с какой-то внезапной, мрачной заинтересованностью.
— Ага, — хохотнул таксист. — Ещё ка! На спортивном питании и злости, бодрая, как огурчик. Говорит, переживёт всех нас.
Алексей кивнул и снова уставился в окно.
— Повезло… — тихо прошептал он.
Марина сглотнула. Юмор был настолько чёрным и неожиданным, что у неё внутри всё перевернулось.
Пансионат «Забота» оказался не таким, как на картинках. Он располагался в приспособленном здании советской постройки. Снаружи его попытались облагородить — повесили пластиковые козырьки, поставили вазоны с увядшей геранью. Но обшарпанные стены и зарешеченные окна первого этаха выдавали истинное положение вещей.
Внутри пахло, как и предсказывала Аня, — хлоркой, дешёвым дезодорантом и тушёной капустой. Тусклый свет люминесцентных ламп отбрасывал безжизненные тени на линолеумный пол.
Их встретила та самая «милая» администратор, но сегодня её улыбка казалась натянутой, профессиональной.
— Марина Сергеевна? Алексей? Прошу в мой кабинет, подпишем окончательные документы.
Пока Марина разбиралась с бумагами, Алексей сидел в кресле, неподвижный, как изваяние. Он смотрел в стену, где висел плакат с изображением счастливых пожилых людей, играющих в настольный теннис.
— Ваш супруг будет в палате номер 214, — сказала администратор, протягивая Марин ручку. — У нас прекрасный вид на… на парковую зону.
Они поднялись на лифте, который скрипел и жаловался на каждом этаже. Коридор был длинным и безликим. Двери в палаты были закрыты. Из-за одной доносился тихий стон.
Медсестра, худая женщина с усталым лицом, открыла дверь в 214-ю. Палата была на двоих. Вторая кровать была пуста. Возле окна сидел другой постоялец, совсем древний старичок, и что-то беззвучно шептал своему отражению в стекле.
— Вот ваша кровать, — сказала медсестра, указывая на аккуратную, застеленную казённым бельём кровать. — Располагайтесь. Обед в час.
Она ушла, оставив их одних. Марина поставила сумку на стул.
— Ну вот… — начала она, не зная, что сказать.
Алексей медленно подошёл к кровати, провёл рукой по одеялу.
— Удобно… — пробормотал он. — Спина… не болит.
Он сел на край, сгорбившись. Его плечи напряглись.
— Марсик… — он не смотрел на неё. — Ты… поезжай. Не надо… прощаний. Как в аэропорту.
— Но я… я буду приходить! Часто! — залепетала Марина, чувствуя, как её захлёстывает волна паники. — В выходные! Буду брать тебя домой!
— Ага… — он кивнул. — Как питомца… из приюта. На… выходные.
Она закусила губу. Его слова резали, потому что были правдой. Вся её затея вдруг предстала перед ней в своём истинном, уродливом свете.
— Лёш, прости…
— Не за что, — он отмахнулся. — Всё… правильно. Я… обуза.
Он лёг на кровать, повернувшись к стене.
— Поезжай.
Марина постояла ещё минуту, глядя на его спину. Потом, не в силах вынести больше, вышла из палаты. Дверь закрылась с тихим щелчком, который прозвучал громче любого хлопка.
Она шла по коридору, и слёзы наконец хлынули из её глаз. Она слышала за одной из дверей приглушённый диалог:
— Нет, вы только посмотрите на этого красавца! Морщины — это следы былых улыбок!
— Бабушка Нина, это же ваш хлеб! Вы его в компот крошите!
— А что, ему там скучно не будет? Пусть поплавает!
Марина почти рассмеялась сквозь слёзы. Абсурдный, горький юмор этого места. «Следы былых улыбок». У Алексея тоже были такие следы. Теперь они казались такими далёкими.
Она вышла на улицу и сделала глубокий вдох. Воздух был свеж и холоден. Она была свободна. Но почему-то эта свобода была похожа на падение в бездну. Она села в такси и, не в силах сдержать рыдания, прошептала адрес. Сзади, в промозглом здании, оставалась часть её сердца. И она уже знала — это была самая дорогая часть.
***
Первые дни в пустой квартире были похожи на жизнь в аквариуме без воды — тихо, невесомо и нечем дышать. Марина металась по комнатам, бесцельно перекладывая вещи, включала и выключала телевизор, не в силах сосредоточиться ни на чём. Она ждала звонка из пансионата — сообщения о том, что Алексей плачет, скучает, что ему плохо. Но телефон молчал. Это молчание было хуже любых упрёков.
На третий день Аня, наконец, вышла из своей комнаты на ужин. Они сидели за кухонным столом, разделённые пропастью. Марина пыталась приготовить что-то сложное — гуляш с картофельным пюре, будто изощрённой едой могла заполнить пустоту.
— Ну как… как у тебя в школе? — робко спросила Марина, размазывая пюре по тарелке.
— Отлично, — безразлично ответила Аня, ковыряя вилкой в гуляше. — Сегодня на литературе обсуждали «Преступление и наказание». Очень вовремя, я считаю. Прямо в тему.
Марина вздрогнула.
— Анечка, что это значит?
— А то, что Раскольников, в принципе, молодец. Он старушку-процентщицу, а мы папу. Разница лишь в масштабах и в способе. Он топором, мы — через платёжную систему «Забота».
— Хватит! — Марина шлёпнула ладонью по столу. Тарелки звякнули. — Я больше не потерплю этих намёков! Я твоя мать!
— А он мой отец! — Аня отставила тарелку. — И знаешь, что самое смешное? Мне сейчас позвонила Лена из соседнего подъезда. Спросила, почему папу одного видела, а он такой грустный, в каком-то новом микроавтобусе. Я сказала, что он уехал в санаторий. «О, повезло вашему папе!» — сказала Лена. Я с ней согласилась. Да, ему повезло. Из дома — прямиком в гестапо.
— Это не гестапо! — взорвалась Марина. — Я звонила сегодня утром! С ним всё в порядке! Он… он хорошо адаптируется!
— Ага, — Аня язвительно улыбнулась. — «Адаптируется». Это новый синоним слова «чахнет»? Потому что когда я звонила ему час назад, он сказал, что у него всё «нормально». А когда папа говорит, что у него «нормально», это значит, что мир рухнул, а на его обломках завелась чёрная плесень.
Марина онемела.
— Ты… ты звонила ему?
— Каждый день, мама. Пока ты осваиваешься в роли свободной женщины, я разговариваю с отцом. Он говорит, что сосед у него — дед Василий. Тот самый, который с собой в стекле беседует. И что они с дедом Василием уже «обсудили планы по захвату мира». Правда, дед Василий хочет захватывать его с помощью тараканов, а папа предлагал использовать боевых хомяков. Не сошлись во взглядах.
Несмотря на всю боль, Марина едва не рассмеялась. Этот абсурдный, чёрный юмор был таким… его. Таким, каким он был до болезни.
— Он… он шутит? — недоверчиво спросила она.
— Нет, мама, он разрабатывает детальный стратегический план. Просто пока не хватает ресурсов. В смысле, хомяков. И тараканов, к счастью, тоже.
Аня встала из-за стола.
— Он ещё сказал, что медсёстры там называют его «Алексеем Степанычем». А он в ответ называет их «вертолётами». Говорит, носятся по коридору и издают однообразный гул.
Марина смотрела на дочь, и впервые за эти дни её сердце сжалось не от чувства вины, а от чего-то другого. От стыда. Это она должна была знать, как он шутит. Это она должна была звонить и слышать в его голосе эти нотки. Но звонила дочь.
— Что ещё? — тихо спросила Марина.
— А что? Тебе интересно? — Аня остановилась в дверях. — Я думала, ты уже всё для себя решила. «Он хорошо адаптируется». Знаешь, мама, я тут в интернете про твой «пансионат» почитала. Оказывается, у них в прошлом году была проверка. Нашлись «некоторые недочёты». Например, отсутствие горячей воды в некоторых палатах и использование просроченных медикаментов. Мелочи, да?
Марина почувствовала, как кровь отлила от её лица.
— Где ты это нашла?
— В мире есть такая штука — поисковые системы. Попробуй, мама, очень познавательно. Там ещё отзывы есть. Один мужчина писал, что его тёщу там «готовили на обед». Он, конечно, пошутил, наверное. Или нет.
С этими словами Аня ушла в свою комнату.
Марина осталась сидеть за столом, в полной тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов. «Просроченные медикаменты». «Отсутствие горячей воды». «Вертолёты». Она вдруг с ужасом представила Алексея, который лежит в палате и слушает, как дед Василий шепчет стеклу планы о тараканьем апокалипсисе. И вместо того, чтобы впасть в отчаяние, он нашёл в себе силы шутить. Создавать из этого кошмара какой-то свой, горький комикс.
А что делала она? Наслаждалась тишиной.
Она встала и подошла к окну в гостиной. На подоконнике стояла его фотография — он на горном перевале, с рюкзаком, залитый солнцем, смеётся во весь рот. Таким она его сдала. Сдала в место, где «Апачи» и деды, говорящие со стёклами.
Она вспомнила его фразу в такси: «Повезло…» про тёщу таксиста. Это была не шутка. Это была горькая, отчаянная констатация факта. Ему бы тоже хотелось быть «бодрым, как огурчик», а не лежать в казённой палате.
Внезапно зазвонил телефон. Марина вздрогнула и бросилась к нему. На дисплее светился незнакомый номер.
— Алло? — выдохнула она, сжимая трубку.
— Марина Сергеевна? — голос был вежливым, но безжизненным. — Это пансионат «Забота». Беспокоит врач дежурного поста. У вашего супруга, Алексея Степановича, сегодня вечером поднялось давление. Не критично, но мы ввели ему гипотензивный препарат. Просто информируем.
Марину бросило в жар.
— Какое давление? Почему поднялось? Что случилось?
— Стандартная ситуация при смене обстановки, — голос оставался спокойным. — Акклиматизация. Не волнуйтесь. Мы контролируем ситуацию.
«Контролируем ситуацию». Эти слова прозвучали так, будто речь шла о неисправном механизме, а не о её муже.
— Я… я могу с ним поговорить?
— К сожалению, он уже спит. Лекарство обладает лёгким седативным эффектом. Позвоните завтра.
Собеседник положил трубку. Марина медленно опустилась на стул. «Акклиматизация». «Стандартная ситуация». Ей вдруг страшно захотелось, чтобы он был здесь, рядом. Чтобы она могла сама измерить ему давление, дать лекарство, посидеть рядом, пока он не уснёт. Чтобы он не спал один в казённой палате под присмотром «вертолётов».
Она подняла глаза и встретилась взглядом с Аней, которая стояла в дверях кухни. Дочь слышала весь разговор.
— Ну что, «адаптируется»? — тихо спросила Аня. Её голос уже не был язвительным. В нём слышалась только боль.
Марина не ответила. Она просто сидела, глядя на свои дрожащие руки, и впервые за долгое время позволила себе понять всю глубину того, что она натворила. Это была не стратегическая пауза. Это было бегство. И цена этого бегства оказалась слишком высокой.
Продолжение уже готово:
Нравится рассказ? Тогда поддержите автора ДОНАТОМ! Для этого нужно нажать на черный баннер ниже.
Читайте и другие наши истории на канале:
Если не затруднит, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Вика будет вне себя от счастья и внимания!
Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)