Колотушка ты безграмотная
Так было.
Отец с матерью жили дружно, но иногда могли и поспорить. Бывало, в такие моменты отец и попрекнёт маму незлобно: «Колотушка ты безграмотная». У неё же всего два класса образования. И вот они бранятся, значит, и она ему в ответ:
– А ты больно грамотный!
– Да, я грамотный, – взвивается отец. – Я писать и читать быстро умею. А ты нет!
– Что-то я не видела, чтобы ты когда-нибудь читал, – улыбается мать.
Маму звали Фаина Николаевна. В отличие от отца, она была не строгой, а тёплой и ласковой. Меня она называла Вахой. У неё даже стишок такой был: «Ваха-кудаха». Физически она была крепкой и выносливой. Дожила до девяноста лет и даже в преклонном возрасте продолжала работать на огороде.
Отец был человек неглупый, хотя и малообразованный. Другой раз меня поражало, как у него кумпол варил. Помню, я в институте учился, когда он предсказал: «Вот увидишь, Советский Союз распадётся, и первыми прибалты уйдут и Украина». Я говорю: «Ты что это вообразил?» – и хлопаю себя по ушам, чтобы выдумки его не слушать. Большинство людей стараются не слышать неприятных слов и не замечать неприятных картин. И я был таким. Это защитная реакция психики, которая не терпит противоречий. Вроде бы организм проявляет заботу, но в результате трусливые люди избегают конфликтов, не решают проблемы и проживают невзрачную, бедную событиями жизнь. Каждый делает свой выбор. Отец мой не терпел несправедливости и, как Лев Толстой, не мог молчать, за что и поплатился, потому и беду на себя накликал. Но для него это был осознанный выбор. Он был сыном плотника и всегда думал о судьбе страны. Тогда государство принадлежало народу, и это определяло его мировоззрение.
Тем, кто жил в своём доме, в войну было полегче: всё же было своё хозяйство, огород. Первые два года у нас корова была, а потом стало трудно с сеном, и мать больше не могла её держать. Какое-то время были куры, но их постепенно съели. Летом мама готовила свекольники из свекольной ботвы. Сахар, соль и спички были в дефиците.
После войны отца освободили, он много и тяжело работал: восемь часов в фотоателье, а потом ещё и дома по хозяйству. Соседи невзлюбили его за чрезмерное усердие.
– Ну ты посмотри, как люди живут, – говорил мне отец. – Так жить нельзя! Куда ни приди, везде пьют. Что, кроме пьянки, заняться им, что ли, нечем? Взгляни на наших соседей. С работы придут – и ничего не делают. И ещё злобно на нас поглядывают, оттого что мы постоянно заняты. А у нас корова, свинья, птица – нам некогда прохлаждаться. «Мы отдыхаем, – плюются они в нашу сторону, – а этим всё мало». Ну как это можно понять трезвым умом-разумом? А как жить-то? Если у меня двое детей, а образования нет, ну, значит, держим скотину. И это правильно! Как же такое люди допустили, что беструдие стало нормой, а работа ради своей семьи осуждается? Знаешь, Валя, жизнь надо менять, иначе она поменяет тебя.
Позже, когда я работал на производстве и занимал руководящие должности, я часто вспоминал переживания отца. Постепенно я научился не реагировать на оскорбления и сплетни. Я строил свою жизнь так, чтобы никто не мог навредить мне или делу, которому я служил. Строил сам, ведь я не только крестьянский сын, но и внук плотника.
Будучи пацаном, да и когда в институте учился, я не очень понимал отца. Когда сам-то немножко подрос, когда побольше стало мозгов в голове, то удивился тому, как отец настаивал на моём высшем образовании. Он буквально вытрясал из меня душу, заставляя учиться! А я не хотел. «Не буду!» – кричал я и убегал. Окончив школу и институт, я осознал, каким идиотом был и сколько крови отцу попортил. А он тяжело работал и всякую копейку сберегал, чтобы оплатить моё обучение. Тогда же школы платные были с седьмого класса. Это оправдывалось временем: стране не хватало рабочих рук, ведь двадцать миллионов на войне погибло. Поэтому с 12 лет детей отправляли на фабрично-заводское обучение, чтобы они как можно раньше осваивали рабочие профессии.
Позже я откровенно восхищался своим отцом. Простой деревенский человек, который никогда газет не выписывал, откуда у него рождались такие глубокие мысли? Правда, дома был репродуктор, чёрный такой, слушали по нему радиопередачи. А так ничего же, кроме скотины, не было. В конце осени родители её забивали, часть оставляли себе, а остальное продавали на рынке. Только так в семье появлялись деньги, другого пути не было.
Мама, несмотря на то что работала тяжело и много, а вполне даже может быть, что и благодаря этому, оставалась привлекательной женщиной. До войны она трудилась на фабрике «Североход», которая производила обувь. С началом войны с фабрики пришлось уйти, поскольку мы со Славкой были маленькими и в школу ещё не ходили, а отец в тюрьме сидел. Его ещё в 1941 году забрали. Такое ощущение, что тогда все сидели. Если кто-то не сидел, то стоило спросить почему. «А за что же его забрали?» – спрашиваю я себя сейчас. И единственный ответ такой: язык у него был длинным. Он же всегда и везде политиков ругал, говорил: «Сколько людей загубили!» А в то время об этом мало кто что-либо знал или слышал. Люди, которые имели образование и сидели на должностных местах, те, конечно, ещё могли знать. В их кругах, наверное, что-то и обсуждалось. Но мы, простые люди, ничего не знали. Отец был практически изолирован от политики. Кто он такой? Мужик, и только. Откуда в нем взялось столько знаний? После того как пострадал, он никакой злобы ни на кого не держал и считал правильным придерживаться законов и обычаев родной страны и, зарабатывая на хлеб наш насущный, руководствовался только благоразумными и чуждыми крайностей мнениями, выработанными в простом народе. Я и сам, повзрослев, стал понимать, что любая крайность плоха, если она разрушает, а не созидает. Интуиция ли это или это передалось мне от отца? Скорее всего, и то, и другое.
Смертельные игры, в которые играют дети
1948 год
Вале Павлычеву 12 лет. 30 марта 1948 года Постановлением Совета Министров СССР была определена программа создания нефтехимического комбината № 18, с которым Валентин Николаевич свяжет всю свою жизнь. Но пока он об этом, разумеется, не знает.
Когда не гоняли голубей, мы играли в разные интересные игры. Летом – в футбол, разделяясь на команды по улицам. Зимой – в хоккей. Бывало, и дрались улица на улицу. Это напоминало деревенские кулачные бои, издревле распространённые на Руси. Только мы дрались по-идиотски, вооружившись палками, железными дубинками и кастетами. Дурни были. Ведь ударишь в висок – и насмерть. Разве же это дело?
Жили мы на Второй Овинной, улица наша была короткой, и ребятни на ней было немного. Поэтому мы держались вместе с ребятами с Первой Овинной. А потом, когда бабушка умерла, семья наша перебралась в Забелицы. Но это случилось позже, когда мы уже оканчивали школу.
За прудами находилась Лесная улица, где жили четыре еврейские семьи, а также ляховичи и семейство бандюков. Овинские часто играли в футбол с лесными и обычно побеждали их. А лесные играли с ребятами из Крестов, где сейчас расположен Ярославский нефтеперерабатывающий завод. Крестовские тоже обыгрывали лесных, и нам захотелось сразиться с ними. Выбрали поле за Московским вокзалом. Взяли с собой мяч и вооружились как следует. Мало ли, проиграют, а потом от обиды затеют драку. Сыграли мы вничью, поэтому разошлись мирно. Потом ещё раз сыграли, и постепенно между нами завязалась дружба. В какой-то момент мы предложили крестовским ребятам разводить голубей. Им это было проще сделать, потому что рядом находилась деревня, где можно было достать корм бесплатно или за небольшую плату. Нам же приходилось всё покупать. И они тогда голубями «заразились» на всю оставшуюся жизнь.
После войны особенно популярной стала игра в шары. Шары были деревянные, размером с небольшой мяч. Игроки пинали их ногами. По жребию кто-то ставил свой шар метров за двадцать, а остальные по очереди пытались попасть в него или в любой другой шар на той же линии или за ней. Если удавалось попасть, с хозяина при игре на деньги причитался рубль. Мы же, пацаны, играли на конфетные обёртки, на фантики. Конфет мы не знали, а обёртки были невыразимо красивые, привлекательные. Я играл хорошо, часто попадал деревянным шаром по целям, поэтому у меня было много фантиков. Но моя мама всё время их выбрасывала. Я с большим трудом добывал их, а она просто брала и выбрасывала в мусор. До слёз доходило. А нам же нравились фирменные обёртки типа «Каравана»… Жизнь такая была ребячья, чего уж там.
Десерт
Сентябрь 1949 года
Валя Павлычев учится в шестом классе, ему 13 лет. Тем временем 7 июля 1949 года рабочий поселок Новостройка Башкирской АССР, где жили строители комбината № 18, получил новое имя – Салават.
После шестого класса несколько моих сверстников ушли в ФЗО. Вечером, когда их занятия заканчивались, после ужина они возвращались домой. Встретишь такого во дворе, а он не в тряпье, как некоторые, а в солидной серой форме, смотрит на тебя с гордостью сверху вниз, как Александр Македонский со своего коня Буцефала. Пытаешься сбить с него спесь и спрашиваешь:
– Сколько времени, Ваня?
А он вскинет красиво локоток, чтобы обнажилось запястье, а на запястье, конечно, никаких часов не наблюдается, и отвечает с деланой важностью:
– Пять минут, как свистнули, без пяти, как ищут.
И тут мы хохочем азартно и долго, после чего глядишь, а Ваня всё тот же свой дворовый пацан, с которым можно погонять мяч. Но теперь он, конечно, в футболе мне не ровня, потому что я босиком, а у него на ногах крепкие ботиночки. А как вы думаете, для чего нужны ботинки мальчишке? С чего такое неуёмное желание владеть ими? Да чтобы в футбол играть, конечно! Удар по мячу ботинком практически неотразим и разбивает лицо вратаря вдребезги.
Так вот, фзошники просыпаются утром и идут на завтрак, дальше, значит, обед, полдник и ужин. А в обед ещё десерт дают. Я тогда от них впервые услышал слово «десерт» и спрашиваю: «А что это такое?» Мне говорят: ну, десертом может быть кисель или чай. Чай тогда вроде доступен был, я и говорю: «А что чай-то десертом называть?» Сам думаю: «Врут, наверное, скрывают что-то. Десерт – наверняка нечто невероятно вкусное». И так мне захотелось попробовать этот загадочный десерт, что даже сон потерял: лежу ночью в постели и о десерте думаю, хотя представить его никак не могу.
Мальчишки из ФЗО быстро взрослели и отдалялись от нас. Наше общение сокращалось, и это меня печалило. Я всегда считал себя стадным «животным» и привык вертеться в огромном коллективе. Мне прям очень хотелось учиться в ФЗО, но для этого надо было получить разрешение родителей. Но они почему-то воспротивились моему желанию, просто встали на дыбы и ничего не хотели понимать. А ведь, казалось бы, всё просто: я ухожу в ФЗО – и семье сразу становится легче, меня одевает и кормит государство, а главное – за школу не надо платить. Я бы начал зарабатывать и приносить деньги домой. Ну что в этом плохого, мама и папа?
Что ты дурака валяешь?
Октябрь 1949 года
Валя Павлычев учится в шестом классе, ему 13 лет.
Когда вселенская тоска полностью завладела мной, я перестал учиться. Учителя начали ставить двойки, даже те, кого я любил и не хотел обидеть. Математички, например, те всегда в меня верили, химичка меня любила, а Штурмовик – это отдельная песня, чуть позже расскажу.
Математичек было две. Екатерина Вячеславовна была у нас ещё и классным руководителем. А в 6 классе Мария появилась, то есть Мария Васильевна, – такая строгая и требовательная конь-баба. Когда отец пришёл в школу, она сразу сказала: «Нечего ему дурака валять, он способный, пусть учится!» Я тогда дружил с Лёшей, второгодником, он и в ФЗО не рвался, и в школе учиться не хотел. Марья и говорит: «Разве вашего сына с этим Лёшей сравнишь?! Этот соображает, а тот нет. Учиться надо ему, учиться». Отец был тронут словами учителей и вернулся домой с твёрдым решением, что я должен окончить школу. Вообще не стал ругать меня, как ожидалось. «Что ты дурака валяешь? Учителя-то в тебя верят», – мягко сказал он.
А я на занятия не ходил даже. Утром встаю, одеваюсь, будто в школу собираюсь, а сам ухожу на пруд и лежу там, о десерте мечтаю. За это попадало, конечно, но что толку? Однажды отец не выдержал и наказал меня – один-единственный раз в моей жизни. Всыпал верёвкой. Это была жёсткая витая верёвка, вполне подходящая для таких случаев. Отхлестал от души, приговаривая: «Десерт говоришь? Вот тебе десерт! Только мучаюсь с тобой!» Обидно было. С отцом всегда отношения натянутые были. Это позже, когда я повзрослел и стал соображать чуть-чуть, я понял, что не обижаться надо было, а молиться на него. Он был единственным, кто зарабатывал деньги для семьи и содержал нас. Он старался направить меня и брата на правильный путь.
Прости меня, папа. Ты знаешь, что я был глуп тогда. Знаешь и всё понимаешь. Понимаешь, что все эти шалости были из-за моего детского желания получить десерт. Прими эти запоздалые извинения, я очень люблю тебя, папа. Прости!
Всё, что было, всё, что ныло…
1951 год
Вале Павлычеву 15 лет. Тем временем 22 июля 1951 года собаки Дезик и Цыган на геофизической ракете В1-В преодолели линию Кармана и возвратились живыми. Это был успех.
Воровских дел у нас было немного, но голубей мы воровали раза два или три. Последняя авантюра могла закончиться плачевно. Провернули мы её со Стаськой Носовым, сыном депутата и партийца. Мне и сейчас страшно подумать, чем могло нам всё это аукнуться.
Украли мы голубей у взрослых ребят, серьёзных и отчаянных хулиганов. Поздним летним вечером четверо парней, хозяев голубятни, сидели с девчонками на лавке перед своим домом на улице Лесной, балагурили с ними о чём-то, время от времени бренчали на гитаре и вразнобой орали душещипательные песенки:
Всё, что было, всё, что ныло,
Всё давным-давно уплыло…
Только ты, моя гитара,
Прежним звоном хороша.
Голубятня их сразу за домом была, а голубей держали в подвале. Стасик не случайно носил фамилию Носов: он сунул нос не в своё дело и спёр голубей прямо под носом бравых парней. Воспользовавшись темнотой, Стаська перемахнул через забор и бесшумным котом пробрался в подвал. Я стоял с внешней стороны забора и принимал от него голубей. Вынесли всех, даже на развод ни одного не оставили.
Парни, конечно же, быстро вычислили похитителей. Но не пойман – не вор. Правда, большинство голубей к ним скоро вернулись. Они были хорошо выученные и налётанные, да и жили мы недалеко. Стоило птицам высоко подняться – и было видно их старое жилище.
Не дай бог нас бы заметили! И бог не дал. Поймай они нас – изметелили бы вдрызг! Они же были старше нас лет на пять. Мы-то ещё в школе учились, а они уже работали. Изуродовали бы просто.
Бывало, что и у меня голубей крали. И украл-то мой хороший приятель Славка Максимов. Мы сначала были с ним в дружбе, а потом как-то разошлись: я поступил в институт, а он не стал учиться, работать пошёл. Случилось так, что мы только что переехали в бабкин дом в Забелицах, а наши полдома на Овинной стояли закрытыми. Голуби там оставались. Прознали, что мы там не живём. И в одну зимнюю ночь залезли на чердак, сломали дверь и голубей утащили. Поначалу я только предполагал, кто это мог быть, а весной прилетела голубка – вернулась на прежнее место. Но поскольку мне уже некогда было заниматься птицами, я её шугнул и проследил, куда полетела. Она полетела к Славке.
Она возвращалась потом не раз. Когда у неё выросли птенцы, она прилетела с голубем. Окно было открыто, и они зашли в голубятник, осмотрели его. Наверное, голубка показывала своему супругу родные места. Много позже, когда я сам приезжал с внуком Вадимом в Ярославль и рассказывал ему, где жил, я про эту голубку вспомнил.
Байка к месту: Зубровка
2005 год, Искино
Голубятники – люди странные. А иногда и очень странные. Я, например, сейчас люблю, красивых голубей. А в своё время мне было важно, чтобы они здорово летали. Однако в этом столько неудобства: жди-пожди, когда твои голуби налетаются и сядут. Таких летом, часов в шесть-семь вечера, можно и не гонять, потому что могут остаться на ночь. Другой их недостаток: когда тучи низко, они уходят за них. А тучи-то движутся, и голуби теряют ориентир и улетают вместе с тучами. Потом, когда начинает проясняться, некоторые возвращаются, но большинство теряется. Голуби отличаются ещё и по лёту: есть те, которые кругами ходят, а есть «бабочки», которые стоят столбом над голубятней. Уйдут вверх – бывает, и не видно их, а стоят часами. Среди высоколётных бабочек есть разновидности, которые могут мелкими кружочками заворачиваться.
У меня были пермские гривуны. Они вроде некрасивые, грубо сложенные, но летают здорово – по четыре-пять, а то и восемь часов. Летают долго и высоко. Многие гордятся такими птицами, мол, летают долго и высоко, но мне не кажется, что это очень хорошо: заберутся на много часов вверх, за облака, и ты их не видишь. И что делать потом? Уходишь домой.
Вот у меня был случай такой уже много позже, когда собственным домом жил: откуда-то из-под Белореченска приехал незнакомый мужик. Лет сорока, в сером пиджаке. Видать, только-только стал голубями интересоваться. Приехал и спрашивает:
– У вас голуби есть?
– Есть, – отвечаю.
– А какой породы?
– Пермские гривуны.
– А можете мне продать?
Я говорю:
– Больших не могу, самому нужны, а другие только ещё вылупились. Маленьких-то как я тебе отдам? Перемрут.
– А много их там?
– Четверо.
– Можно я за ними через месяц приеду?
– Через месяц не можно, а через два приезжай, я тебе их оставлю.
Мужик согласился, глаза вниз опустил, стал пылинки с пиджака стряхивать, а потом нерешительно, словно боялся, что откажут, спросил:
– Покажешь, как твои большие летают?
А мне что, жалко? Отчего же не показать, если хороший человек просит? Голуби-то мои натренированные были. Не надо ни свистеть, ни вспугивать, только леток открыл, и они в него пух-пух-пух – как из пулемёта. А тот глаза открыл шире некуда и только ресницами удивлённо хлопает.
Я уже думал, что все вылетели, как тут ещё один вылез. На конёк вспорхнул и сидит, на солнышке греется.
– Шугни его, – говорит мужик в пиджаке, – пусть других догоняет.
– Зачем его пугать-то? Он сейчас поймёт, что свободен, и полетит.
Так и случилось. Мужик удовлетворённо кивнул. Человек-то он хороший, я это как-то сразу понял, разговорчивый и такой уважительный.
– А сколько они будут летать? – спрашивает.
– Стоять ждать, что ли, будешь, пока сядут?
– А чё?
– Да ничё, часов шесть пройдёт. Пойдём тогда в дом, хоть чаю выпьешь.
Зашли, значит, я и спрашиваю:
– А ты, может быть, и выпьешь?
Смотрю, в глазах мужика жизни как-то прибавилось, но виду не подаёт, что хочет. Сразу ясно – интеллигент, не зря в институтах учился. Школа жизни, выдержка и всё такое. Пиджак одёрнул и говорит:
– Выпить оно, конечно, можно, но я ведь не знаю, придёт за мной машина или нет. Если не придёт, то чего бы ни выпить, а если придёт… Ладно, давай!
Я сам почти не пью, только для компании держу водку-то, для поддержания разговора. Достал «Зубровку», распечатал, с ним по стопочке выпили.
– И когда теперь голуби сядут? – спрашивает. – Когда вернутся?
– Вот за тобой машина придёт, до дома доедешь, значит, к этому времени и сядут, – отвечаю.
– А можно тех четырёх посмотреть?
Я ему показал гнездо, он внимательно всё осмотрел, и у меня на душе потеплело, не от зубровки, нет, от того, как он это делал. Просто чувствую, наш человек, голубятник, эдакий большой мальчишка – большой и восторженный.
Прошло два месяца, я и не вспоминал о нём. Думал, что и он, наверное, забыл, не помнит. Как-то мы с ним даже не познакомились. Вроде и выпили вместе, а как друг друга звать, и не спросили. Бывает так: сразу не спросишь, а потом вроде и неудобно, уже поздно знакомиться. И вдруг является тот мужик в сером пиджаке, только теперь он в белой запылённой рубашке с закатанными рукавами, поэтому я его не сразу узнал.
– Здравствуйте! – говорит мужик с закатанными рукавами и руку ко мне тянет. – Я приехал за голубями.
Пожимаю руку, глаза прищуриваю, пытаясь узнать.
– За какими голубями?
– Ты чё, забыл, что ли?
– Нет, не забыл, – отвечаю автоматически, – а сам всё ещё пытаюсь припомнить.
Наконец сообразил и вынес ему трёх голубей. Он вскинул на меня глазища:
– А где четвёртый?
– Четвёртого нет. Вылез однажды на конёк крыши, а тут ястреб. Хищник.
Мужик расстроился, на приступок сел, голову руками обхватил.
– Как жаль, как жаль! Как же мне теперь быть?
Смотрю, мужик серьёзно расстроился, словно в четвёртом голубе весь смысл его жизни заключается. Я такого не ожидал, растерялся, пытаюсь утешить:
– Может, другие будут, ты ещё приезжай…
Достал початую бутылку «Зубровки», по стопочкам разлил.
– Всё та же бутылка? – удивился мужик. – А от каких родителей другие голуби будут?
– Ты же видел, у меня все такие.
Приехал ещё раз и ещё четырёх забрал. Спрашиваю:
– А как те?
– Во! – говорит и поднимает большой палец вверх. – Летают лучше, чем едят!
Достал я всё ту же бутыль «Зубровки», и мы её наконец-то прикончили.