Её привезли на грузовике.
Водитель, молодой, в грязной, замасленной телогрейке лязгнул дверцей и выпустил из кабины тяжелый, крепкий запах папирос, соскочил со ступеньки вниз, потом обошел машину, любовно поглаживая ее заляпанные глиной бока и, распахнув пассажирскую дверцу, подал руку своей попутчице.
Её лица не было видно из–за надвинутого на лоб и закрывающего лицо внизу до самого носа платка.
Подол длинной, до пола, юбки был внизу в такой же рыжевато–охристой глине, как и грузовик, как будто оба – и женщина, и машина – купались в реке, на мелководье, вот и измазались.
— Приехали. Вылазь. Вещички разгружай, у меня минут двадцать от силы! — крикнул в самое ухо женщины шофер.
Та вздрогнула, подняла на него красные, заплаканные глаза, закусила костяшки пальцев.
— А как же я тут буду, а? Как же, Саша? — простонала она, принялась раскачивать головой, как будто отрицая саму возможность прижиться на новом месте.
— Ээээээ! Ты, теть Пань… Вы мне тут не того! — прикрикнул Сашка. Он боялся и смущался женских слез, особливо если плакала женщина в летах. Его всего аж трясти начинало, и потели ладошки. Как в детстве, когда отец, напившись, орал дурнем на мать, а та смирно слушала, всхлипывала только. А потом подавала мужу тарелку супа и ломоть хлеба. Отрезала она его от большой буханки на весу, даже скорее не на весу, а пристроив на свою пышную, затянутую фартуком грудь. Ловко орудовала острым ножом и клала на скатерть большой ломоть. Сашка так резать не научился – то ли грудь у него была слишком куцей, впалой, как будто вдавленной кем–то могучим, то ли не приноровился просто, хотя у них в деревне все так резали, даже вот эта тетка, которую он привез обживаться на новое место. — Вещички помочь выгрести или сами? — буркнул он нарочито грубо.
— Помочь. Конечно помочь. Видал, сколько набрала–то я! Помоги, Сашка, а! — запричитала женщина.
— Ладно. Тогда внизу стойте, принимайте! — Александр отбросил бортик, ловко подтянулся на руках, запрыгнул в кузов и принялся ворочать там мешки и тюки.
Он бы не стал помогать, вообще бы не повез эту женщину сюда, но ему хорошо заплатили те люди, которые расселяли затопленную деревню. То ли они были виноваты в том, что десятки людей остались без крова, то ли просто были начальниками, ответственно выполняющими поручение.
— …Не повезу! Кого угодно, но не её! Понятно вам? Не могу! Не могу я! — стучал кулаком по столу в конторе Сашка. — Ищите другого!
— А нет, Саша, другого, понимаешь? Полуторку для Кузнецовых отдали, у них все же пять детей! Архипов с Федоровым повезли документацию, тоже ответственно. Остаешься ты. Павлина Егоровна сегодня уже приготовилась переселяться, значит, надо везти, — спокойно ответил ему солидный, в кожаном пальто мужчина, председатель Носов.
— Дядь Вань, ты же знаешь, не могу я её! Мать из–за этой… — Сашка ткнул пальцем в дверь, за которой метрах в трехстах стоял дом Павлины Егоровны.
— Ой, Санька, вот тебе до всего есть дело! Было–то уж сто лет назад, а ты всё помнишь, камень прячешь за пазухой. Родительские дела тебя не касаются! А беда, — председатель показал рукой в окно, — она на всех одна. Вода, мать её…
Сашка тогда поломался ещё, но, когда председатель припугнул обвинением в саботаже переселения жителей, а потом сказал, сколько Сане заплатят, сдался.
— Ну что, собрались? Мне некогда! — рявкал Санька, подкатив к дому тети Пани.
— Сейчас! Сейчас, еще минутку хоть дай… Попрощаться… — Павлина села на торчащую из вязкого, чавкающего суглинка скамейку, вздохнула. — Дома, стало быть, ломать будут, да? — спросила она как будто даже не у парня, что курил в сторонке, а у самой себя. — Ломать — не строить, душа не болит. Горе горькое… Горе.
Женщина всхлипнула, хотела запричитать, но Александр одернул ее, велел садиться в кабину.
Вещи они погрузили еще раньше. Павлина Егоровна умела «крутить» мешки и сложить всё так, чтобы было «правильно», переняла эту науку у матери. Та таскала дочку по колхозам, ища лучшей жизни. Нашла, осела тут, в этой деревеньке.
— А как же церковка теперь? Могилки? — вдруг нахмурилась Павлина Егоровна. — Саш, как, а?
Сашка только пожал плечами. Его родители, слава богу, живы, уехали к родне еще два месяца назад, а чужие проблемы его не касаются…
Ехали молча. Сначала Павлина еще постанывала, как принято у русских женщин, тягуче и низко. Так плачет наша, русская, душа. Внутри слезы, соленые, горячие, жгут так, что аж больно, и от этого наружу вырывается то ли вздох, то ли протяжный стон, грудной, хриплый.
— Да хватит вам уже! Поди, не в голо поле едете! Комната с удобствами – это вам не хухры–мухры! — одернул ее Сашка.
— Да. Ты прав. Да… — согласилась Павлина Егоровна. — Но как я без земли–то? Привыкла. Надо мне ковыряться же, а то пропаду. Саш, ты не знаешь, позволят мне?
— Чего?
— Ну огородец разбить, а еще садик. Да, у них там клумбы везде. Ну и мы сделаем. Эх, надо было кустов накопать. Чего–то я не подумала, — с сожалением хлопнула себя по коленке соседка.
Саша усмехнулся. Вот все же хваткая она, Павлина Егоровна, баба! И до хозяйства, и до мужиков. Да…
Сашу и Павлину Егоровну связывало одно обстоятельство, которое уж не перечеркнуть, не забыть.
Сашин отец, Дмитрий Захарович, однажды вдруг решил, что жена ему более не по душе, и переметнулся к Павлине. Она его не привечала, со двора гнала.
— Мне, Митя, так не надо. Я первого мужа похоронила, во–о–от такая дырища в сердце осталась. И ты ее не закроешь, понял? У тебя семья, сын растет, не совестно? — отчитывала она гостя, когда Митька в очередной раз, шатаясь, зашел к ней на крыльцо, толкнулся в дверь и вот уже стоит в сенях, огромный, широкоплечий, спиной свет из дверного проёма застит.
Павлина, женщина не малых достоинств, да и смелая, даже в сторожах одно время была, соседа всё же побаивалась. Или это был не страх, а преклонение женской сущности перед мужской – она и сама толком не знала.
— Иди домой, Митенька, слышишь? Жена ждет же! — вкрадчиво шептала она.
Дмитрий только качал головой и клял супругу Анну последними словами.
— Иди, зовут! — услышав Сашкин крик с улицы, упрямо твердила Павлина.
А тело и душа соскучились по ласке, по объятиям, таким, что не вдохнуть–не выдохнуть, что аж голова кругом…
Саша знал, что отец положил глаз на одинокую соседку, и мать Сашина тоже знала. Другая бы пришла, оттаскала Павлину за косы, стукнула кулаком по столу, велев оставить мужика, отворотить от него глаза свои бесстыжие, но Анна была не такая. Аня, Анечка, цветочек, всегда тихая, покладистая, нежная, пришлась по душе вздорному Мите, он просто взял ее себе, как берут ложку со стола или кусок мыла с прилавка. Взял, и всё.
Аня была хорошей женой, аккуратной, заботливой, не перечила, не требовала. Всегда склонит голову и слушает.
Родился Саша, подрос, отстроили они с батей новую избу, вроде бы всё хорошо, но…
Но Митя заскучал.
— Огоньку хочется, понимаешь? Понимаешь ты? — напившись и схватив Аню за руку, жарко шептал он ей в лицо. — А ты… Ты ледышка. Ты — жмых!
Откуда в нем это взялось, так никто и не понял. Сейчас бы сказали «кризис», но тогда таких мудреных слов простые люди не знали, жили и жили, не успевая поднять голову от работы.
А Дмитрий успевал. И тело Павлины Егоровны примечал, и дерзкий, смелый взгляд, и ловкие руки.
Зашел как будто случайно раз, второй. Соседка его покормила. На третий раз они поругались. Ерунда, Паня уж и не помнит, из–за чего. Кажется, Митя велел ей гнать собаку со двора, та, мол, уже старая, не справится, если что.
— А что это за «если»? — усмехнулась женщина. — Мой Фимка наполовину волк, со всем справится. Да и потом, разве если мужик стар, его надо вести на свалку? Анне скажу, чтобы имела в виду!
Дмитрий тогда побагровел весь, вскочил, разлил на себя тарелку борща, выругался.
— Ты кого старым кобелем обозвала, а?! А ну иди сюда! — и прижал Павлину к себе так сильно, что не было возможности дышать.
Сашка вбежал тогда в её горницу, застыл на месте, подросток, горячий, испуганный, сжал кулаки.
Павлину Егоровну он возненавидел. А мать жалел. Она плакала ночами, тихо–тихо. Дожидалась, пока муж уснет, потом осторожно сползала с кровати и уходила в сарай, где, накрывшись старой телогрейкой, оплакивала свою жизнь.
Сашка следил за ней, но пойти следом не решался. А ещё он караулил отца, чтобы, если тот и проснулся, то опять забылся сном, нащупав рядом теплую спину. Сашкину. Но пьяному Мите–то всё равно…
И за всё это Саша ненавидел Павлину Егоровну.
А потом мать надумала топиться. Хорошо, вытащили рыбаки, ушедшие в ночь на Аноровку, которая теперь и залила деревню, смела всё в одну коричнево–охристую кашу.
— От ревности она. Павлинка, не жжет в груди–то?! — потом шептали соседки. — Из–за тебя ж баба чуть жизни не лишилась!
Павлина Егоровна гордо смотрела на них, качала головой.
— Нет тут моей вины. Прогнала я вашего Митьку, поняли? — отвечала она и уходила.
А спрятавшись в доме, сидела, закрыв лицо руками, мучалась от того, что люди на нее косо смотрят.
Аня долго болела, её муж совсем запил – то ли жену было жалко, то ли себя.
Анна не могла готовить, убирать, запустила хозяйство.
На помощь пришла Павлина. Но приходила тогда, когда Митя спал.
Саша хмуро следил за ней взглядом, нехотя выполнял просьбы, никогда не благодарил.
Но выжили тогда благодаря тете Пане. Собрали с огорода урожай, запаслись картошкой, закупили крупы.
— Сань, ты б постригся. Оброс совсем… — послышалось из–за шторки, где лежала Аня.
Болела всё ещё? И да, и нет. Душой скорее.
— Тебя подожду. Пострижешь! — буркнул парень.
— Павлину Егоровну попроси. Я разрешаю, — выдохнула Анна, отвернулась к стене.
— Чего? Да я «этой» до себя не дам дотронуться! — вскочил Сашка.
— Не прав ты, Саша. Пустое…
Анна подружилась, сблизилась с Павлиной не так давно.
За лежачей больной кто–то должен ухаживать. Саша не мог, стеснялся. Дмитрий тоже не мог, потому как ничего не соображал. Односельчанки походили, поохали, но у всех свои дела, заботы…
А Павлина время находила. Поначалу Аня не позволяла ей к себе прикасаться, отворачивалась, отталкивала руки.
— Но надо, Аня! Надо в баньку тебе. Причешем косы, тело задышит, а? Аня, ну не было у нас ничего, слышишь? Не было! Я мужа твоего не привечала, гнала! — хмурилась Паня. — Дурное обо мне говорят, врут!
— Это ты врешь! — приподнялась на локте Анна, поджала губы. — Митька сам рассказывал, что твой борщ вкуснее моего! Или тоже врал?
Паня вспыхнула, отвернулась, потом снова подсела ближе к Анне.
— Кормила. Каюсь. Но я любого гостя кормлю, понятно тебе?
Поверила ли ей Аня, Павлина Егоровна так и не поняла. Но всё же позволила увести себя в баню, попарить от души, до красноты и струящихся по тощему теперь телу капель пота. Потом они вместе ревели, сидя на лавке, голые, распаренные, уставшие…
Павлина Егоровна Сашку постригла. Тот уворачивался, кривился, чуть что, верещал, что больно. В конце чертыхнулся и ушел на речку…
Он так, кажется, и не простил Павлину Егоровну, хотя прошло много лет. И теперь, сидя с ней в одной кабине, курил, назло выдыхая попутчице в лицо дым от папиросы.
— Саш… — после долгого молчания начала Павлина Егоровна. — Ты зря на меня обиду держишь. Зря. Отпусти, а то мне тяжело на новом месте будет.
— Мне всё равно. Не отвлекайте! — буркнул Сашка.
— Ты много куришь… Сам куда теперь? — не отставала тетя Паня.
— Куда отправят…
И опять молчали, слушая тарахтение мотора. Так и добрались.
… Павлина Егоровна не успевала принимать мешки, которые скидывал ей Санька. Кидал нарочно небрежно, без разницы, что там внутри.
— Саш, ну полегче! Побьем посудку–то! А вот там семена! Саша, рассыпем же! Господи, ты боже мой! Саня! — Павлина сначала просто ворчала, потом стала покрикивать.
Дворник, Федор Григорьевич, нарисовался за Паниной спиной так внезапно, что женщина вздрогнула.
— Помочь? Вы к нам? На новые места? — прохрипел дядя Федя.
— Фу! Черт! Подкрался, напугал, окаянный! — охнула Павлина Егоровна. — Помогите, пожалуйста. Машину надо освободить, другим людям она надобна.
— Ну это ерунда! Слышь, парень! Давай–ка теперь мне! Ага! Принял! Еще давай, не жалей старика! — Хватал Федор вещи, наваливал себе на спину, таскал к подъезду.
Павлина Егоровна присела пока на скамейку, вытерла со лба пот, сняла платок.
Федор засмотрелся на ее косы, уложенные короной вокруг головы, отвлекся. На асфальт плюхнулся очередной мешок, в нем что–то хрустнуло.
— Ой… — всплеснул руками Федор. — Парень, ты не части!
— А вы не отвлекайтесь! Теть Пань, чего там было–то? — крикнул Саша односельчанке.
— Ваза… — вздохнула Павлина Егоровна. — Да ладно, чего уж теперь… Гори оно все огнём!
Только сейчас Павлина осознала, что это конец. Конец ее прошлой жизни, ничего нельзя вернуть, исправить. Да, она теперь будет жить в квартире, «при удобствах», сама согласилась. Казалось бы, надо радоваться! А не выходит. Жмет в груди, и всё тут. Так душа прощается с прошлым…
Когда вынули из кузова все вещи, Сашка, выкурив спехом, нервно очередную папироску, вдруг подошел к тете Пане и обнял её.
— Ты чего, Сань? — испугалась женщина.
— Мамку выходили, спасибо вам. Без вас не сдюжили бы тогда, — глядя в сторону, пояснил парень.
— Значит, простил? Саша, я очень рада. Ты приезжай, хорошо? Я пироги печь буду. Приноровимся. А вон там, — Павлина Егоровна показала на палисадник, — там клумбу сделаю, а там огород.
Федор Гаврилович, было, заикнулся, что нельзя, но потом махнул рукой. Этой женщине можно всё. Он так решил.
— Приеду, теть Пань. Приеду, слышишь? Жди! — Сашка неловко ткнулся в её щеку губами, потом резво заскочил на ступеньку, прыгнул в кабину и уехал.
В коммуналку Павлина Егоровна заезжала «в обратном порядке» — сначала Федор внес все ее вещи, потом и она переступила порог.
Соседи – Галина Николаевна, историк Михайлов, Дарья Юрьевна с уткнувшейся в ее ноги Людой, Нюра — все смотрели, как торжественно носит дворник вещи новой жилички, как бережно складывает их на пол в комнате.
— Ну, Павлина Егоровна, добро пожаловать! — чинно сказал в конце дворник, поклонился. — Чтоб всё хорошо у вас было!
Тетя Паня вошла в прихожую, оглядела соседей, кивнула, бросила взгляд на пол, на котором остались грязные дворниковы следы, кашлянула и сказала:
— Ну, будем знакомы, так сказать! Павлина Егоровна. Сейчас переоденусь и начнем!
Соседи переглянулись и растерянно пожали плечами.
А тетя Паня уже скинула пальто, платок, ботики, прошла к себе в комнату, покопалась в тюках, закрыла дверь, чтобы переодеться. Потом вынырнула в коридор. И понеслось.
Стены, кухня, полы в коридорчике и прихожей, лампочки, окна – всё подверглось её тщательной инспекции и, конечно, уборке.
— Да не ваша же очередь! — виновато переступал с ноги на ногу Михайлов, одинокий мужчина, учитель истории. — Мы сами можем.
— Не мешайте. Мне надо прижиться. А чтобы прижиться, надо себя приложить, понятно? — бросила, не разгибаясь, Павлина Егоровна.
Михайлов кивнул и ушел.
А вечером у всех урчали животы, потому что из кухни пахло свежим тестом, а потом и пирогом с капустой.
— Ну, чего застыли, поразбежались? — крикнула тетя Паня. — Люда! Малыш–крепыш! — позвала она соседскую девочку. — Идите пробу снимать что ли! Новоселье у меня. Радость…
После наспех организованного застолья, неловких тостов Михайлова, Нюрочкиного пения и скупого «Будьте счастливы» Галины Николаевны, после того, как вымыли посуду и соседи разошлись по своим комнатам, Павлина Егоровна села у окошка в своей комнате и замерла.
Она думала, как там сейчас Сашка, устроился ли или все еще возит людей; как сейчас без нее, без своей Павлины, дом, сырой, хлюпающий водой в подполе; задумалась, как живется Ане с мужем, утихомирился ли Митя.
О себе только не думала. Просто знала, что всё будет хорошо. Огороду быть, парник поставит. А кто что скажет, так Павлина ответит, что, вон, Людочка совсем бледная, надо ее откармливать!
На следующий день Павлина Егоровна уже стояла в домоуправлении, «выбивала» место под парник.
— Вы понимаете, что так не делается! Садоводам выделяются места за территорией… А тут у нас, знаете ли… — разводила руками женщина, сидящая за узким, заваленным бумагами столом.
— Знаю, понимаю. Но мне ж совсем тютельный кусочек! — показала пальцы щепоткой Паня. — Во–о–от такусенький! Ну все равно там свалка! А мы облагородим! — проявила она смекалку. — И вам премия, орден! — хлопнула себя по груди.
Управдома возможность ордена обрадовала, парник разрешили…
Скоро Павлина Егоровна устроилась на работу, вечером копалась в своих грядках, таскала ведра с водой, поливала.
А потом шла домой, копошилась на кухне. И всё смотрела в окно.
— Ждете кого–то? Родных? — как–то поинтересовалась Нюрочка.
— Да… То есть нет. Знакомого. Не важно. Нюра, ну что ты всухомятку бутерброды свои опять поедаешь?! А ну–ка чаю налью. Ох, Нюрка, какая ж ты красавица! Люда! Детка, иди тоже чайку! Я конфеты принесла, «Мишки». Людок!
И вот уже гремит на кухне посуда, звякают ложечки, шуршат фантики. А Павлина Егоровна опять смотрит в окошко…
…Сашка приехал к ней под Новый год. Ввалился в прихожую, подмяв ветками огромной елки растерявшуюся Людочку.
— Дядя, а вы к кому? — спросила девочка, во все глаза рассматривая гостя.
— Я? А я к тете Пане. Тут она? — подмигнул Александр.
— Нет… Она с работы еще не пришла, — Люда на всякий случай отошла подальше. И зачем она впустила этого дядьку?! У него такая черная борода, и вообще, мама говорила, что опасно пускать чужих, что могут обворовать!
— Боишься? — понял Саша. — Ну я тогда на улице подожду. Елку только оставляю, хорошо?
— Хорошо, — пожала девочка плечами.
Люда стояла и нюхала смолистые веточки, когда с улицы донесся то ли крик, то ли всхлип, но совсем не печальный, наоборот!
— Саня! Санечка! — Павлина Егоровна расставила руки и кинулась по обледенелой дороге к мужчине. Поскользнулась, завалилась в сугроб, Сашка принялся ее вытаскивать.
— С наступающим, тетя Паня! Я вам там… Елку принес вам. Хорошо? — Саня заглянул ей в глаза.
Павлина Егоровна кивнула. Хорошо. Теперь всё хорошо. Она успокоилась, Сашенька не пропал.
Саша работал где–то в Сибири, но вот, приехал.
— А пироги будут? — спросил он, уже едва не засыпая за столом.
— Пироги? Да вот тесто поставила! А как без пирогов?! Ты погоди, поспи поди, ага? — Павлина увела гостя к себе, уложила на кровать, накрыла одеялом, провела рукой по его спутанным из–за шапки волосам.
Александр уснул тут же. Он не слышал, как всхлипывала тетя Паня, рассматривая его лицо.
Сашка был ей как сын. Да, не рожала. Но любила, будто родного. Сынок приехал. Это радость!..
Елку наряжали всей квартирой на следующий день. На сам Новый год Саша не остался, спешил. Павлина Егоровна проводила его до вокзала, дала с собой кулек с пирожками и долго стояла на перроне, смотря вслед ушедшему скорому.
А потом медленно пошла домой. Она впервые так подумала — «ДОМОЙ». Значит, прижилась. Хорошо. Значит, наладится у нее всё!
Наладилось. И Федор Григорьевич, дворник, стал когда–то ей дорог. Но всему свое время, а пока она просто шла домой и улыбалась. Сын приезжал, навещал – это счастье...
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".