Издревле берега таежной реки Туры принадлежали вогулам, нехристям, шаманам и охотникам. Жили они мирно, в согласии с тайгой и рекой, и озерами, и даже самыми мелкими бочажинками. Чтили законы таежных духов и благодарили их за богатства: рыбу, дичину, ягоды, грибы и целебные травы, коих водилось по берегам Туры в несметных количествах.
Духи были к вогулам благосклонны, не обижали покорный им народ, почем зря не губили, потому и процветали люди, плодились и размножались, искренне считая землю свою воистину райским местом на земле, круглой, как колесо и плоской, как лунный лик. Да, плоской была земля, и чтобы не стекали с нее воды рек, самый главный бог Нум-Торум огородил землю стеной гор, высоких, суровых и непроходимых, чтобы сохранить свои владения и уберечь от злых шайтанов, рыскающих по безвременным весям в поисках добычи.
И здесь, в раю, повезло родиться людям. Всего вдоволь, всего достаточно. Хотал-эква, богиня солнца, подарила народу жаркое лето для веселья. А злой Куль-отыр, властитель подземного мира, каждый год насылает на людей суровую зиму. Не для смерти. Для раздумий. Как ни зол и страшен был Куль-отыр, а это он достал Землю со дна великого ледяного океана. Надо об этом помнить всегда: Куль-отыр непобедим, всемогущ и бессмертен, так же, как Нум-Торум и сын его Полум-Торум, владеющий всей рыбами и зверями доброй земли.
Так думали маленькие манси. Они вовсе не знали, что их дух уже стар и слеп. Проморгал Нум-Торум главное зло, убившее его: гостей из неведомой страны, что лежала далеко за пределами огороженных горами счастливых земель, за пределами добра и зла. Пришельцы были огромны ростом, беловолосы и имели железные колья и хищные нравы. И звали их руссами.
Они татью пробрались за высокие горы, осели на благодатном берегу быстрой Туры, оглянулись вокруг и сразились с самой тайгой, не побоявшись духов урмана и диких зверей. Вздыбилась Тура, взвилась страшными пожарами тайга, заревели дикие звери, приняли свой последний бой, взывая к помощи древнего Мир-суснэ-хума, небесного надзирателя.
Поздно. Бог руссов победил старого бога манси и изгнал его из этих мест далеко на север, к неизведанным ледяным водам, к самому краю вселенной. И манси, оплакивая свою горькую участь, проклиная несчастную судьбу свою, ушли за поруганным Нум-Торумом, чтобы разделить с ним тяжкую долю на веки вечные, на тысячи лет, навсегда, на Север, туда, где бог руссов не появится никогда. А если и появится, то в самом конце времен.
А русские плотно заселяли благодатные свободные земли: рубили тайгу и складывали порубленное в крепкие дома. И возводили храмы свои, и поля засевали хлебом своим. И били зверье без счету, потому что, счету зверям не знали. И радовались новой жизни, потому что старая их жизнь называлась каторгой, и сами они были рабами этой каторги, неуемными, непокорными, нежеланными детьми неласковой своей Родины, с давних времен не жалующей все непокорное и неуемное. С тех пор и приняла их другая Родина — могучий Урал, до поры прятавший свои богатства за высокой и длинной стеной великих Уральских гор, ныне разделивших российскую карту надвое, Европу и Азию, восток и запад, начало и конец.
***
— Батюшка, да как же так? Ужель в святцах другого имени не нашлось?
Христя и на колени бы пала, и руки в отчаянии заломила, да только не смогла — дитя руки отяжелило и волю им не давало. Батюшка торопился к обеду: нынче попадья обещалась зажарить гуся, начиненного кашей. На такие дела она была мастерица, и отец Антоний старался Бога не гневить: мастерицей попадья была отменной, но и занозой слыла выдающейся. Часа не проходило без грубого окрика: все-то ей не нравилось: и приход бедноват, и народ на дары раскошелиться не спешит, и отец Антоний глуп и неудачлив в делах, и то, и се, не так, да не этак!
Редко выдастся хорошая, тихая минута семейного счастья. Вот если сынок письмецо из самого Екатеринбурга чиркнет, умница и послушный отрок, матери любимец — матушку Ефросинью не узнать. Мягонькая станет и податливая, как самая лучшая супруга, Богом завещанная и по Божьим законам живущая, мужа почитающая и «да убоящеяся».
— День-то какой сегодня светлый, батюшка? — скажет. — Ныне поститься не надо, правда?
— Истинная правда, голубонька моя, — ответит ей отец Антоний.
— Дак я гусенка изжарю, как ты любишь, да кашей начиню, а?
— А чего же не изжарить, коли благодать такая на нас снизошла? Почитай, три месяца от Семушки писем не было, — поглаживает бороду отец Антоний.
Матушка уж вильнула объемным станом своим и скрылась в птичнике, а батюшка в самом прекрасном расположении духа на службу отправился в свой приход. Храм новый, венец к венцу, и маковки, словно яички крашеные.
Дел немного. Но дела не терпели отлагательств. Надо было покрестить младенца, да отпеть новопреставленного. За обряд положено щедро одаривать скромного батюшку. И батюшка шибко надеялся на дары: на ярмарке в Верхотурске присмотрел он для попадьи буски из яшмы. Хотел задобрить сварливую матушку скромным подарочком, а потому готов был всячески расстараться для прихожан!
За свершение обряда крещения младенца мамаша, молодая, сочная бабенка, принесла пяток печеных яичек, да пяток шенежек дорожных, из ржаной муки, постных, да пресных, что просвира! Ни маслица на елей не пожаловала, ни винца, ни монеты! Плакали мечты отца Антония о бусах из яшмы. А он уж и обещания попадье раздал, и радовался блеску ее глаз, и был авансом обласкан и обихожен. И гусь — опять же!
Расстроившись, согрешил Антоний. Тоже ведь, живой человек. Нарек младенчика безвинного старинным именем Калисфения, с таким сердцем, что и пером не описать. Бабенка ойкнула и часто-часто заморгала. Это пишется так: Калисфения. А ей самое непотребное послышалось: Калисвинья! И не только ей — прихожане, услышав имя, зашушукались, захихикали, заулыбались язвительно.
Муж Христи, Лука Соколов, налился краснотой и застыл столбом. Не сан батюшкин, дак, наверно, сбегал бы к ограде, выбрал бы батог потяжелее, да огрел отца Антония по могучей, с продольными валиками наросшего сала спине.
Но мужик сдержался. Помнил себя — место чистое, намоленное, храм Божий, люди вокруг перешептываются и посмеиваются. Жену в охапку сгреб и поклон батюшке отвесил. А между тем зубы показал и шепнул:
— Благодарствую, отец. Только ты в тайгу топерича гулять опасайся. Места глухие, буреломные. Вдруг ножки свои белые сломаешь. Или, не дай Боже, шейку свою нежную.
Повернулся, охальник, и ушел, отца Антония в полном расстройстве чувств оставив.
***
Христя, жена Луки, по случаю этому проплакала ночь. А наутро проснулась, младенчика к груди прижала, судорожно вздохнула. Что же рыдать теперь? Коли есть такое имя в святцах, дак и нечего слезы лить. Значит, достойная женщина, коли в святцы занесли. Бабьи слезы, что вода — поплакала, да и забыла. Дитя в люльку сунула:
— Тася, качай! — приказала старшей дочери.
А сама в извечную бабью работу ухнула. Бог к Христе милостив, да щедр. Пятеро детей у Христи с Лукой народилось, как горошины в стручке, кучно, друг за дружкой катились. Одна, дочка Марфинька, померла в прошлом году, так на смену тут же новенькая явилась, раба божья Калисвинья. Радости мало — девка. А Луке уж и все равно, девка или парень, все одно — голодные рты. Как неживой — денно и нощно в поденщине спину гнет — такую ораву кормить, о спокойной жизни можно и не вспоминать.
Бог детей дарил щедро. Говорят, дает Господь зайку, дает и лужайку. Только с лужайкой складывалось плоховато. Всего богатства у Луки с Христей — дряхлая избенка, да не менее дряхлая бабка Евдокия, которой от роду годов двести, не меньше. Вот и все наследство.
За рекой, на правом берегу Туры, на высоком холме стоит богатое село Кордюково: дома там высокие, упрятаны от ветра стеной отменного кедрача, места ягодные, в подножье холма, как два глаза, два озера широких раскинулось, дорога прямая и гладкая до самого уездного центра тянется, до Верхотурска, где дома каменные, да соборы златоголовые, да ярмарка шумная, людная, по два раза в год проводится. Благодать.
А здесь, в маленькой Соколовке, на левом берегу, тоска зеленая, бедность и отчаяние. Рекой, будто ножом от жизни деревеньку отрезало. Евдокия шамкает беззубым ртом:
— Надо терпеть. На все воля Божья. За грехи отцов Луке придется отплачивать.
— Да какие у нас грехи, бабушка? Кому мы зло делаем? — воспрошает Христя.
— У вас нет, да у дедов грехов этих невиданно! От царева ока сбежали, неслухи, каторжане! На заводе Демидовском погром учиняли, приказчиков побиваши! Было? Было! Вот и расплачиваются ныне детушки за чужие грехи. Вот и терпят!
— Молчи, старая! — рявкнет Лука, онучи на ноги надевая. — Вся мохом поросла, а все туда же — грехи!
Низенькой дверью ахнет в сердцах, и был таков. Работник!
Христя по избе юлой крутится. Ребятишкам горшок с похлебкой на стол метнула — жрите, да не нойте! Старшей Тасе подзатыльник в сердцах отвесила:
— Чего сидишь, в носу ковыряешьси? Бегом за водой!
Таська в рев:
— Ы-ы-ы-ы-ы, чего дерешьси? Я с малой нянькаюсь!
— Пусть Васька нянькается! Большой уже! А ты — беги! В избе ни водиночки, огородина травой заросла, не стирано, не мыто, не варено, сидит она, бездельница! А-а-а-х! — тресь Таське второй подзатыльник.
Таси и след простыл. А у Христи забот полон рот — закрутился, завертелся белый день, ни конца ему, ни края.
К вечеру сил нет никаких. Христя Кальку (с легкой руки Таси младшенькую Калькой величать стали) к груди приложила, а сама чует, что спит на ходу. А спать нельзя: Луку дожидаться следует. Задержался Лука ноне, за реку направился на заработки. И душа у Христи изнылась: хозяин, который работу дал, справный, платит изрядно. А вдруг Лука, деньгу на руки получив, не минует трактир, да и ополовинит штоф казенки. А где половина, там и донышко скоро. Пропьет все до копейки, с себя все снимет, буянить начнет? А там и запрут его в погребе до утра, да штраф назначат? А им и так штрафов за недоимки хватат? Ну что за жисть такая, Господи? Долго Христя маяться будет? Уж прибрал бы Господь к себе поскорее — чем так, так лучше в земле сырой спать!
— На прошлой седьмице староста грозился самовар забрать! — скрипит Евдокия на печке. — Где Луку черти носят? Куда он ушел?
Старая, древняя бабка Евдокия, а ум имеет ясный и глаз у нее вострый. Все помнит и ложкой полбу загребает не хуже молодой. Тоже еще одна заноза для Христи. Бабку она не любит, относится к ней, как к тяжкой обузе и лишнему рту. Но сказки, да истории бабка рассказывать большая мастерица: и про девку горную знает, и про царя Петра, и про грозного хозяина горных заводов Демидова, и про императрицу Катерину складно врет. И про Шишанку-работника бает — животики надорвешь, такой срамоты Христя отродясь не слыхала.
А еще у Евдокии дар редкостный. Есть у нее карты старые, волшебные. С виду — труха трухой, и картинок не видать: а глянет на них бабка, и все перескажет, как есть. Она и напророчила Христе — всю жизнь ей через бурелом пробираться, слезами умываться, три войны переломать, и под радость общую благодати вкусить. Черт ее знает, эту бабку — вечно загадками говорит. Христя у нее как-то спросила:
— Когда умру, бабуня?
А она заладила:
— Сначала красота, потом здоровье и после — гроб.
Малохольная, одним словом.
***
Как ни просила Христя у Бога облегчения, тот ее вроде как не слышал. Все шутки злые шутил. Уж как опасалась Христя Луки, а не убереглась, и родила еще одну дочку. На крестины шла, затаив сердце — а вдруг поп опять разозлится? Но батюшка Антоний усовестивился, что из-за малого подношения такое имя младенцу дал, и в этот раз окрестил ребеночка хорошим именем: Дарья, дареная, значит. Хоть тут — хорошо, и перед людьми не стыдно.
Лука все, что за лето наробил, отдал егерскому начальству за дрова. Те выделили ему и соседу Соколову Еремею (коли деревня Соколовкой зовется, так все Соколовы, разумеется) участок — руби — не хочу. Собрались мужики за дровами, благо, что у соседа кобыленка в хозяйстве имелась. За три дни чаяли управиться. Глядишь, и зиму перегорюют. Лука думки имел какие: на зиму с обозом в Верхотурск отправиться, а оттуда в сам Екатеринбург, на заработки. Сосед его улестил:
— Лошадь есть, санки справные. Поработаем на извозе зиму, домой барами вернемся. Дом поставишь путный. А лучше — мерина купи! Всегда с хлебом будешь! У тебя столько ртов — на поденщине какие доходы…
Вот и старался Лука для семейства: с хлебом как-нибудь перебьются, зато в тепле до самой Пасхи будут. К Пасхе и сам вернется — на новой бричке, запряженной сытым мерином, упряжь лентами увита, бубенцы звенят — как жених Лука! Привезет он всем подарки: девкам по платочку расписному, бабке шаль оренбургскую, Христе — юбку новую. Полна бричка муки, да жита. Полны сундуки добра, звенит злато-серебро, и петухи деревянные на кониках новой избы — любо-дорого глядеть! А то… А то и вовсе за реку переберутся в богатое село, да на главную улицу! Дивитесь, люди, завидуйте!
Не на шутку Лука размечтался, рот раззявил. Топором — вжух, вжух… И не заметил, как огромная ель, соседом подрубленная, наклон в его сторону взяла. Сосед орет, ель стонет, а Лука в мечтах своих, в облаках витает…
***
Не дрова нынче привез Еремей. Мертвого Луку притащила в дровнях Еремеева кобыленка. Христя увидала хозяина своего и кормильца — без чувств подле дровней рухнула.
Анна Лебедева