Уж так как–то вышло, что все мои соседи, да и я с матерью, либо попали в эту квартиру из–за любви, либо нашли её уже будучи здесь, в нашей светлой, чистенькой коммуналке. Случайность? Рок? Или доброта Проведения? Я не знаю…
— …Нюра! Это безумие, Нюра! — услышала я голос бабы Пани, доносящийся трубным зовом из комнаты. Потом что–то упало, Павлина Егоровна запричитала:
— Нюрочка, что? Ну не надо так волноваться! Сядь, сядь… Вскочила она, ишь, горячая какая!
Я не рискнула слушать дальше. Было, конечно, любопытно, что же происходит, ведь тетя Нюра вот уже несколько месяцев встречается с каким–то мужчиной, бегает к нему на свидания, никому ничего не рассказывает, только восторженно вздыхает.
Нюра, она же Анна Андреевна, хотя отца звали Андро, но отчество Нюре в паспорт вписали именно «Андреевна», была очень красивой женщиной. Про таких пишут в книгах так: покатые, мягкие плечи, гитарные изгибы бедер, томный, низкий голос, чарующий, глубокий, бархатный. Нюра хорошо пела, подыгрывая себе на гитаре, и от ее голоса у меня по телу всегда бегали мурашки. Я любила наблюдать, как её тонкие, изящные несмотря на общую полноту фигуры пальцы с красными ноготками перебирают струны инструмента, как поблескивает на одном пальчике кольцо с красным камнем – семейная реликвия, подарок бабушки.
Густые, плотные, иссини–черные её волосы струились по плечам крупными локонами, и я любила наблюдать, как путаются в них тонкие нитки света от лампы.
Нюра часто пела по вечерам. От усталости, от тоски по чему–то или просто для нас – я не знаю. Но я, мама, а потом и Галина Николаевна с бабой Паней потихоньку подтягивались к Анне Андреевне в комнату и замирали, наклонив голову чуть набок, слушали.
Тетя Нюра никогда не жаловалась на судьбу, мало рассказывала о себе, но все же я знала, что когда–то, будучи совсем молоденькой девушкой, она вышла замуж за сокурсника, красивого, статного парня. Родители, а больше всего отец Нюры, Андро, были против ее замужества, возможно, им не нравился жених.
— Случился большой скандал, Павлина Егоровна, — рассказывала Нюра, примостившись на табуретке и наблюдая, как соседка жарит на сковороде блины. — Отец кричал, стучал кулаком по столу, грозился проклясть меня. Вступилась мама. Она сама собрала мне приданое, нашли портниху, которая сшила платье. И я вышла замуж…
— Ну а дальше–то чего? Где же? — обвела деревянной лопаткой кухню Павлина Егоровна, как будто ища под столами и за плитой Нюркиного жениха.
— А дальше… Я прожила у мужа два года. Родителям его не понравилась, особенно свекрови. Я все делала не так, не так аккуратно, не так идеально, как нужно… А потом выяснилось, что у них на примете была совсем другая невестка, Женечка из соседнего подъезда. Свекровь называла ее «царевна–лебедь». «Ой, Евгеша! Ну как же ты хороша в этом платье! Ах, Женечка, как тебе идет быть такой юной и наивной!» — противным голосом сказала Анна Андреевна, выпятив верхнюю губу.
— Что, прям так при тебе и говорила? Скверно… Ох, девка… — вздыхала Павлина Егоровна, плюхала на тарелку сразу три блина и ставила перед Нюрой. — Поешь, сметаны возьми, у меня свежая. Ну и дальше–то чего?
— Спасибо, я с медом. Ноги вчера промочила, теперь ломит. С медом… — нараспев отвечала Анна Андреевна и аккуратно намазывала на блин янтарно–охристую каплю. — А дальше Женечка стала его женой, а я с чемоданом вернулась в родной дом. С чемоданом и… Не важно. Давно это было, да и забыли уже. Не надо! — одергивала сама себя Нюра и быстро ела, потом убирала посуду и уходила к себе.
Мы все догадывались, что она, видимо, пришла к родне беременной, что–то случилось, и она осталась на улице.
Детей у Ани не было, это точно. Значит…
— Значит беда у нее на сердце, а под сердцем пустота. Тяжело это для бабы, — иногда сетовала Павлина Егоровна. — Тяжело…
Моя мать кивала, Галина Николаевна поджимала губы. Она, наверное, не умела сочувствовать, считая, что нужно быть сильной, стальной, непробиваемой, как танковая броня, а еще нельзя жаловаться и ныть.
Если я плакала на кухне из–за тройки или потому, что меня обидели ребята в школе, она строго одергивала меня, говоря, что есть проблемы и побольше моих, и никто по ним не плачет!
Я кивала и замолкала. Есть проблемы посложнее моих неудач…
Так и жили.
И вот вдруг все заметили, что Нюра как–то расцвела, появился на щечках, и без того красивых, яблочками, девичий румянец, а голос… Он стал до того нежным и каким–то волшебным что ли, что по мне бегали уже полчища мурашек, а мама хватала меня за руку и крепко сжимала, тоже, видимо, от чувств.
Нюра стала приходить домой совсем поздно, а утром, ни свет ни заря, уже крутилась перед зеркалом, мучаясь со своими непокорными волосами. Шпильки и «невидимки» никак не хотели их держать, всё рассыпалось, выводя Нюру из себя.
Однажды Анна Андреевна не выдержала, расплакалась.
— Ты чего? — моя мама, сонная, в халате, только встала, чтобы варить нам с ней кашу.
— Ничего. Я не могу идти на работу с вороньим гнездом на голове! И ему не нравится, когда… — зашептала Нюра, увидела меня в ночнушке, осеклась.
— Так, — мама улыбнулась. — Иди к нам, сейчас все сделаем. Люда, — обернулась она ко мне, — свари–ка на завтрак яиц и сделай бутерброды. Нюра, ты ела?
— Некогда! Он же будет ждать! У него всего десять минут и… — опять судорожно зашептала соседка.
— Если ты перестанешь есть, то скоро мы будем водить твоего принца к нам, а ты будешь лежать на кровати, не в силах даже открыть глаза. Аня! Ты похудела! Быстро завтракать! Люда, не стой! Время! — строго окликнула меня мать.
Я метнулась на кухню, а тетя Нюра, утянув на талии платье, покрутилась перед зеркалом.
— Похудела? Правда? Как хорошо! Он говорит, что мне надо слегка подправить себя… — довольно улыбнулась она.
Анна Андреевна, действительно, стала мало есть. И к весне гитарные изгибы пропали, ушел и румянец. Нюра стала нервной, крикливой, вспыхивала по малейшему поводу. Даже наш сосед Виктор Сергеевич Михайлов, тише воды ниже травы мужчина, ее раздражал. Чем? Он варил себе гречку. Каждый день, вернее вечер.
— Вы как будто специально тут крутитесь именно в то время, когда я возвращаюсь с работы! — возмущалась Нюра. — Вы издеваетесь?
— Я не издеваюсь. Я есть хочу, — пожимал плечами Михайлов.
— Я тоже! — не выдерживала Аня, открывала холодильник и вынимала оттуда все, что попадалось под руку.
— Да стой ты! Дай хоть разогрею! — вырывала у нее из рук кастрюльку с супом баба Паня.
— Что? Нет! Нет, вы же знаете, что я должна быть стройной! Я… — Нюра сглатывала, несчастными глазами смотрела на нас, вытаращившихся на нее, а потом уходила к себе. И сидела в своей комнате до самого утра.
Однажды Нюрочка, решив пойти на свидание в туфлях, сильно промокла, простудилась. Это было уже после того, как Виктор Сергеевич переехал к бывшей жене. Его комната теперь освободилась, претендентов не было, и Нюру положили туда. У Михайлова была печка. Она давно не использовалась, но была!
И баба Паня, раздобыв у дворника, влюбленного в нее по уши, топор, пошла на улицу наколоть дров, кровожадно потрясая своим орудием труда.
— Вот я им сейчас, миленьким! Вот я им задам! Довели мне девку до болячки! Домучили! Бошки им всем поотрывать! Встречу– не пощажу! Молодой небось, за тело женское не держался, вот и крутит! А Нюрочка наша, цветочек, бес ее попутал! Господи, да что же это такое?! — ворчала Павлина Егоровна, засовывая ноги в галоши и повязывая платок, перекрестилась, заметила меня. Я пряталась в тени за шкафом. — Чего? Люда, ты чего так глядишь?
Я пожала плечами, потом прошептала:
— Я видела их неделю назад. Он совсем не молодой, усатый, важный. Он встречал тетю Нюру у автобусной остановки, а потом они сели в такси и поехали. Он кричал на нее, что она опоздала, а тетя Нюра хватала его за руки и называла Санечкой. Она даже заплакала, кажется, а он всё время ругался. Баба Паня, наша тетя Нюра в беде!
— Что?! — топор упал на пол, хорошо, что не по ноге Павлине Егоровне. Она же, выпрямившись и уперев руки в бока, как будто разрослась, расширилась тучей, закрыв собой лампочку под потолком. Мы раз пять приделывали к ней плафон, но его обязательно кто–нибудь разбивал. То лыжами заденем, то палкой от швабры, то вот баба Паня, взметнув руку с крепко сжатым кулаком, хрястнула его опять. Посыпались на пол осколки, в прихожей стало темно и тихо. Было только слышно, как шумно дышит баба Паня.
Она была возмущена, она кипела и клокотала. Нюра, гордая, красивая грузинская красавица и умница, черна бровями, с ее покатыми, как у самой богини, плечами, с «гитарными формами», всегда смелая и независимая, позволила какому–то прыщу, — да, баба Паня, очередной раз рубанув по доске топором, назвала его «прыщем», — сравнять себя с землей, позволила заставить себя бегать на задних лапках и гробить здоровье.
— …Нюра! Нюра, опомнись! Ты в своем ли уме?! Из–за кого? Ради кого?! — кричала она уже в бывшей комнате Михайлова, когда увидела, что Нюрка, в жару, вся бледная, куда–то собирается, красит губы, трясущимися руками застегивает пуговицы на платье. — Не пущу! Слышишь? Костьми лягу, переступай через меня, а не пущу! Запру к чертовой матери! — разошлась совсем, разбуянилась Павлина Егоровна. — Михайлова едва выходили, к жене пристроили, теперь ты решила на тот свет отправиться?! И всё ради штанов, смердящих мужских штанов?!
Я все же подкралась потом, стала подглядывать и заметила, как из бледного лицо тети Нюры стало серо–голубоватым, губы стянулись в одну тоненькую полосочку, бескровную, как будто начерченную графитовым карандашом, а глаза… Они, клянусь вам, вспыхнули такой злостью вперемешку с тоской, что я испугалась, хотела убежать, развернулась, но не сделала ни шагу, только уткнулась лицом в взявшуюся откуда–то за моей спиной маму.
— Да что вы все тут знаете, а? Что вы знаете о штанах, обо мне, о том, как и с кем мне жить?! — пошла на нас Нюрка. — Живите своими жизнями, брошенками живите, да, Даша? — кивнула она моей матери. — С детьми, с утопленным домом, как вы, Павлина Егоровна, с сыном–преступником, как, вон, Галина Николаевна, в этом холоде, темноте! Уверяйте друг друга, что и так хорошо, что и хуже люди живут! А я не хочу. Меня муж выбросил из дома с ребенком в утробе, потому что решил, что ему рано еще становиться отцом, меня родители не приняли, отец на порог не пустил, сказав, что я сама должна теперь как–то жить, раз опозорила его, ослушалась, замуж пошла за подлеца. Никто тогда за меня не вступился, никто! А Саша, мой Саша хороший! Он меня любит! Да, он требовательный, иногда чересчур, но я готова уступить, потому что… Потому что…
— Потому что тебе надоело быть одной, — договорила за нее моя мама. И я слышала эти ее слова, прислонив ухо к ее груди, как будто само сердце говорило, используя рот и голосовые связки лишь как репродуктор. — Потому что кажется, что никто и никогда больше не защитит тебя, а хочется быть слабой, хочется просто быть слабой и знать, что впереди тебя надежная, крепкая стена…
Мама замолчала.
Я крепко–крепко обхватила ее за плечи, прижалась и замотала головой, отрицая всю ту боль, которая была в нашей жизни – в маминой, бабы Пани, Нюры, тети Гали… Так не должно быть! Так нельзя!
— Пропустите. Он ждет! — Нюра надела кофту, еще раз погляделась на себя в зеркало и шагнула вперед.
— Нюра, он женат, — вдруг услышала я мамин голос. — Он приходил к нам в бюро два дня назад, хвастался, какая у него жена и двое детей. Девочки. Они живут в Ярославле. А он, Александр, здесь в командировке. Он врет тебе. Я не знаю, зачем, но врет…
Раньше я плохо себе представляла, что значит «звенящая тишина». А теперь поняла. От такой тишины больно ушам. И страшно.
Тетя Нюра сделала ещё пару шагов вперед, потом стала оседать на пол, мы едва успели ее подхватить…
… Он ничего ей не обещал, он даже не говорил, что любит. Нюра все придумала сама. Придумала и поверила. Поверила и намечтала еще больше. Но у этой сказки был несчастливый конец. Нюрочкиного замужества не случилось, финал был подпорчен враньем.
— Она просто очень устала, истосковалась по ласке, защите. Так бывает… — уже потом, когда Нюру увезли в больницу, печально говорила баба Паня, ворочаясь без толку по комнате тети Нюры, собирая ей вещи. — Ослепла. А когда прозрела, уже не хотелось признавать свои ошибки. Ничего. И это переживем!
Павлина Егоровна встрепенулась, кивнула своим словам. Я тоже кивнула…
… Александр, тот тип, что обворожил нашу Нюрочку, выделил ей деньги на аборт, прислал с шофером.
Дверь открыла Галина Николаевна, выслушала топчущегося на лестнице мужика, деньги взяла, шофера прогнала, велела передать «Сашеньке», чтоб катился к жене и детям прямой дорожкой, пожелала ему всех бед и захлопнула дверь.
Никто не ожидал от Галины Николаевны такого поступка. Не потому, что она была плохой или не любила Нюру. Просто тетя Галя никогда не проявляла эмоций. Никогда. Исключением был тогда приход моего отца и то, что он съел ее колбасу. Тогда она влепила ему звонкую пощечину, ну и вот сейчас эти деньги… На аборт.
— Когда–то мой муж тоже предложил мне не рожать. Он сказал, что мы не потянем ребенка. И Женечки могло бы и не быть, — сказала она Нюре потом. Женя – это тети Галин сын, он сидит в тюрьме. — И не было бы всего того ужаса, который случился, когда мой мальчик оступился. Но… Но я не смогла тогда этого сделать, Нюра. Я не смогла. А ты решай сама.
И положила купюры на стол.
Нюрка всхлипнула, схватила их, хотела порвать, но баба Паня, наша практичная, здравомыслящая и без лишних заморочек в голове, не дала.
— На приданое малышу пойдет. Цыц, я сказала! Деньги не рвем, сопли не пускаем, живем, девки! — скомандовала она…
И мы опять жили.
Через восемь с половиной месяцев родился Ванечка. Нюра плакала и шептала в трубку, что мальчик плохо ест, что у него, наверное, стафилококк, а мы, сгрудившись у трубки, слушали, утешали, уговаривали не расстраиваться, а то пропадет молоко.
Никакого стафилококка у ребенка не было. Немного желтушный, но уже светлеющий и весьма с хорошим аппетитом, Ваня приехал к нам на такси.
Баба Паня и моя мама ездили забирать Нюрочку из роддома. Я в тот день училась, пришла уже к их возвращению. Галина Николаевна суетилась дома, готовилась к «приему младенца», как она говорила.
На деньги горе–отца купили материи, нарезали пеленок, мама обметала их, прогладила. Баба Паня раздобыла где–то коляску, красивую, нежно голубого цвета, на больших серебристых колесах. А я…
Я просто не знала, куда себя деть, чувствовала, что впереди маячит что–то великое, ласковое и теплое, как мамина щека.
Я только пришла из школы и видела, как остановилась у нашего дома машина, как выскочил из нее суетливый водитель, распахнул заднюю дверцу, протянул руку, помог вылезти наружу бабе Пане.
Она долго отдувалась и охала, а шофер уже помогал Нюре. Та прижимала к себе кулек, одеяльце с чем–то малюсеньким.
И знаете, я не видела больше женщины прекраснее. И плевать, что синяки под глазами и ни кровинки в губах, плевать, что осунулась! Это всё ерунда. Красивее нашей Нюрочки нет и не будет мамы на свете. Ну, кроме моей, конечно. Тут, извините, возражения не принимаются.
— Осторожно, вот так… Обопритесь на меня, вам в какой подъезд? — тихо, чтобы не разбудить младенца, спрашивал шофер, заглядывал Анне Андреевне в глаза.
— Нам, милый, вот сюда. Пятая квартира. Вы нам так помогли! Так помогли, слов нет! — расплылась в улыбке ошалевшая от счастья баба Паня, как будто это именно у нее родился то ли сын, то ли внук. — Деньги! Деньги–то, милый! — сунулась она за кошельком, но водитель уже запрыгнул в машину и уехал.
— Чего это он, а? Шарахнулся так… И как же мы не заплатили… — удивленно пожала плечами моя мама.
А тетя Нюра уже шла ко мне, радостная, со слезами на глазах.
— Люда, смотри, это Ванечка! Людок… — прошептала она, чуть наклонившись и отогнув краешек одеяльца.
Я улыбнулась. Господи, какой хороший, смешной, очень строгий Ванечка! Добро пожаловать к нам, родной! Мы очень тебя ждали!..
… Ванька оказался «нормальным мужиком», как сказала баба Паня. Много ел, много пачкал пеленок, орал низким голосом, требовательно и начальственно.
— В отца, — посетовала Павлина Егоровна. — Ты мне это брось, Ванька! Матери дай покой! Слышишь?!
Иван все слышал, но поделать ничего не мог. Рос.
А когда ему исполнилось полтора года, Нюра вышла замуж.
За кого?
За шофера, Дениса Тимофеевича. Он оказался тоже «нормальным мужиком». Выяснилось, что он инженер, а на такси только подрабатывал. И Нюра ему понравилась, и ребенок не стал помехой.
Наоборот, Денис Тимофеевич носился с Ванькой, читал ему книжки, укачивал, если Нюра отходила, а мальчик начинал кукситься.
— Ты, браток, потерпи. Матери надо по делам сбегать. Да не переживай! — уговаривал он малюсенький носик, глазки–бусинки, сложенные бантиком губки. — Давай пока гулять.
И они гуляли по комнате, рассматривали Нюрочкины салфеточки, фотографии артистов, цветы на подоконнике, своё отражение в зеркале. И Денису казалось, что мальчонка даже чем–то на него похож.
Именно ему, Денису, Ванька первый раз улыбнулся. Баба Паня даже обиделась, но потом растаяла. Чего уж! Раз приняла Дениса Нюра, Ванька, то и ей не пристало нос воротить!..
После свадьбы тетя Нюра переехала к мужу, но нас навещала, и мы ходили к ней в гости.
Знаете, вот сколько я ни вспоминаю ту нашу жизнь, то каждый раз утверждаюсь в мысли, что наша коммуналка была перевалочным пунктом для тех, кто должен был обрести своё счастье. И тетя Нюра ещё одно тому подтверждение. Мы были не случайным набором людей, а командой, командой по поиску счастья. И старались изо всех сил…
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".