Морозный московский день тысяча шестьсот семьдесят первого. Сквозь людскую толпу движутся сани, в которых сидит женщина в кандалах. Рука медленно поднимается вверх, складывается в двуперстие. Это древний жест, ставший причиной всего произошедшего.
Народ замер. Одни крестятся по-старому в ответ, другие ухмыляются, третьи отворачиваются в страхе. Два столетия спустя Суриков увековечит эту сцену на холсте. Но кем же была сама героиня?
Сорок три года земного пути. Хозяйка несметных сокровищ, доверенное лицо государыни, владычица десятков поместий — всё это испарилось ради убеждений.
Алексей Михайлович величал её безрассудной упрямицей, Аввакум звал духовным чадом, староверы почитают мученицей.
Финал? Сырая подземная темница в Боровске, где она медленно умирала от голода.
Блеск и роскошь
Тысяча шестьсот тридцать второй год подарил семейству окольничего Прокопия Соковнина старшую дочь Феодосию. Фамилия не числилась среди древнейших московских родов, хотя предки считали себя потомками германских баронов, переселившихся в Московию ещё при Грозном царе.
Дочь воспитывали сурово: азбука, молитвослов, церковные книги заменяли игрушки.
«Не играм радующеся, ни позорищем», — так описывает Житие детство двух сестёр.
Когда девушке исполнилось семнадцать, родители выдали её за пожилого боярина Глеба Морозова, ему тогда стукнуло пятьдесят четыре.
Каково, а?
Правда, жених был завидный. Морозовы имели отношение к царствующему дому, а старший брат Глеба, Борис, служил главным советником при молодом Алексее Михайловиче. Царская чета лично пожаловала в Зюзино поздравить новобрачных на третьи сутки после венчания. Юная супруга получила придворный чин верховой боярыни, что для женщины было вершиной карьеры.
Родственница Матрёна, проживавшая в доме Соковниных, будто бы противилась этому союзу.
«Сына потеряешь, веру под испытание подведешь, совсем одна останешься, и похоронят тебя в ледяной земле!» — так, говорят, предсказывала старуха.
Да кто ж её слушал?
Феодосия произвела на свет мальчика Ивана и погрузилась в царскую роскошь.
«Дома прислуживало ей человек с триста», — свидетельствуют записи очевидцев.
Резная позолоченная карета запрягалась шестёркой или дюжиной коней, усадьба напоминала европейские дворцы, восемь тысяч душ крепостных кормили семью.
Испытывала ли молодая жена чувства к старику-супругу, так и осталось тайной за семью печатями. Глеб слыл тихоней, добрым и безобидным человеком.
Тысяча шестьсот шестьдесят первый год унёс его брата Бориса, чьё огромное богатство перешло Глебу, не оставившему наследников. Годом позже земля приняла и самого Глеба. Его вдова, едва разменявшая четвёртый десяток, оказалась хозяйкой колоссального состояния.
Щедрость и власяница
И вот тут началось нечто необъяснимое. Вместо поисков нового мужа или наслаждения вольной жизнью богатая вдовушка открыла кошелёк для всех несчастных.
Боярские палаты превратились в убежище для бродяг, обездоленных и гонимых защитников старой веры. Каждый день Феодосия обходила остроги и приюты для нищих, кормила голодающих, одаривала одеждой оборванцев. А под узорчатым боярским платьем пряталась власяница — колючая рубаха из конского волоса, причинявшая телу постоянные страдания.
Именно тогда судьба свела её с протопопом Аввакумом, непримиримым врагом никоновских нововведений. Возвратившийся из сибирского изгнания священник обрёл кров у боярыни. Он сделался её духовным наставником, она его преданной ученицей и благодетельницей.
Между ними завязалась обширная переписка: то поучения, то брань, то трогательная нежность.
«Свет моя! Еще ли ты дышишь?» — взывал он к ней из Пустозерска.
Аввакум не церемонился в выражениях:
«Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те свои челноком», — так наставлял он боярыню отринуть мирские соблазны и плотскую красоту.
Феодосия беспрекословно повиновалась. Она изнуряла плоть постами, молилась ночи напролёт, совершая триста земных поклонов и творя семьсот молитв. Живущая при ней старица Мелания тайно постригла вдову в монашество. Инокиней Феодосия получила имя Феодора.
Когда вера раскололась
Что же стряслось с Русью? В середине семнадцатого столетия патриарх Никон задумал переустройство церковных порядков. Он переделал обряды, велел править богослужебные книги по греческим спискам.
Казалось бы, ерунда, подумаешь три перста вместо двух при крестном знамении, иное число земных поклонов, другое написание святого имени. Однако для русского народа это оказалось не ерундой, а посягательством на святыню. Прадеды молились так, следовательно, менять нельзя.
Церковь разделилась на два враждебных лагеря. Часть людей согласилась с переменами, и их звали никонианами, другие не отступили от дедовских обычаев, и их окрестили раскольниками или староверами.
Государь Алексей Михайлович встал на сторону Никона и обрушил репрессии на непокорных. Аввакума с единомышленниками отправляли в ссылку, мучили пытками, жгли в деревянных срубах. А боярыня открыто поддержала гонимых, обратив свой дом в твердыню старообрядчества.
Поначалу царь пробовал урезонить упрямицу мирными способами. Направлял к ней увещевателей, конфисковывал часть поместий, потом возвращал назад по мольбе государыни Марии Ильиничны.
Феодосия дружила с царицей, и покуда та была жила, боярыня надеялась на заступничество. Однако в тысяча шестьсот шестьдесят девятом году государыня отошла в мир иной. Защитницы не стало.
Дерзость и арест
В тысяча шестьсот семьдесят первый году Алексей Михайлович женился во второй раз. ЕЕго супругой стала девица Наталья Нарышкина. Все знатные дамы при дворе должны были присутствовать на венчании и празднествах.
Морозова демонстративно отвергла приглашение, сославшись на хворые ноги. Когда государев посланец явился с повторным зовом, Феодосия совершила немыслимое, она плюнула ему прямо на сапог. Такое оскорбление самодержца не прощалось никому.
«Тяжко ей братися со мною — един кто от нас одолеет всяко», — эти слова царя записаны в Повести о страдалице.
Терпение Алексея Михайловича лопнуло. Глубокой ночью шестнадцатого ноября в боярские палаты ворвался чудовский архимандрит Иоаким вместе с дьяком Ивановым. Хозяйку дома и её сестру княгиню Евдокию Урусову (гостившую той ночью) схватили прямо на постелях.
Обе женщины продолжали лежать во время допроса, отказываясь встать, так они выражали презрение к никонианским чинам. Их заковали в железо и провезли сквозь столицу в Чудов монастырь. Именно этот миг запечатлел Суриков: закованная узница в санях с воздетой рукой, людское столпотворение, босой юродивый на снегу, княгиня Урусова в светлом платке. Семнадцатое ноября — последние часы воли.
Подземная темница
Потом потянулись допросы, уговоры, запугивания. Сам патриарх Питирим вёл беседу с Феодосией в стенах Чудова монастыря, пытался совершить над ней помазание, но она яростно сопротивлялась.
Боярыню держали под руки стрельцы, потому что сама стоять перед никонианским владыкой она не желала. Под конец тысяча шестьсот семьдесят четвёртого года сестёр Морозову и Урусову вместе со стрелецкой женой Марией Даниловой доставили на Ямской двор для проведения допроса с пристрастием.
Поговаривали, что костёр для их сожжения уже сложен, но аристократы воспротивились казни представительницы древнего боярского рода.
Государь придумал иную расправу.
Сестёр отправили в Пафнутьев-Боровский монастырь, где бросили в подземную тюрьму — глубокую яму, вырытую в земле. Кромешная тьма, стужа, затхлый воздух, полчища паразитов. Дьяк Фёдор Кузьмищев приказал морить узниц голодом.
«Светы мои, молитеся Богу, не ленитеся... стойте вы в вере истинной до конца», — так писала Феодосия из неволи своим детям, стараясь утешить их.
Княгиня Урусова отошла первой одиннадцатого сентября тысяча шестьсот семьдесят пятого года. Ей передали, что супруг предал её, принял новую веру вместе с отпрысками, а дети забыли родную мать. Сердце разорвалось от горя. Морозова пережила сестру на полтора месяца и испустила дух второго ноября. Ей стукнуло сорок четыре. Народная молва сохранила рассказ: умирающая от голода, она умоляла стражника кинуть ей хоть калач, хоть огурец, хоть яблоко.
Что осталось
Алексей Михайлович три седмицы скрывал смерть непокорной боярыни, он опасался бунта. Обеих сестёр зарыли без церковного напутствия, завернув в рогожу, в боровской земле рядом друг с другом. Всё гигантское богатство рода Морозовых государь забрал себе.
Сын Иван к тому времени давно покоился в могиле, братьев Феодосии выслали на дальние воеводства. Аввакума сожгут заживо семь лет спустя, в тысяча шестьсот восемьдесят втором.
Место погребения сестёр держали в тайне. Лишь в тысяча восемьсот двадцатом году учёный Павел Строев впервые составил описание могилы:
покосившаяся деревянная ограда, берёза с вросшей в кору иконкой.
В тысяча девятьсот тридцать шестом году могилу раскопали и нашли кости двух женщин. Теперь здесь возвышается белокаменная часовня, куда староверы совершают паломничество для молебнов.
Повесть о страдалице, составленная кем-то из близко знавших её людей (вероятно, родным братом Фёдором Соковниным), почти двести лет странствовала по Руси в рукописных копиях.
«Прости, мать моя возлюбленая, помолися за меня грешницу», — так обращалась боярыня к супруге Аввакума, отправляя ей денежную помощь на Мезень.
До самого конца Феодосия поддерживала семейство духовного наставника, даже из неволи, даже задыхаясь от голода.
