Сделали круг по селу и на богатырской скорости к сельсовету подкатили. А там — народ. Кто с чем, кто с накладными, кто с просьбами, кто еще по каким-то важным делам. Василий, особо не разбирая, сгреб в охапку пару человек, учетчика Анисима и Матвея Кордюкова, в свидетели.
Не скидывая полушубка, достал из ящика книгу гражданских актов, и занес в нее соответствующую пометку. Сам расписался, Дашу заставил подпись поставить. А там и Анисим с Матвейкой свои закорючки подмахнули.
— Ну, все, Даша. Теперь мы с тобой — муж и жена.
Кордюков Матвей глаза вылупил. Анисим покашлял, покашлял для приличия, да и попятился из кабинета. Побежал новость по селу трепать: Васька-председатель, средь бела дня, без венчания, как басурман, Дашку из Соколовки в жены взял. Ни тебе рюмочки по случаю, ни тебе свадебки, как у добрых людей. Вот охальник какой! Пропала девка…
За руку жену взял. Из сельсовета вывел, в кошевку усадил, коня стебанул — и след молодых простыл. Люди в приемной только и могли, что воздух ртом хватать. Однако, бабы местные очухались быстро. Им и телеграфа не надо — без телеграфа через час вся округа про женитьбу Василия Степановича знала. Через два — в Верхотурске все в курсе были. И только Христе, вдовице, про то, что Дашку замуж в Кордюково взяли, сказали через долгих два дня.
Гудело Кордюково. Трещала по завалинкам Соколовка. Вот так Дашка. Нищета, голь бесштанная, до того голь, что махонькую дочку чужим людям от бедности своей продали, а эвон как взлетела, за председателя колхоза вышла!
Христя не знала, куда глаза прятать. Одни перед ней раскланивались и по имени отчеству величали. Другие отворачивались и только что вслед не плевались. Нехорошая молва шла о новоявленном зяте: мол, скинул колокола в церкви прямо вовремя праздничной службы. Мол, родных отца с матерью уморил. Мол, христопродавец и иуда. Мол, зверь, каких еще поискать.
Эти слухи леденили слабенькое сердце Христи. Василия она видала не раз: ладный парень, только лицом уж больно суров. Но не страшен, да и не зол, как поговаривали. Ведь это он несчастную Дашку спас от Титоренко. Вот где гаденыш и иуда! Вот кто христопродавец! Чего на Василия Степановича напраслину наводить?
И уж, если сердце на руку положить, больше бояться надобно было Гаврилу, брата Василия. Вот тот зла больше сделал, скольких людей обездолил, сколько народу раскулачил — пальцев на руках не хватит. Одним словом — власть. И ничего-то ему не сделашь, паразиту.
А за Дарью тревожно было — факт. Вроде бы и в справную семью девка попала. Но как-то не по-людски. Бог с ними, со сватами, не жили богато, нечего и начинать. Бог с ней, со свадьбой. Хотя и можно было уважить народ, все-таки председатель… Не венчанную Дарью кто признает женой? Что это за новости — расписались? Как это — расписались и все, в законе? А матери сообщить нельзя было? Свербило в одном месте?
Христя в Белую Глину к сынам подалась. Сыны, мужичаги уже, матушку приняли, честь по чести. Христя, напоенная и накормленная, в красном углу сидела, и невестки оказывали, одна за другой, ей всяческое уважение. Христе лестно было такое внимание. Однако, где-то под сердцем кольнуло и не раз: а с чего это они такие ласковые? То носу не казали, в гости не пригласили мать ни разу, а тут, прямо, как барыню усадили.
Ну так понятно — родня теперь какая… Дочка все беды одним махом решила.
Да только и вас, сыночки миленькие, да невестушки, жених приглашением на свадьбу не удостоил. И вы ему не ровня!
Христя гостить не стала. В свою деревню убрела. Обидно. Эх, доча, доча, хоть бы навестила разок. Неужели забудешь родную маму свою?
А доче не до мамы сейчас, хотя она ее вспоминает по несколько раз на дню. Даже плачет, вспоминая. Ну как же это: даже не спросила разрешения. Благословения не попросила! Что же она такая растяпа, раззява, растыка! Разве так девушки замуж выходят! Совсем ей Василий Степанович голову задурил и туману напустил. Уж не обманул ли он ее? Не смеется ли над ней?
Хотя все верно по нынешним временам сделано — и регистрация в журнале, и свидетели. И люди видели. Одного люди не видели, как помчал ее Василий в Верхотурск, только ветер в ушах свистел, и дорога под полозьями расстилалась праздничным рушником. И весело Даше было, и жутко. А вдруг свернет куда в глушь да ссильничает, да сбросит в канаву замерзать?
А солнце заигралось, весну заманивает. Деревья сверкают, воздух обманный, сладкий, вольный. Василия конь резво бежит, как стрелочка, добрым молодцем пущенная, летит. Куда приведет — неведомо.
А привела она Дарью в большой и шумный город. Людей в нем много, нарядные все, разодетые. Дарья уже бывала в нем, пока суд над Титоренко вершили. И тогда город Дарью ошеломил, раздавил, напугал. А сейчас — интересно. И лестно даже с таким-то кучером. А то, что кучер теперь Дашин законный муж, как-то не верится совсем. Ни разу за дорогу Василий Степанович не оглянулся, ни одного слова доброго не сказал. Как тать, побыстрее добычу в логово несущий, чтобы не отобрали милиционеры.
Не в логово он спешил. В большой и нарядный магазин на главной площади города. Даша из кошевки выходить стеснялась. Как нищенка ведь. Вася брови нахмурил — Даша послушно, как курочка за петухом, засеменила.
А магазин большой, потолки высокие, полок — не счесть. И платья тут, и туфли, и всякая разная мануфактура. Вася платья, юбки с вешалок срывает, Дарья только успевает ловить.
— Как городская барышня у меня будешь, Дашутка, — подмигнул ей и улыбнулся.
И Даша робеть перестала совсем.
И такой Вася веселый был, шумливый, добрый, как купец из песни, как коробейник. Так он девушками магазинными командовал, что Дарье смешно и легко стало. Никогда она тот магазин не забудет. Загрузили кошевку свертками по самые верха. На Дарье платье новое в крупный цветок, шляпка фетровая, чулки фильдеперсовые, ботики на каблучке, пальто с отложным меховым воротником и перчатки! Мимо парикмахерской пролетели. Тут уж Василий не остановился.
— Косу отрезать не позволю!
А потом к ресторану со стеклянными витринами подкатили. Но Даша заартачилась:
— Не пойду, Василий Степанович, и не проси. Там, говорят, вилок да ножей на стол бросают уйму. Не пойду, не пойду.
Василий не стал мучить жену, повез ее в столовую, где они превесело съели по тарелке щей, макарон с сосиской и компот. Даше очень сосиска понравилась. А вот щи она забраковала. Но промолчала — угощение все-таки. На улице муж ей еще и мороженое купил. А вот это лакомство — самое вкусное из всего того, что довелось Даше в жизни попробовать.
Перед выездом из города опять остановились. Василий из кармана коробочку достал. А в ней… колечко золотое на атласной подушечке. На палец ей надел. А потом при всем честном народе жарко в губы поцеловал.
— Пылинке упасть не дам. Веришь мне?
Даша поверила…
***
Дом у Васи большой и просторный. Половицы широкие, печь барыней на все комнаты раскинулась — к каждой комнате отдельной стороной. На печи — цветки нарисованы. На полу — цветастые половики. В углу под умывальником — веник. В кухне хозяйка орудует. Вышла на встречу гостям — удивления не выказала. Ладонь лодочкой протянула:
— Ольга Никифоровна, супруга Гаврилы Степановича. Поздравляю молодых. Я кое-чего собрала. Вас только и ждем.
Простая. Хорошая. Не сердитая.
Гаврила Степанович Василия обнял. Дарье улыбнулся, к накрытому столу пригласил. Сели. Помолчали. Вино по рюмочкам разлито. Ольга пригубила немного, поморщилась.
— Горьковато вино что-то, Вася… Горько! Ох, горько! — вдруг заладила.
Василий жену целует степенно, не так, как в городе. А Даше (вот странно) в городе не стыдно было, а здесь, в доме Василия, да при родственниках его, неловко стало.
— Ну, муж и жена — одна сатана! — Гаврила руки потер от удовольствия. Хлопнул по коленям, — наваливайтесь на курицу, молодожены! Вам еще силы понадобятся!
***
От печки ли жаром пышет или от Василия? Руки его горячи, а сам дрожит. И Дарье страшно. Вино голову кружит или поцелуи Васины? Дарья куда-то проваливается, а потом снова ввысь, будто на качелях, взмывает. Не крикнуть — рот поцелуем мужа залеплен. Не пошевелиться — муж всю ее под себя подмял, воли не дает, дышать не дает — страшно! Страшно как, мамочка родная! Бессовестный муж, и она бессовестная. Не надо ей никаких поцелуев, не хочет она никаких замужеств! Когда же он ее отпустит?
Василий не отпускал Дарью, вцепился в девку, что зверь в лесную козочку. Косу на руку намотал и себя не помнит.
Вот тебе и свадебка. Вот тебе и брачная ночка, первая у Даши. И не последняя. И всю жизнь муж наедине с ней такой был.
Ненасытный.
***
Василий, и правда, пылинке на Дарью упасть не давал. Сколько прожили вместе — пальцем ни разу не тронул и дурой даже не обозвал ни разу. А тяжко с ним было, будто плита каменная, а не мужик. Улыбки не выдавишь из него — бирюк бирюком. Оно понятно — власть. Забот полон рот. Каждый день — вперед, каждый день — что пятилетка, навстречу всемирной революции. Не живет, а воз в гору тащит.
Видно, в день свадьбы, в Верхотурске, Вася все слова ей сказал, все шутки перешутил — дома, как отрезало. Утром уйдет. Вечером притащится, чуть живой — за столом засыпает. Не спросит Дарью, как она тут по хозяйству колотится, будто не родной. О чем-то с Гаврилой поговорит, да и то, пару слов ему кинет, а тот кивнет, на том и разойдутся. Дарья бы с ума сошла от тоски, да хорошо, что Ольга рядышком с дочуркой своей. Ольга Дарью в гости к родне сводила, к сестрам мужа. Маринка и Марьяшка — простые, душевные. Но больше всех Дарье нравилась Нюра, старая знакомая, спасительница. Мудрая, спокойная. Счастья ей Господь отмерил крупинки — вдова. А все-таки тепло около нее. Да и в доме хорошо, уходить не хочется.
Сестры Дашку жалеют. Василия антихристом величают. А Дарья верит и не верит. Матушка Василия почитает и Дарье велит мужа слушаться.
— Поздно теперь рассуждать, — говорит Христя, — раньше надо было думать. Теперь ты — мужняя жена. И положено тебе бояться супруга и воле его покорной быть. Дом — полная чаша. Сам не пьет, не гуляет, в кабаках добро не оставляет. Да и меня, старую, по отчеству величает и помогает по бедности моей.
Она только жить начала, как человек. В доме хлеб есть всегда. От колхозников ей — почет и зависть. Прям, невеста.
Невеста кому? Да никому — перегорело все внутри. Кончилось. Одно время о Званцеве сердце стучало. Хороший человек. Но однажды приехали из города уполномоченные, ремнями в поясе перетянутые, в скрипучих яловых сапогах и фуражках с околышами. Зашли в дом председателя и увезли его в город. Навсегда. Объявили всему селу, что Званцев — враг народа, и теперь руководство колхозом целиком и полностью переходит к Кордюкову Василию Степановичу. Он — всему голова.
Народ охнул. А кое-кто возрадовался — начали пауки жрать друг друга. Еремей-сосед ядовито посмеивался. Мария ворота на семь замков закрыла. А Христя, сама того не ожидая, всю подушку ночью в соленых слезах вымочила. Была вдовой, вдовой и умрет. От веры в лучшую жизнь ничегошеньки не осталось.
Какой же Званцев — враг народа? Он же для этого народа старался?
— Для народа старался, а дочку твою родную в тайгу упек, — шипела Мария.
Что с ней сделалось? Добрая баба была.
Кордюков заворачивал круто. Поблажек никому не давал. Но ведь и свет провели в Соколовку при Василии. И новый телятник построили при нем. И тайгу корчевать при нем начали, и поля возделывать, и паи на семьи увеличивать вдвое — тоже при нем стали.
— Добрый хозяин — говорили одни.
— Антихрист! — другие ратовали.
А в душе Христи — сумятица. Осуждать председателя она не могла. Не видела зла в его делах. Да и какое зло от него, коли Дашка его стараниями из кабалы вытащена. И теперь — жена ему законная. А Христе зятя судить — грех. Хороший зять, нечего бога гневить — дочерь у него, как у Христа за пазухой. Только деток Бог им не дает. Вот где беда: бедным детей Господь целый ларь отсыпает, а справным — жалеет. Путаница какая-то. У справных-то дети росли бы, как на дрожжах. И счастье богатым от деток. Зачем бедняков обездоливать? А у Господа все мудрено, все через науку, и пути его неисповедимы. Что толку об этом рассуждать?
Христя и не рассуждала.
Дарья горевала по своему бездетству. Был бы ребеночек — она купала бы его в лохани, пеленала и всячески баловала. Песенки колыбельные напевала и любила бы пуще всего на свете. Ольга нашептывала ей частенько, пугливо озираясь (мужем пуганая, шуганная):
— За страшный грех наказаны Василий с Гаврилой. Не будет нам деток больше.
Над дочкой своею тряслась, как над цветком лазоревым. Боялась на улицу выпустить.
За два года совместной жизни с мужем Даша так и не обрюхатела. Стеснялась на Василия глаза поднять — боялась, что он ее укорять начнет. А он и ухом не повел. Один раз осмелилась Даша завести разговор:
— Вася, что-то у нас детки не получаются никак.
— Тот, отвалившись от нее, весь распаренный, строго полоснул по жениной груди острым взором.
— А тебя это тревожит? Меня тебе мало?
Даша покраснела. Потупилась.
— Дак, может, больная я? Нет ребятишек. В доме пусто. Тоска заедает, Вася.
Василий, красивый, рослый, вытянулся в постели, закурил папиросу, задумчиво уставился в потолок.
— Если тоска тебя заедает, завтра собирайся и топай к Марковне в телятник. А то получается, что у председателя жена — белоручка. Иди в телятник, скажи — я приказал. Там забот столько, что все твои печали мигом развеятся.
Сказал — как отрезал. Не нужны Васе дети от Дарьи. Никого ему не надо.
Ночами часто вскрикивал муж страшно, искал руками плечо жены. Найдет, сграбастает в охапку, в волосы ее уткнется и дальше спит, как убитый. Наверное, и на Даше женился, чтобы ночами не боязно спать было.
Утром Дарья, как приказано было, отправилась на другой конец села в телятник, построенный силами колхоза. Телятки маленькие, глазастенькие. Старая Марковна выдала Дарье халат и определила ее к уже подросшим, взросленьким. Там полегче — на сено скот уже переведен. А Дарья поработала маленько с подростками и к малышам попросилась. Там хлопот не сосчитать.
Но Дарье весело. Дети, даже коровьи, все равно — дети. И так ее «телячье воспитание» увлекло, что смертность среди молодняка сократилась вдвое. Она ведь над каждым тряслась, как над собственным. Молоко подогретое, с витаминами, на подстилку соломы Дарье не жалко. А к зиме все щели законопачены были. Навозом с глиной обмазаны с обеих сторон и известью щедро побелены. Марковна хвалила новую телятницу.
— Такая у председателя справная бабочка — никакой работы не гнушается.
Потому на торжественном собрании, посвященном шестнадцатилетию Великой Октябрьской Революции, была Дарья Лукинична премирована почетной грамотой и денежной премией. Колхозники дружно аплодировали бабочке, и никто в ее сторону даже не посмотрел косо.
И еще один подарок сделал для жены Василий.
Избушка Христи совсем развалилась к зиме. Латанную, перелатанную, ее заново латать — никакого смысла. Председатель, взглянув на этакое безобразие, велел теще собирать манатки и после лично перевез ее в свой дом со всем немудреным скарбом, место которому на задворках старого сарая.
Вот у Даши счастья привалило — родная маменька под крылышком. Да и люди худого слова теперь не скажут: уважительный зять у Христи. Не бросил старуху одну в хижине замерзать.
***
У Ольги, Гаврилы жены, что-то неладно с головой в последние года. Гаврила вечно на работе пропадал да постоянно в район мотался. Ольга — брошенка при живом мужике. Да и слухи бабьи вперед правды летели. Мол, погуливает Гаврила-милиционер в городе. Милаху образованную да пригожую себе подыскал. У нее в постельке бандитов, поди, ловит. А то, что Гаврила давеча беглого преступника в тайге поймал и самолично обезвредил — сплетницам как-то невдомек.
Ольга и плакала, и пробовала бабьи рты закрыть — бесполезно. Шушукаются и шипят у колодцев, чешут языки. Другая бы плюнула и дальше жила. А Ольга, глупая, мнительная, верила всему, что ей плетут.
— Да не верь ты злым языкам, дурочка, — увещевала Ольгу Дарья, — Гаврила Степанович — положительный во всем. Его в пример мужикам ставят. Плюнь. Мне ведь тоже всякое городят. Если я так рыдать буду, у меня и слез не останется!
Христя возилась с самоваром. В разговоры не влезала. Ей не терпелось испить чаю вприкуску с сахаром. В доме Кордюковых самовар ставили три раза в день и пили чай не впустую, а с сахаром и баранками. Или еще каким-нибудь печевом, что Ольга с утра заводила. И обязательно подавали варенье. Без счета, еще покойной Прасковьей варенного.
Христе очень нравилось такое обзаведенье. И еще ей нравилось, что после обеда в воскресный день все ложились отдыхать. Особенно, летом в жаркие дни, когда ребятня плескалась в реке до посинения, а взрослые не находили себе места от зноя.
Ей все у зятя в доме нравилось. Она его очень любила, хоть и побаивалась. К Гавриле Степановичу относилась немножечко иначе, но тоже с уважением. Потому Ольгины страдания Христе казались пустяшными и очень раздражали порой. Капризная баба. Все ей не так да не этак. Грамоту знает, так лучше бы книжку какую прочитала. Дашка и то читает, не позорит мужа деревенскими повадками. И ходит чисто, и в телятнике теперь — главная. А эта… тетеха, одним словом.
— Пошли-ка, милая, завтра со мной на работу, — вдруг сказала Даша Ольге, — иначе ты совсем из ума выживешь!
Ольга отпрянула, руки к груди прижала.
— А дом как? А хозяйство? Гаврюша не любит, когда дома непорядок. А девка? На кого я девку брошу?
Дарья наблюдала, как Христя водрузила на стол самовар. В его пузатых боках отражались лица чаевниц: то вытянутся, то сделаются коротенькими и смешными.
— Девка у тебя уже взросленькая. В школу ходит. Чай, не помрет без мамки, — вдруг Христя встряла в беседу, — я и за ней, и за хозяйством пригляжу. Не барыня, да и не шибко стара. Пригляжу, пригляжу, не беспокойся.
Женщины потихоньку втягивались в общественную жизнь, отходили от добровольного заточения. Христя заменила теперь их. И заменила уверенно, словно вечно была при хозяйстве огромного дома Кордюковых.
Анна Лебедева