Знаете, есть такой запах… запах холодного подъезда. Смесь известки, талого снега с ботинок и чего-то неуловимо-сиротского. Я не чувствовала его лет двадцать. С тех пор, как мы с Виктором въехали в нашу квартиру. А три месяца назад я вдруг поняла, что у предательства тоже есть запах. И он пахнет не духами «Шанель», которые я подарила Ольге на прошлый день рождения. Нет. Он пахнет ванилью. Моей ванилью. Той, что я добавляла в крем для «Наполеона» в своей кондитерской.
Меня зовут Марина. И последние полгода я учусь заново дышать.
Три месяца… Всего три месяца понадобилось моей лучшей подруге, чтобы забрать у меня всё. Вы не ослышались. Не «что-то». А «всё». Моего мужа. Мой дом. И дело моей жизни — мою кондитерскую «Марьин Уголок».
Она стояла на моём пороге в тот ноябрьский вечер, мокрая от ледяного уральского дождя, вцепившись в ручку дешевого чемодана на колесиках. «Мариша, — плакала она, — пусти. Мне некуда идти. Он меня выгнал. Всего на пару недель. Пока не найду, где перекантоваться».
Я смотрела на Ольгу, мою Ольку, которую знала со студенческой скамьи. Мы делили одну шпору на двоих, один бутерброд. Я была свидетельницей на ее свадьбе. Я утешала ее после развода… этого, первого.
И я ее пустила.
Говорят, нельзя приносить в дом найденных на улице раненых птиц. Они либо умирают, либо, окрепнув, гадят на прощание. Оля не умерла. Она… она просто выклевала мне глаза. А я, дура, смотрела и не верила. Я — Марина, 57 лет, хозяйка лучшей кондитерской в районе, — и я позволила змее свить гнездо не просто у меня на груди. Я сама постелила ей в супружеской спальне.
Часть 1. Гостья
Тот вечер был обычный. Я вернулась из «Марьиного Уголка» — это моя кондитерская, мое детище. Уставшая, вся в мучной пыли, но довольная. Мы наконец-то отладили рецепт нового миндального круассана. Виктор, мой муж, уже был дома. Он в «Уголке» отвечал за… ну, скажем так, за «стратегическое развитие». Сидел в кабинетике, вел бухгалтерию, ворчал на поставщиков. Я — творчество, он — цифры. Так мы прожили двадцать пять лет.
Он сидел на кухне, хмуро листая что-то в ноутбуке. На плите остывал ужин. Я поцеловала его в макушку. Он что-то буркнул про НДС. Обычный вечер.
А потом раздался звонок в домофон.
Я открыла, и на пороге стояла она. Ольга. Не та Оля, которую я знала — холеная, громкая, всегда на каблуках. А какая-то… серая моль. Тушь потекла, губы обветрены, дешевый пуховик. И этот чемоданчик, который сиротливо приткнулся к косяку.
— Мариша, он меня выгнал. Просто выставил. Сказал, что я ему всю жизнь испортила. Куда мне идти?
Я втащила ее в прихожую. Виктор вышел на шум, и лицо его скривилось. Он Ольгу никогда особо не жаловал. Считал ее пустой и «себе на уме». Как же он был прав. Но тогда… тогда я увидела не «женщину себе на уме». Я увидела подругу в беде.
— Витя, Оля поживет у нас. Немного. Пару недель.
— Где? — он не поздоровался. Просто смотрел на ее мокрые следы на нашем паркете.
— В кабинете. Раскладушку поставим. Оль, иди в ванную, сейчас я тебе халат свой дам.
Она сидела на нашей кухне, завернувшись в мой махровый халат (тот, что Витя подарил мне на годовщину), и пила чай с моим же фирменным лимонным кексом. Ее глаза — красные, опухшие — бегали по нашей кухне. По хорошей итальянской плитке. По новой кофемашине. По лицу Виктора, который демонстративно ушел обратно в комнату, громко щелкая мышкой.
— Он такой у тебя… надежный, — всхлипнула она. — Настоящий мужик. Не то что мой...
Я гладила ее по руке.
— Ничего, Оль. Все наладится. Пару недель отдохнешь, придешь в себя. А там и работу найдешь, квартиру снимешь. Прорвешься.
Она подняла на меня глаза. И вот сейчас, когда я прокручиваю это в голове в тысячный раз, я понимаю. В тот момент в ее взгляде не было благодарности. Там была… оценка. Она не смотрела на меня, как на спасительницу. Она смотрела на мою кухню, на мой халат, на звук щелкающей мышки из комнаты. Она оценивала инвентарь.
— Конечно, Мариша. Спасибо тебе. Я у тебя в долгу.
Ночь я спала плохо. Виктор ворочался.
— Зачем ты ее притащила? — пробурчал он в подушку. — От нее всегда одни проблемы.
— Витя, это Оля. Ей некуда идти. Зима, Екатеринбург. Куда ей? На вокзал? Мы же люди.
— «Люди»… — фыркнул он. — Ты у нас святая. А мне завтра из-за нее на раскладушке спать?
— Она в кабинете. На старом диване. Не ворчи. Всего две недели.
Если бы я знала, что в ту ночь «две недели» превратились в приговор. Если бы я знала, что в эту минуту в моей квартире поселился не человек, а хищник, который пришел забрать мою теплую, сытую, пахнущую ванилью жизнь. Но я этого не знала. Я была просто «Мариша». Хорошая, понимающая Мариша, которая всегда всех спасет.
На следующее утро Ольга проснулась раньше меня. Когда я вышла на кухню, она уже заварила кофе. И не только мне. Она отнесла чашку Виктору. Прямо в спальню.
Часть 2. Интеграция
Первая неделя прошла в режиме «гостья». Ольга была тише воды, ниже травы. Она вставала раньше всех. Мыла посуду, которую я вечно оставляла в раковине с вечера. «Мариша, ты так устаешь в своей кондитерской, отдохни хоть дома». Она протирала пыль. Она начала готовить ужины.
Виктор поначалу ее игнорировал. Он демонстративно уходил в спальню с ноутбуком, «работать». Но Оля была… проницательной.
— Виктор Андреевич, — начала она как-то вечером, когда я в очередной раз ушла в «кабинет» (теперь уже наш с Витей) сверять накладные. — А я вот прочитала статью про оптимизацию налогов для малого бизнеса. Вам, наверное, интересно будет?
Я высунулась из комнаты. Виктор, впервые за неделю, оторвался от экрана.
— Какую еще статью?
— Да так, — Ольга скромно потупила взор. — Я же до декрета экономистом работала. Немножко соображаю. У вас же, наверное, ИП? А может, выгоднее ООО на «упрощенке»?
Виктор нахмурился, но… заинтересованно.
— Ну-ка, покажи.
К концу второй недели они уже сидели на кухне вечерами вдвоем. Я приходила из «Уголка», пахнущая шоколадом и миндалем, а они сидели над моими бумагами.
— Мариша, а ты знаешь, что у тебя по закупкам жуткий перерасход? — заявила Ольга, не отрываясь от калькулятора.
— Оль, я беру только бельгийский шоколад. Он дорогой, но…
— Но это нерентабельно! — встрял Виктор. — Оля правильно говорит. Можно найти аналог дешевле. Клиент и не заметит.
— Заметит, — отрезала я. — Витя, мы это сто раз обсуждали. «Марьин Уголок» — это качество.
— «Марьин Уголок» — это убытки! — рявкнул он. — Я устал твои «творческие порывы» оплачивать!
Это была ложь. «Уголок» приносил стабильный, хороший доход. Но Виктору всегда казалось, что это я получаю удовольствие, а он работает.
— Витя, не кипятись, — мягко сказала Оля, кладя руку на его плечо. На мое плечо она руки не клала. — Марина просто устала. Она творец. Ей нельзя в эти цифры лезть. Давай мы сами?
Я смотрела на эту сцену. Моя лучшая подруга. Мой муж. И они — «мы». А я — «она».
— Ладно, — сказала я, чувствуя, как по вискам ползет холодная усталость. — Делайте. Разберитесь.
«Пара недель» превратилась в месяц. Ольга «привела в порядок» нашу домашнюю бухгалтерию. Потом она начала приходить в «Уголок».
— Мариша, ну что ты будешь на кассе сама стоять? У тебя руки для крема! — щебетала она. — Я посижу. Мне несложно, я все равно дома кисну.
И она садилась за кассу. Мои девочки-кондитеры, Света и Катя, поначалу ее сторонились. Но Оля умела втираться в доверие. Кому-то комплимент, кому-то шоколадку «списанную». Через неделю она уже знала, у кого ипотека, а у кого ребенок-аллергик.
А потом она начала «помогать» Виктору с документами.
— Витя, давай я съезжу в налоговую. Что ты будешь время терять?
— Витя, давай я поговорю с поставщиком муки. Я договорюсь о скидке, вот увидишь!
Она договаривалась. Она была эффективной. Такой эффективной, что я начала чувствовать себя в своей же кондитерской… лишней.
Я как-то зашла в кабинет к Виктору (он все еще был в кондитерской, свой, отдельный). Они сидели там вдвоем. Оля была в моем рабочем фартуке. Они не ругались. Они… смеялись. Тихо так, по-деловому. На столе лежали какие-то схемы, графики.
— О, Мариша, — Виктор поднял голову. Без улыбки. — А мы тут как раз думаем, как твой «Уголок» в сеть превратить. Оля гениальную идею предложила.
Ольга скромно улыбнулась.
— Мы просто хотим тебе помочь, дорогая. Ты заслуживаешь большего.
В тот вечер я впервые не смогла уснуть. Не потому, что Виктор храпел. А потому, что он не пришел в спальню. Он сказал, что у них «аврал с отчетностью» и он останется ночевать в кабинете. На том самом диване, где начинала спать Оля.
Я вышла на кухню в три часа ночи. Дверь в кабинет была прикрыта. Оттуда не доносилось ни звука. Ни стука клавиш. Ни щелчков мышки.
Была просто тишина. Абсолютная, оглушающая тишина.
И я… я, идиотка, побоялась открыть эту дверь. Я просто постояла, прислушиваясь к тишине, и ушла обратно в свою холодную постель.
Часть 3. Внедрение в бизнес
Начался второй месяц. Оля больше не напоминала серую моль. Она преобразилась. Она сделала стрижку (в моем салоне, по моей скидке). Она начала носить мою одежду. «Мариш, тебе все равно этот пиджак велик, а мне так идет, дай поношу?» Она носила.
Но главное — она изменилась в «Уголке».
Она больше не сидела на кассе. Она сидела в моем кабинете, рядом с Виктором. Точнее, они поменялись. Теперь Виктор сидел за кассой, хмуро отбивая чеки (ему, видите ли, нужно было «понять процесс изнутри»), а Оля… Оля стала «исполнительным директором». Без зарплаты. «Из дружеских чувств».
— Марина Викторовна, — подошла ко мне как-то Света, моя старшая кондитерша, золотые руки. — А что это за… Ольга Борисовна… тут командует?
— Светик, она помогает. Мужу моему. С бумагами.
— С бумагами? — Света хмыкнула. — Она мне вчера сказала, что мы слишком много миндальной муки на макаруны тратим. И что надо бы эссенцией заменить. Эссенцией, Марина Викторовна!
— Что? — я похолодела. — Я с ней поговорю.
— Да не только в этом дело. Она к девчонкам лезет. Спрашивает, кто сколько получает. Кто когда в отпуск. А вчера… вчера она принесла распечатки. Новые должностные инструкции.
Я пошла в кабинет. Они снова сидели там вдвоем, склонившись над ноутбуком.
— Оля, что за инструкции? — спросила я с порога.
— О, Мариша, привет! — она улыбнулась мне той самой «оценивающей» улыбкой из первого вечера. — Да так. Оптимизируем процессы. Решили ввести систему штрафов за опоздания. И за «перерасход» дорогих ингредиентов.
— Штрафов? В моей кондитерской?
— В нашей, — поправил Виктор, не отрываясь от экрана. — Мы же семья. И Оля нам как член семьи. Помогает. Бесплатно, заметь.
Я посмотрела на него. Мой Витя. Мой тихий, вечно ворчащий, но надежный Витя. Он смотрел в монитор, и на его лице было выражение, которого я не видела годами. Азарт.
— Витя, я против. Это мои люди. Я их годами собирала.
— Вот поэтому они тебе на шею и сели! — он ударил ладонью по столу. — Все, Марина! Кончилось твое «творчество». Будет бизнес. Оля права, мы тут благотворительностью занимались.
Ольга сидела, скромно опустив глаза. А потом подняла их.
— Марина, не обижайся на Виктора. Он просто… он переживает за дело. Он так хочет, чтобы у тебя все получилось! Он же видит, как ты устала. Мы хотим снять с тебя рутину. Занимайся своим кремом, своими пирожными. А мы… мы возьмем на себя скучную работу.
Она встала. Подошла ко мне. Обняла. От нее пахло моим парфюмом.
— Ты же моя лучшая подруга. Я что, зря тебе, что ли? Я тебе жизнь хочу облегчить.
И я опять. Опять ей поверила.
Я ушла в цех. Я месила тесто, взбивала белки, рисовала узоры на тортах. Я уходила в работу с головой, пытаясь не слышать, как за стеной, в моем кабинете, Оля и Виктор строят «бизнес».
Прошло еще две недели. «Пара недель» растянулась на два месяца. Дома они тоже были неразлучны. Обсуждали поставщиков за ужином. Перешептывались о чем-то на балконе, когда я смотрела сериал. Я чувствовала себя… третьей лишней. В своем доме. В своем бизнесе.
Как-то вечером я вернулась пораньше. Хотела забрать документы для банка, забыла утром. На улице уже стемнело, в «Уголке» горел только свет в кабинете. Я вошла со своим ключом. Музыка в зале не играла, пахло… нет, не ванилью. Пахло пылью и хлоркой.
Я подошла к кабинету. Дверь была приоткрыта.
Они не смеялись. Они… целовались. Не как друзья. Не как коллеги. Мой муж, Виктор, и моя лучшая подруга, Ольга. Они стояли, прижавшись друг к другу, у моего стола, на котором лежали мои накладные.
Я не знаю, сколько я стояла. Минуту? Десять? Я просто смотрела, как замерзшее стекло витрины. А потом я попятилась. Тихо-тихо. Наступила на какую-то бумажку. Она хрустнула.
Они отскочили друг от друга.
— Марина? — Виктор выглянул. Лицо у него было… не виноватое. А злое. Словно я их застала не за предательством, а за тем, что мешаю работать.
— Ты что тут делаешь? Мы же закрыты.
Ольга стояла за его спиной. Она поправляла блузку. Мою блузку.
— Мариш, это не то, что ты подумала, — начала она.
— А что я подумала, Оля? — мой голос был чужим. Скрипучим. — Что я подумала, Витя?
Они молчали. И в этой тишине я поняла, что это еще не дно. Это только начало. Я смотрела на них, на этих двух самых близких мне людей, и понимала, что дело не в поцелуе. Поцелуй — это так… верхушка.
— Вы… — начала я.
— Иди домой, Марина, — жестко сказал Виктор. — Устала. Тебе померещилось. Иди. Завтра поговорим.
Я развернулась и пошла. Не домой. Я просто пошла по ночному Екатеринбургу. Под ледяным ветром. Я шла мимо Плотинки, мимо «каменного мешка» центра, и ничего не чувствовала. Только холод.
Я не знала, что «завтра», о котором говорил Виктор, уже наступило. И что пока я месила тесто, они месили мою жизнь, перекраивая ее под себя.
Часть 4. Сигналы тревоги
Я не пошла домой. Я сняла номер в дешёвой гостинице у вокзала. Той, где пахнет вареной колбасой и безысходностью. Я сидела на кровати, застеленной коричневым покрывалом, и смотрела в стену. Я прокручивала в голове не тот поцелуй. Нет. Я прокручивала все два месяца.
Каждое «Мариша, отдохни». Каждое «мы сами». Каждое «Виктор Андреевич, а вот тут…».
Это был не порыв. Это был план.
Я не плакала. У меня было ощущение, что меня ошпарили кипятком, а потом сунули в сугроб. Ничего не болит. Просто… онемение.
Утром я умылась ледяной водой и поехала. Не домой. В «Уголок». Я должна была что-то сделать. Что? Я не знала. Выгнать Ольгу? Подать на развод?
Я вошла в кондитерскую. Было девять утра. Обычно в это время Света и Катя уже раскатывают тесто, пахнет кофе. Но в зале было тихо. И темно.
— А мы что, не открылись? — спросила я у уборщицы, тети Вали, которая растерянно стояла у входа со шваброй.
— Так это… Марина Викторовна… а замки-то поменяли. Ночью, видать.
У меня подогнулись колени.
— Как… поменяли?
— А вот так. Я ключом — а он не лезет. И девчонки пришли, Света с Катей, постояли-постояли… и ушли. Им Ольга Борисовна еще вчера сказала, что сегодня «санитарный день».
«Санитарный день». В моей кондитерской. Без меня.
Я начала звонить Виктору. Гудки. Гудки. Сброс.
Я начала звонить Ольге. Сброс.
Я поехала домой. Дверь мне открыл Виктор. Он был одет не в домашний халат. В костюм. Свежая рубашка.
— Марина. Ты не вовремя. Я собираюсь.
— Витя, что происходит? Почему в «Уголке» поменяли замки?
— Марина, — он вздохнул. Так тяжело, будто я ему мешаю жить. — Я же просил тебя не лезть в бизнес. Мы с Ольгой проводим ребрендинг.
— Ребрендинг? Витя, это моя кондитерская!
— Была твоя.
Он сказал это так просто. Буднично. Как будто сказал: «Молоко кончилось».
— Что?
— Ты не хотела заниматься бумагами, Марина. Ты хотела «творить». Ну вот, я нашел того, кто хочет заниматься бумагами.
— Ольгу?
— Ольгу.
Из спальни — нашей спальни — вышла она. Ольга. В моем шелковом халате. С мокрой головой. Она не смотрела на меня. Она смотрела на Виктора.
— Витюша, ты не забыл папку с документами? Она на тумбочке.
Витюша.
Я посмотрела на него. На нее.
— Вон, — сказала я. Тихо. — Вон из моего дома. Ты.
Ольга усмехнулась.
— Мариша… Какая же ты… наивная. Это кто еще должен уйти?
— Что? — я перевела взгляд на Виктора. — Витя! Скажи ей!
Виктор откашлялся. Он не смотрел мне в глаза. Он смотрел на свои ботинки. Дорогие. Новые. Я таких у него не видела.
— Марин, Оля права.
— Что «права»?
— Эта квартира… — он помолчал. — Она… она была в залоге. У бизнеса. А бизнес…
— Что «бизнес»?
— Я переоформил его. Чтобы спасти. От твоих «творческих» долгов.
— Каких долгов, Витя? У нас не было долгов!
— Были! — заорал он. — Ты просто их не видела! Ты видела только свои эклеры! А Оля увидела. Она помогла мне все… структурировать.
— Как? — прошептала я.
— Мы… мы продали «Марьин Уголок». Чтобы покрыть фиктивные долги. И… и выкупили его. На новую фирму.
Я смотрела на него и не понимала слов. «Фиктивные». «Продали». «Выкупили».
— На чью фирму, Витя?
Он молчал.
За него ответила Оля. Она подошла и встала рядом с ним. Положила ему руку на плечо.
— На мою, Мариша. ООО «Новая Жизнь». Я теперь генеральный директор. А Виктор — мой заместитель.
— А я? — спросила я, и голос сорвался. — Кем буду я?
Ольга посмотрела на меня. Долго. Внимательно. Как в тот первый вечер. Оценивающе.
— А ты, Марина… ты — прошлое. Ты — нерентабельный актив.
Она протянула руку и взяла мою сумку, которая висела на вешалке в прихожей.
— Вот. Возьми. Тут твои вещи. Самое необходимое.
— Что?
— Уходи, Марина. Это больше не твой дом. Квартира, как сказал Витя, была в залоге у «Уголка». А «Уголок» теперь мой. Значит, и квартира…
— Витя? — я искала его глаза.
Он поднял их. И в них не было ничего. Ни любви, ни вины. Только усталость.
— Уходи, Марин. Пожалуйста. Не устраивай сцен. Нам на встречу ехать.
Они просто стояли и ждали. Двое. Против меня одной.
Я схватила сумку. Я не помню, как надела сапоги. Я выбежала на лестничную клетку. Дверь за моей спиной захлопнулась. Лязгнул замок.
Я стояла на площадке. В подъезде пахло известкой. Я сунула руку в карман пальто. Там не было ключей. Там лежал старый, засахаренный миндальный орешек с производства.
Я осталась на улице. В одном пальто. С сумкой. В середине ноября. Без дома, без денег, без работы. И без мужа.
Часть 5. Осознание
Вы когда-нибудь падали? Не так, чтобы споткнуться и разбить коленку. А по-настояшему. Когда летишь с девятого этажа своей жизни, и понимаешь, что внизу — не батут. Внизу — асфальт.
Первые несколько дней я была в тумане. Я ночевала у тети Вали, той самой уборщицы. Она жила в крошечной «двушке» на Химмаше. Она единственная, кому я смогла позвонить из той гостиницы у вокзала, когда у меня кончились те немногие деньги, что были в кошельке.
— Марина Викторовна, деточка, да что ж это… — причитала она, наливая мне бульон. — Да как же так? Он же, ирод… А она, змея…
Я не могла есть. Я не могла спать. Я просто сидела на старом диване, смотрела на выцветший ковер и пыталась понять: как?
Как могли документы… Я же ничего не подписывала.
— А и не надо, — сказал мне молодой юрист в бесплатной консультации, куда я пришла на третий день, как побитая собака. Он посмотрел мои старые уставные документы, которые чудом сохранились в сумке. — У мужа вашего была генеральная доверенность. Вы сами ее подписали. Пять лет назад. «На ведение хозяйственной деятельности».
— Но я думала, это… для налоговой.
— А он ее использовал для… всего остального. Он имел право продать. Подарить. Что угодно. Он — как соучредитель с правом подписи. А потом… — юрист покачал головой. — Они создали новое ООО. На нее. Вашу… подругу. Перевели туда все активы, все контракты с поставщиками. А на старое ИП, на ваше, повесили долги. Скорее всего, фиктивные. Перед этим новым ООО. И теперь, по суду, они забирают… все. Включая квартиру, если она была частью уставного капитала или залогом.
— И что, ничего нельзя сделать?
— Можно судиться. Года три. Четыре. Это мошенничество. Но… — он посмотрел на меня с жалостью. — Это надо доказать. Нужны деньги на хороших адвокатов. А у вас их, я так понимаю, нет. Они обнулили ваши счета?
— Я не знаю…
Я пошла к банкомату. Вставила карточку. «Недостаточно средств». Вставила вторую. «Карта заблокирована».
Они не просто вышвырнули меня. Они позаботились о том, чтобы я не могла подняться. Чтобы я не могла дать сдачи.
Я вернулась в квартиру тети Вали. И там, на диване с выцветшим ковром, я впервые зарыдала. Не от обиды. Не от предательства. А от бессилия. Меня, 57-летнюю женщину, просто стерли. Как ненужную строчку в бухгалтерском отчете.
А потом пришла злость.
Я пошла к «Уголку». Я должна была их увидеть.
Кондитерская сияла. Витрины были намыты. А над входом… над входом висела новая вывеска. Яркая, безвкусная, неоновая. «Новая Жизнь».
Я зашла внутрь.
За кассой сидел Виктор. В дурацком форменном жилете. Он был бледный и какой-то… помятый. Он увидел меня и вздрогнул.
— Марина? Что ты тут…
— Где она?
— Марина, уходи. Не позорься.
— Где. Она.
Из кабинета — моего кабинета — вышла Оля. Она похудела, подтянулась. На ней был строгий брючный костюм.
— Что-то неясно, Марина? — она улыбалась. — Вход для бывших владельцев — по чеку.
— Ты… ты…
— Что «я»? Я дала Виктору то, чего ты ему не давала.
— Что? — я опешила.
— Чувство. Что он — главный. Что он — мозг. А не просто твой «помощник по цифрам». Ты давила его своим «творчеством», Марина. Ты его унижала. Каждый день. А я… я в него поверила.
— Ты! Поверила! — я засмеялась. Страшным, лающим смехом. — Ты украла мою жизнь!
— Я взяла то, что плохо лежало, — отрезала она. — Ты сама меня впустила. Сама отдала мне мужа. Сама отдала мне бизнес. Ты слабая, Марина. А слабые не выживают. А теперь — иди. Или я вызову охрану.
Виктор стоял за кассой и смотрел в пол. Он не сказал ни слова.
Я вышла. И в этот момент я поняла. Юрист был прав. Судиться — бессмысленно. У меня нет ни денег, ни сил. Они победили.
Я побрела по улице. Шел снег. Крупный, липкий уральский снег. Он забивался в лицо. Я шла, не разбирая дороги. Я дошла до парка. Села на ледяную скамейку.
«Слабая». «Нерентабельный актив».
Может, они правы? Может, я и правда… кончилась? Я сидела, и снег покрывал мои плечи. Я не чувствовала холода. Я вообще ничего не чувствовала.
Телефон, старенький кнопочный, который мне отдала тетя Валя, пиликнул. Сообщение. От незнакомого номера.
«Марина Викторовна? Это Света. Кондитер. Мы знаем, что случилось. Мы ушли от них. От нее. Мы с вами. Где вы?»
Я смотрела на этот текст. И снежинки, падавшие на экран, таяли, превращаясь в капли. Или это были не снежинки?
Я вдруг поняла. Они забрали стены. Они забрали счета. Они забрали мужа.
Но они не забрали мои руки. И они не забрали мое имя.
Я набрала номер Светы.
— Светик. Привет. Мне… мне нужна твоя помощь.
Часть 6. Первые шаги
Иногда, чтобы построить что-то новое, нужно, чтобы старое сгорело дотла. Мое — сгорело. Осталось только пепелище и горстка людей, которые верили в меня больше, чем я сама.
Света и Катя. Мои девочки. Мои «золотые руки». Они пришли к тете Вале в тот же вечер. Принесли пакеты с едой — и свои сбережения.
— Марина Викторовна, мы уволились. Как только эта… Ольга Борисовна… начала нам рассказывать, как разбавлять сгущенку и чем заменять масло. Мы так не можем.
— Девчонки, — у меня ком в горле стоял. — У меня ничего нет. Я не могу вам платить.
— А нам и не надо, — фыркнула Катя. — Мы верим в вас. Мы знаем, что «Уголок» — это были вы. А не… они. Давайте начнем сначала?
Начать сначала. В 57 лет. Без копейки. В чужой квартире на окраине. Звучало как безумие.
Но когда я посмотрела в их глаза… я поняла, что не могу их предать. Я не могу предать себя еще раз.
— Хорошо, — сказала я. — Но с чего?
— А мы знаем, — хитро улыбнулась Света. — У меня тетка сдает помещение. В полуподвале. На Уралмаше. Бывшая обувная мастерская. Стоит копейки. Темно, сыро, но… зато свое.
Через неделю мы стояли в этом подвале. Сыро. Пахнет клеем «Момент» и грибком. Тусклая лампочка под потолком.
— Мда, — сказала Катя. — Не «Марьин Уголок».
— Зато не «Новая Жизнь», — ответила я.
Мы отмывали этот подвал две недели. Скребли, красили. Тетя Валя притащила старый стол. Света привезла из дома свой миксер. Я продала единственное, что у меня осталось — золотые сережки, мамин подарок. На эти деньги мы купили подержанную профессиональную духовку. Самую дешевую, что нашли на «Авито».
Мы назвались просто. «Душевно». «Душевная выпечка. От Марины».
Первый месяц мы работали «на заказ». Света разнесла листовки по району. Я пекла ночами. «Наполеоны». «Медовики». Те самые, по моим рецептам. С настоящим маслом и бельгийским шоколадом.
Заказов было мало. Едва хватало на аренду и муку. Я похудела. Руки болели от постоянного холода и тяжелого теста. Но… вы не поверите. Я была… счастлива.
Я просыпалась, и я знала, зачем.
А потом… потом сработало то, что Оля и Витя не смогли у меня украсть. Репутация.
Первый крупный заказ пришел от старой клиентки «Уголка».
— Марина Викторовна? Это вы? Боже, я вас ищу по всему городу! Я зашла в «Уголок»… то есть, в эту… «Жизнь»… Купила «Наполеон». И… это не ваш «Наполеон». Это… маргарин. Я чуть зуб не сломала! У меня у дочери свадьба. Мне нужен ваш торт.
Я плакала, когда брала этот заказ.
Мы пекли его трое суток. Трехъярусный. С живыми цветами. Когда я отдавала его, у меня дрожали руки.
Через неделю мне позвонили еще трое. А потом еще. Сарафанное радио в Екатеринбурге работает лучше любой рекламы. Люди искали тот самый вкус.
Мы начали выходить в ноль. Потом — в маленький плюс. Мы смогли купить еще одну духовку.
Я больше не чувствовала себя «слабой». Я чувствовала себя уставшей. Но живой. Каждая морщинка на лице была заработана. Каждая копейка — честной.
Я почти перестала думать о них.
Почти.
Как-то раз, доставляя очередной заказ, я проезжала мимо моего дома. Я невольно подняла голову. Окна — темные. Машины Виктора — той, новой, на которой он так гордо разъезжал — не было.
Я поехала дальше. К «Уголку». К «Новой Жизни».
Издалека я увидела… суету. У входа стояли люди. Не покупатели. Люди в форме. Приставы.
Они выносили из моей кондитерской столы. Витрины. Кофемашину.
На двери висела бумага. Я подошла ближе.
«АРЕСТ ИМУЩЕСТВА. ЗА НЕУПЛАТУ АРЕНДЫ И КРЕДИТОВ».
Из дверей вышел Виктор. Он увидел меня. Он был не просто бледный. Он был серый. Костюм висел на нем, как на вешалке. Он похудел сильнее меня.
— Марина…
Я молчала.
— Она… она сбежала.
— Что?
— Оля. Неделю назад. Собрала всю выручку. Все, что было на счетах. И исчезла. Она… она набрала кредитов. На фирму. На меня! Она все повесила на меня, Марина! Квартира… квартиру банк забирает. Все…
Он стоял передо мной. Мой муж. Мой предатель. Раздавленный.
— Марина, — он шагнул ко мне. — Прости… Я… я дурак. Я все понял. Можно я… можно я к тебе? Я буду… я буду полы у тебя мыть!
Он смотрел на меня. Как Оля тогда. На пороге. Только в его глазах не было оценки. В его глазах был ужас.
И я смотрела на него. На этого сломленного, чужого мне человека.
И я знала, что должна сказать. Я знала, какой выбор будет «правильным», «христианским», «всепрощающим».
Но я слишком хорошо помнила запах известки в том подъезде.
Часть 7. Выбор
Он стоял передо мной. Мой бывший муж. Человек, с которым я делила постель, мечты и счета почти тридцать лет. Он смотрел на меня глазами побитой собаки. И он ждал. Ждал, что я — «хорошая Мариша» — открою объятия и скажу: «Ну что ты, Витя. Всякое бывает. Входи. Вот тебе бульон».
Он ждал, что я его спасу. Как спасала всегда. От его комплексов. От его неудач. От его страха быть «вторым номером».
Я смотрела на него. На приставов, которые выносили из моего детища уродливую неоновую вывеску «Новая Жизнь». На бумагу об аресте. На серое уральское небо.
— Полы мыть, Витя? — спросила я. Голос не дрогнул.
— Я… я все сделаю! Только… не бросай меня. Мне некуда идти, Марин. Она… она меня подставила! Она все на меня повесила!
Он не сказал: «Я был неправ». Он не сказал: «Я предал тебя». Он сказал: «Она меня подставила». Он все еще искал виноватых. Он все еще был жертвой.
Я вспомнила Ольгу. Ее слова: «Ты слабая, Марина».
Возможно. Возможно, я была слабой, когда пустила ее. Когда позволила ей влезть мне в душу, а потом и в бизнес. Когда я побоялась открыть дверь в кабинет в ту ночь.
Но сейчас…
— Витя, — сказала я. Очень спокойно. — А куда мне было идти три месяца назад? Когда ты стоял и смотрел, как меня вышвыривают из моего дома. В моем халате.
— Марина, я… я был не в себе! Она меня…
— Очаровала? — я усмехнулась. — Нет, Витя. Она не очаровывала. Она просто дала тебе то, что ты всегда хотел. Власть. Чувство, что ты «первый». Ты сам этого хотел. Ты не был жертвой. Ты был соучастником.
— Но я раскаиваюсь!
— Ты раскаиваешься, потому что проиграл. Потому что она оказалась хитрее, чем ты. Потому что тебя поймали. А если бы у вас все получилось? Если бы «Новая Жизнь» процветала? Ты бы сейчас стоял здесь? Передо мной?
Он молчал. Потому что мы оба знали ответ.
— Нет.
Он опустил голову.
— Так что же мне делать, Мариш? — прошептал он.
— Я не знаю, Витя.
— Пустишь? Хотя бы… хотя бы на время?
Я посмотрела на него. На его дорогое, но уже помятое пальто. На его новые ботинки, забрызганные грязью.
И я подумала: а что, если я его прощу? Что, если впущу? Он будет ходить тихий, благодарный. Будет мыть полы. А потом? Потом он снова начнет ворчать. Снова начнет обвинять. Не меня. Обстоятельства. Ольгу. Правительство. Кого угодно. Он — такой. Он не меняется.
А я… я изменилась.
Я пожертвовала собой ради него, ради «Уголка», ради «семьи» — и меня стерли. Теперь я строю себя заново. И в этой новой моей жизни, в этом подвале, где пахнет ванилью и краской, — там нет места для него. Там нет места для жалости, которая убивает.
— Знаешь, Витя, — сказала я. — Ты прав. Она забрала у тебя все. Так же, как вы забрали все у меня. Теперь мы квиты.
— Что это значит?
— Это значит, что мне тоже было некуда идти. Но я нашла. И ты… ты тоже найдешь. Ты же «мозг». Ты же «настоящий мужик». Ты справишься.
— Ты… ты меня выгоняешь?
— Я? Нет, Витя. Я просто… не впускаю.
Он смотрел на меня, и в его глазах ужас сменился… злобой. Той самой, знакомой.
— Понятно, — процедил он. — Загордилась. Думаешь, ты теперь королева, раз на коленке пирожки печешь?
— Я думаю, что я — свободна, Витя.
— Ну и… — он махнул рукой. — Подавись ты своей свободой! Дура! Такой же дурой и осталась!
Он развернулся и пошел прочь. В никуда. В серость екатеринбургского вечера.
Я смотрела ему вслед.
Мне не было его жаль.
Мне не было… ничего. Пусто.
Пристав, выносивший кофемашину (мою!), остановился.
— Знаете его?
— Знала, — сказала я.
— Мутный тип. Они тут такого наворотили… Фирма-однодневка, кредиты на паспорта сотрудников… Эту дамочку уже в розыск объявили. А он — соучастник. Поедет, скорее всего. Следом за ней.
— Понятно.
Я развернулась и пошла к остановке.
Я не чувствовала ни радости отмщения, ни злорадства. Я чувствовала… горькую победу. Победу не над ним. Победу над той, старой Мариной. Которая пустила бы его. Которая налила бы ему бульон.
И которую он, окрепнув, предал бы снова.
Я ехала в свой подвал. К Свете и Кате. К запаху теста.
Вечером, когда мы пили чай после тяжелой смены, Света спросила:
— Марина Викторовна, а что будет, если… если они вернутся? Ну, он.
Я посмотрела на свои руки. Они были в муке. Под ногтями — засохшее тесто.
— Не вернутся, Светик. Дверь закрыта.
Часть 8. Новый рассвет
(Музыка: Тихая, светлая, почти прозрачная мелодия. Фортепиано с легкими струнными)
Прошло полгода. Наш подвал на Уралмаше уже не казался таким сырым. Мы повесили яркие лампы. Покрасили стены в теплый, персиковый цвет. На старом столе тети Вали теперь всегда стояла банка с живыми цветами.
«Душевная выпечка» стала… известной. Не так, как «Марьин Уголок». По-другому. К нам ехали с другого конца города. За «тем самым» «Наполеоном». За «честным» «Медовиком». За моими новыми миндальными круассанами, рецепт которых я довела до совершенства в этом самом подвале.
Мы уже не были просто «я, Света и Катя». У нас появилась девочка на доставку. И еще одна помощница на кухню. Мы взяли маленький кредит — и банк дал его мне, Марине, 58-летней женщине с «нулевой» историей, но с горящими глазами и очередью из клиентов. Мы купили новую, большую печь.
Я больше не жила у тети Вали. Я сняла. Маленькую, однокомнатную квартирку, но… свою. Со светлой кухней. Я купила себе новую чашку. И новый халат.
Я научилась спать одна. И мне это, черт возьми, понравилось.
Я не стала моложе. Морщины у глаз стали глубже. И спина болела к вечеру так, что выть хотелось. Но… я была жива.
О них я слышала. Краем уха. От поставщиков.
Ольгу так и не нашли. Говорят, она где-то за границей. С чужими деньгами. Счастлива ли она? Не знаю. Да и не хочу знать. Иногда мне кажется, что такие, как она, не умеют быть счастливыми. Они умеют только… потреблять.
Виктор… А что Виктор. Пристав был прав. Соучастие. Мошенничество в группе лиц. Ему дали. Немного. Три года. Учитывая возраст и «раскаяние». Он писал мне. Из колонии. Просил передачку. Просил прощения.
Я прочитала письмо. Один раз. И сожгла его в раковине.
Я не злилась. Я не мстила. Я просто… отрезала. Как хирург отрезает гангрену. Больно. Но чтобы жить — надо.
Иногда меня спрашивают: «Марина Викторовна, а вы бы… если бы вернуть все назад… вы бы пустили ее? В тот вечер?»
Я смотрю на свои руки. На свой новый, маленький, но такой честный мир. И я не знаю ответа.
Наверное, пустила бы. Потому что та, старая Марина, не могла иначе. Она была так устроена. Но чтобы появилась я… та, что стоит перед вами сейчас… та, старая Марина, должна была умереть. Там, на лестничной клетке, с засахаренным орешком в кармане.
Финал. Душа
Вы знаете, у каждого дела должна быть душа. Я думала, что душа «Марьиного Уголка» — это бельгийский шоколад, хорошая мука и дорогие витрины. Я думала, что душа моей семьи — это общие ужины, квартира и двадцать пять лет брака.
Какая же я была дура.
Душа — это не стены. И не счета в банке. И не люди, которые спят с тобой в одной постели.
Душа — это то, что у тебя нельзя украсть. То, что горит в тебе, даже когда вокруг — ледяной подвал и запах клея «Момент». Это то, что заставляет тебя вставать в четыре утра и месить тесто, когда у тебя болит спина и нет денег.
Они забрали у меня всё. Но они не смогли забрать душу.
Сегодня я открыла вторую точку. Маленькую. В центре. Назвала ее просто — «Марина».
Я стою у окна. На улице — весна. Тает этот грязный уральский снег. И пахнет… пахнет не ванилью. Пахнет новой жизнью. Моей новой жизнью.
И я, черт возьми, впервые за 58 лет, по-настоящему вдыхаю полной грудью.