Лето 1943‑го под Ржевом. Воздух густой от запаха полыни и пороха, земля раскалена, но в тени окопов — сырая прохлада. В землянке прифронтовой столовой у чугунной печки‑буржуйки суетится немолодой мужчина в засаленном ватном бушлате. Это Иван Матвеевич Лыков, 43 года, повар 3‑й стрелковой роты.
Он не должен был быть здесь. До войны — шеф‑повар ресторана «Север» в Архангельске, мастер тонких соусов и изящной сервировки. Теперь — перловка с сушёным луком, чай из листьев смородины, да иногда — если повезёт — тушёнка из неприкосновенного запаса.
Всё началось в июне. Их позиция попала под артиллерийский обстрел. Иван Матвеевич прятался за печкой, которую сам же и сколотил из железных листов. Снаряды рвались так близко, что землянка ходила ходуном, а с потолка сыпалась сухая глина.
— Лыков! — кричал взводный. — Тащи термосы, ребятам на передовую!
Иван Матвеевич кивнул, взялся за ручки… и замер. За дверью — свист, грохот, крики. Он представил, как бежит по открытому полю, а вокруг — разрывы, как падает, прошитый осколком, как остаётся лежать в траве до осени.
В животе — ледяной ком, который поднимался к горлу. Пальцы не слушались, будто чужие. Звук собственного дыхания заглушал выстрелы.
— Трусишь? — сплюнул взводный. — Ладно, пошлю кого посмелее.
Но взгляд уже зацепился: повар бледен, губы дрожат, глаза — как у загнанного зайца.
Через три дня Иван Матвеевич решился. Ночью, когда все спали, он собрал узелок: пару сухарей, ложку, запасной ватник. Выбрался через чёрный ход, пригнувшись, побежал к лесу.
Трава шелестела под сапогами, воздух был тёплым, но липким от страха. Он не знал, куда идёт, — только прочь от взрывов, от криков, от смерти.
На рассвете наткнулся на патруль.
— Стой! Документы!
— Я… повар… из третьей… — пролепетал Иван Матвеевич.
— Дезертир? — прищурился старший в группе, лейтенант с обветренным лицом. — Пошли.
Его привели в блиндаж, где заседала тройка. Стол, лампа, бумаги. Напротив — три офицера, лица строгие, усталые.
— Фамилия, звание, должность? — монотонно спросил председатель.
— Лыков Иван Матвеевич, рядовой, повар третьей стрелковой роты.
— Обвиняетесь в самовольном оставлении позиции в условиях боевых действий. Статья 193‑12 УК РСФСР. Наказание — расстрел либо направление в штрафную часть. Что скажете в своё оправдание?
Иван Матвеевич сглотнул. В горле — ком. Руки дрожали. Он попытался собрать мысли, но они разбегались, как мыши.
— Я… испугался… — прошептал он. — Думал, не выдержу. Думал, сбегу, а потом… вернусь. Но не вернулся.
Один из членов тройки хмыкнул:
— «Испугался»… А солдаты на передовой не боятся? Они тоже люди. Но стоят.
Другой, постарше, посмотрел на Ивана Матвеевича внимательнее:
— До войны кем были?
— Поваром. В ресторане.
— Значит, кормили людей. И здесь кормили. А потом бросили их голодными.
Молчание. Лампа коптила. Где‑то вдали — глухие разрывы.
Председатель вздохнул:
— Приговор: направление в штрафную роту сроком на три месяца. Либо до первого ранения. Либо до гибели. Всё ясно?
— Ясно, — прошептал Иван Матвеевич.
— Ступайте.
Его привели в расположение штрафной части — серые шинели, злые глаза, короткие команды.
— Новый? — хмыкнул сержант с тремя шрамами на щеке. — Фамилия?
— Лыков.
— Повар?
— Да… был.
— Теперь будешь воевать. Или сдохнешь. Тут так.
Ивану Матвеевичу выдали винтовку, поставили в строй. На следующий день — атака.
Он бежал по полю, заросшему полынью и чертополохом. Солнце слепило, пот заливал глаза. В ушах стоял звон, будто кто‑то бил в огромный колокол. В глазах — только зелёное: трава, листва, а потом — красное. Кровь.
Кто‑то упал рядом. Иван Матвеевич не посмотрел. Не мог. Страх сжимал горло, как рука.
«Беги. Не оглядывайся. Если остановишься — умрёшь».
Ещё шаг. Ещё. Трава хлестнула по лицу — он рухнул в окоп, ударившись плечом о стенку. Винтовка лежала в грязи. Руки дрожали. Он сжал пальцы, пытаясь почувствовать тепло. Но было жарко. Жарко везде.
— Живой? — хрипло спросил сержант.
Иван Матвеевич кивнул. Не смог ответить. В горле стоял ком.
— Вперёд! — рявкнул сержант. — Или застрелю сам!
Иван Матвеевич поднял винтовку. Поднялся.
«Беги. Или умри. Беги. Или умри».
Он пошёл. Не потому, что перестал бояться. А потому, что страх стал привычкой — как жара, как жажда, как шелест травы под ногами.
Через неделю сержант подозвал его:
— Слышь, повар… Есть чем людей покормить?
Иван Матвеевич моргнул. Вспомнил, как варил борщ с пастернаком, как томил говядину в красном вине. В памяти всплыло: мама у печи, запах ржаного хлеба, смех дочери…
— Есть, — сказал он. — Если продукты найду.
Ему дали двух бойцов, тележку. Они рыскали по тылам, собирали остатки: сушёную картошку, травы, консервы с вздутыми крышками.
Иван Матвеевич развёл огонь в воронке от снаряда. Поставил котёл. Варил щи — без изысков, но горячие, густые. Пахнуло так, что солдаты стянулись со всей линии.
— Как в детстве, — прошептал один. — Мама такие варила.
— Не хуже ресторанных, — усмехнулся другой.
Иван Матвеевич молчал. Но в груди что‑то отпустило.
Однажды к нему подошёл парень в шинели, слишком большой для его худого тела.
— Иван Матвеич, — сказал он робко. — Я из Архангельска. Помню ваш ресторан. В прошлом году перед призывом ел там блины. Вы ещё сказали: «С маслом — вкуснее».
Повар кивнул. В горле встал ком.
— Ешь, земляк, — протянул он миску. — Щи горячие.
Через месяц их бросили на штурм высоты.
— Без прикрытия! — кричал командир. — Только вперёд!
Иван Матвеевич шёл в цепи. В руках — винтовка, за спиной — котелок с горячими щами (на всякий случай).
Взрывы, крики, пули свистят. Он упал, зарылся в траву. Страх вернулся — ледяной, несмотря на жару. В ушах — только стук сердца: «Раз… Два… Три…»
— Вставай! — рявкнул сержант, перепрыгивая через него. — Или ты тут с супом сваришься?!
Иван Матвеевич засмеялся. Нервно, истерично. Поднялся. Побежал.
Они взяли высоту. Не все. Но взяли.
Вечером Иван Матвеевич раздавал щи. Руки всё ещё дрожали, но он держал котелок твёрдо.
— На, браток. Ешь. Живи.
Солдат взял миску, посмотрел на повара.
— Спасибо, отец.
Иван Матвеевич не стал поправлять. Он больше не был поваром из ресторана. Он был тем, кто кормит живых. Тем, кто помогает им не превратиться в мёртвых.
Тем временем сержант, тот самый, со шрамами, присел у костра.
— Знаешь, — сказал он тихо, глядя в огонь, — я до войны математику в школе преподавал. В Ленинграде. Жена, дочка… Всё там осталось. — Он сжал кулак. — Теперь я учу их умирать. А ты кормишь. Кто из нас хуже?
Иван Матвеевич помешал ложкой в котле. Пар поднимался к вечернему небу.
— Мы оба делаем, что должны, — ответил он. — Без нас они не выживут.
Война шла дальше. Иван Матвеевич остался в штрафной роте — теперь как повар. Он не стал героем, не получил медалей. Но каждый день он варил еду, и каждый день кто‑то говорил:
— С твоим супом — можно и в ад.
А он только кивал. И мешал ложкой.
Лето набирало силу. Трава выше окопов, воздух пропитан запахом разогретой земли и полыни. Но для Ивана Матвеевича время словно остановилось в круговороте одних и тех же дел:
- найти воду (колодцы часто отравлены или разрушены);
- собрать дрова (в округе почти не осталось деревьев);
- добыть хоть что‑то съедобное (иногда — коренья, иногда — остатки концентратов);
- развести огонь так, чтобы не привлечь внимание вражеской авиации;
- сварить, раздать, убрать следы готовки.
Однажды, размешивая щи, он заметил, как ложка слегка погнулась — будто запомнила все его страхи, все падения в окопы, все бессонные ночи. Он осторожно выправил её о колено, прошептал:
— Держишься? Вот и я держусь.
В конце июля в их расположение прислали пополнение. Среди новобранцев Иван Матвеевич узнал парня из своего города — Михаила Корытова, который до войны работал помощником повара в «Севере».
— Иван Матвеич! — тихо окликнул тот, увидев старика у котла. — Вы?
— Я, Миша. Ты как здесь?
— Призвали. А вы… разве не в тылу?
Иван Матвеевич промолчал. Только кивнул на котелок:
— Щи. Горячие. Ешь.
Они сели в тени блиндажа. Михаил ел, а Иван Матвеевич смотрел на его молодые руки — такие же, как когда‑то у него самого, когда он впервые встал к ресторанной плите.
— Ты умеешь готовить? — спросил он вдруг.
— Немного. Вы же учили…
— Будешь помогать. Научу, что знаю. Здесь это важнее, чем винтовка.
Михаил кивнул. В его глазах не было страха — только усталость и решимость.
Август выдался знойным. Вода кончалась, солдаты страдали от жажды. Даже щи получались жидкими, почти прозрачными.
— Опять трава? — бурчал один из бойцов.
— Трава, да с солью, — спокойно отвечал Иван Матвеевич. — А ты попробуй без неё.
В тот день их часть попала под обстрел во время раздачи пищи. Один снаряд разорвался рядом с котлом. Щи выплеснулись на землю, пар поднялся облаком.
— Всё пропало! — закричал кто‑то.
Но Иван Матвеевич уже бежал к уцелевшему термосу.
— Не пропало! — крикнул он. — Есть ещё! Разбирайте!
Он раздавал остатки, а в голове стучало: «Хоть что‑то. Хоть кому‑то. Хоть как‑то».
Когда последний солдат получил свою порцию, Иван Матвеевич опустился на землю. Руки дрожали, но в груди было тихо. Он сделал, что мог.
Ночью, когда все уснули, сержант со шрамами подошёл к костру, где сидел Иван Матвеевич.
— Ты ведь мог сбежать снова, — сказал он, глядя в огонь. — После того случая с котлом. Никто бы не удержал.
— Мог, — согласился повар. — Но куда?
— Домой.
— Дома нет. Жена погибла в сорок втором. Дочь… не знаю, где. А здесь… здесь я нужен.
Сержант помолчал, потом тихо произнёс:
— Знаешь, я раньше думал, что только те, кто стреляет, — воюют. А теперь вижу: ты тоже воюешь. Своим способом.
Иван Матвеевич улыбнулся — впервые за много месяцев по‑настоящему улыбнулся.
— Мы все воюем. Кто винтовкой, кто ложкой.
К сентябрю жара спала, начались дожди. Земля превратилась в липкую грязь, но щи теперь получались гуще — удалось наладить поставки сушёных овощей.
Михаил научился варить так, что солдаты просили добавки. Иван Матвеевич наблюдал за ним с тихой гордостью.
— Ты лучше меня готовишь, — сказал он однажды.
— Потому что вы научили, — ответил парень. — Теперь я буду кормить их. А вы… отдохнёте?
Иван Матвеевич покачал головой:
— Пока не время.
В октябре их часть перевели на другой участок фронта. Перед отъездом Иван Матвеевич развёл огонь в последний раз. Варил щи — самые сытные за всё лето: удалось раздобыть немного мяса.
Солдаты собирались вокруг, вдыхали аромат, улыбались. Кто‑то сказал:
— Как дома.
А другой добавил:
— Как в ресторане.
Иван Матвеевич помешал ложкой в котле, посмотрел на своих людей — усталых, грязных, но живых. И понял: это и есть его победа.
Не громкая, не отмеченная наградами. Но настоящая.
Война шла дальше. Иван Матвеевич остался поваром — теперь уже не в штрафной роте, а в обычной стрелковой части. Он не стал героем, не получил медалей. Но каждый день он варил еду, и каждый день кто‑то говорил:
— Спасибо, отец.
А он только кивал. И мешал ложкой в котле — той самой, слегка погнутой, но крепкой, как его воля.
Иногда по вечерам он доставал из кармана клочок бумаги — письмо от дочери. Она выжила, оказалась в эвакуации. Писала: «Жду тебя. Готовь свои лучшие блюда — будем праздновать победу».
И тогда он улыбался. Потому что знал: пока он варит щи, пока люди едят и говорят «спасибо», — война ещё не победила его.
А значит, и он ещё не проиграл.
Также для вас у меня есть истории на разный вкус, например, ужастик.
Или мелодрама.
Или супер интересные и смешные истории похождения бомжа Василия.