Наша шумная, похожая на муравейник квартира располагалась в старом, с осыпающейся штукатуркой доме на углу Смоленской и Петровского. Не ищите на карте, боже упаси! Ни улиц этих, ни дома уже нет. Здание снесли, улицы переименовали, а то и вообще проложили вместо них огромный, залитый по вечерам желточным светом современных фонарей проспект. Я давно там не была, всё не с руки, дела, да и знаете, не хочется. Не люблю сыпать на раны соль, не люблю принимать настоящее.
Пусть в моей голове все останется по–прежнему. Я, маленькая, с гармошкой рейтуз на коленках и шерстяном платье, мама с «ракушкой» на голове. Только она, моя мамулечка, могла так искусно уложить волосы! Ни у кого так не получалось. И иногда, особенно накануне праздников, в нашей комнате разворачивалась целая парикмахерская. Тут лежат раскаленные щипцы для завивки локонов, там горка бигудей, подальше коробочка из–под помадки, а в ней шпильки и «невидимки». В доставшемся нам от прежних жильцов кресле сидит тетя Нюра. Она ждет, пока чуть подсохнут волосы, и моя мама «сделает хоть что–нибудь на этой ужасной голове». Так тетя Нюра говорит про себя. Почему? Потому что у нее жёсткий, тяжелый волос, иссини–черный, наследство от отца. Тот был то ли грузин, то ли ещё кто–то. От него же нос с горбинкой и упрямый, гордый характер. Тетя Нюра не замужем, она ищет «достойного». Но все мужчины, которые встречаются ей по дороге жизни, оказываются мелковаты.
— Ты слишком разборчива, слишком… Идеальных нет! Сиди смирно, Аня, а не то я вообще ничего не стану делать! — строго осаживает соседку моя мама, Даша, Дашуля, Дарья Юрьевна.
— Ну и пусть. Лучше уж так, одной, чем… — тетя Аня поджимает губы, и все в комнате сразу замолкают, хмурятся.
Тетя Аня до сих пор не может простить моего отца, что тот ушел от нас с мамой, когда мне было год–полтора. Я не знаю, что случилось, но слышала, как на кухне ему часто перемывали кости заодно с костями, какие принесла с рынка баба Паня, Павлина Егоровна. Её в нашу коммуналку переселили из затопленной деревни. Баба Паня потужила немного, посетовала, что нет «курей и гусят тоже нема», а потом развернулась во дворе. Пара грядок, потому как детЯм нужны витамины, парничок на задворках, который охраняла от посягательств нечестного люда собака Люська, тоже переселенец, ну и конечно простая, но сытная еда. У бабы Пани всегда что–то пеклось или варилось, томилось или квасилось. Откуда продукты? О, это «связи». У бабы Пани везде были свои люди, то ли бывшие соседи по деревне, то ли новые знакомые. И сало у нее припрятано, и яблоки томленые, и вяленое мясо, иногда была рыба и даже зайчатина. А однажды баба Паня притащила кусок мяса, долго мыкалась с ним по кухне, потом позвала мою мать.
— Даша, у меня тут медведь. Не лезет в кастрюлю, надо что–то делать! — сообщила она заговорщицки.
Моя мама вытаращилась на соседку как будто испуганно:
— Павлина Егоровна! Да зачем же вы медведя привели?! Как его прописывать–то?
— Ой, хи–хи все тебе, девка! А вот испортится мясцо, будете локти кусать! — обиделась баба Паня.
Мама подумала, похмурилась... И они принялись за дело. Пельмени. Налепили столько, что морозить негде.
Галина Николаевна, еще одна наша соседка, высокомерная женщина, худющая, как жердина, с вечно недовольным выражением лица, бывший партийный работник, являлась владелицей самого большого по тем меркам холодильника, самого большого из всех микроскопических, которые мы вообще могли себе позволить. Баба Паня сунулась к ней, мол, давай пельмени у тебя «схороним». Но тетя Галя, поводив острым на конце ястребиным клювом, то есть носом, только презрительно отвернулась.
— Галка! Да чего воротишь–то анфас?! Пустой же у тебя холодильник! — показала рукой на Галочкин аппарат баба Паня. — Давай забьем! — и ткнула вперед кулаком, показывая, как будем «забивать» пельменями этот агрегат. — И тебе не зря за электричество платить, ведь сейчас впустую морозит, а будет с пользой, и нам продукты не выкидывать. Детей хоть накормим, вон у Людки (Люда – это я), глаза уже больше всего тела вместе взятого! Галка, не выдумывай, открывай свой белый гроб, будем туда складывать. Даша! Подавай! — крикнула бессовестная баба Паня, но Галина Николаевна просто перегородила собой дорогу к заветной морозилке.
И «подавать» стало некуда.
Моя мама, кинувшаяся, было, с пельменями на зов, развернулась, пожала плечами.
— Ну и ладно, теть Пань! Давайте сварим что ли их! Откуда только такого большого медведя выволокли, что его девать некуда! — подмигнула она мне.
Сварили. Ели все: я, тетя Нюра, пожилой учитель истории, одинокий, как говорили, с поломанной судьбой, баба Паня, моя мама… Одна тетя Галина Николаевна не притронулась. Села в сторонке, развернула на дощечке кулечек, поела колбаски с черным хлебом и ушла варить кофе.
— Вредная она все же баба! — бросила ей вслед баба Паня. — Ну чего ей, жалко, что ли?! И сама бы наелась, подобрела бы!
— Не надо про нее так, — покачала головой моя мама. — Она страдает много, сын же, вы понимаете…
И все замолчали. Я толком не знала, что стряслось с сыном этой женщины, но чувствовала, что это что–то страшное, потому не задавала лишних вопросов…
Так вот, я жутко отвлеклась. Я слышала, как женщины на кухне полощут кости моему отцу.
— Ирод! С ребенком ведь бросил! Даша – хорошая женщина, да, не царь–птица, но зато верная! Уж как она убивалась, как, бедная, страдала, когда он ушёл. Плакала, в ногах валялась, когда этот подлец за вторым чемоданом приходил. Всё же вынес у них, всё! Все, мол, его, непосильным трудом заработанное. А что он заработал?! Что? Да я бы его сама выгнала, еще бы шваброй отходила! А Дашка рыдать принялась. Нет в ней гордости, вот что я вам скажу! Нет! — заключила тетя Нюра.
— Ох, больно много ты понимаешь! — одернула ее баба Паня. — Я при их размолвке не была, свечку, как говорится, не держала, но гордость тут ни при чем. Это… Это бабье, наше такое, доверчивое. Прикипаешь сердцем, все отдаешь, всю себя, с потрошками, а тебя предают. И ты поверить не можешь, стоишь и не укладывается у тебя в голове, что ушел твой Миша к другой бабе, что у нее, оказывается, бок помягче твоего будет, что…
— Теть Пань, при чем тут Миша? Вы вообще про кого? Дашкиного супруга Борисом звали! — удивленно оторвалась от своих макарон, плавающих в кастрюле и плюющихся соленой водой, Анна.
Павлина Егоровна смутилась, нахмурилась.
— Ну вот я и говорю, что все они, подлецы, на одно лицо. Что тебе Миша, что Гриша, что Боря… За бульоном погляди, я молока пойду возьму. Вон наша бочка идет! — Паня быстро схватила бидоны — свой и еще два: Галины Николаевны и наш, потому что моя мать была на работе. — Аня, твой где? — оглянулась уже на пороге кухни.
— В прихожей. Уже приготовила. Бегите, пригляжу за бульоном, — махнула рукой тетя Аня. — А деньги–то?!
— Потом сочтемся! — крикнула уже из коридора Павлина Егоровна и уверенной рысцой помчалась за бочкой.
Та приезжала к нам каждые три дня, и сразу набегала очередь, молока всем не хватало, поэтому нужно было изловчиться и встать в самом начале очереди. Вот баба Паня и бегала, ловчилась.
А в перерывах между работой, грядками и готовкой жалела нас с матерью и осуждала моего отца…
Итак, я Людмила Борисовна. Отца не помню, фотографий его мать мне не показывала. Да и ладно! Нам и без него хорошо!
У нас светлая, полная свежего воздуха комната. В ней две кровати, один стол, за которым я делаю уроки, мамино трюмо, платяной шкаф, где на полках вместо белья хранятся книги. Мама работает переводчиком, целыми днями сидит в своем бюро, а вечером, завесив лампу газетой, чтобы свет не мешал мне спать, она переводит статьи на заказ.
Каждая из нас делает всё, чтобы было хорошо. Я убираюсь и поливаю цветы, стараюсь хорошо учиться и вести себя изумительно, а мама работает, прощает мне тройки и говорит, что летом мы поедем на море. У мамы есть какая–то знакомая с работы, а у той – родственники в Крыму. Они могут сдать нам комнату, и мы с мамой будем купаться, загорать и бродить по песку. Я живу этими мечтами вот уже третий год.
— Извини, малыш, в этот раз не вышло… — грустно говорит мама. — Но следующим летом обязательно!..
Она видит, как наполняются слезами мои глаза, я стараюсь втянуть их обратно, заставить испариться, но одна капля все равно предательски стекает по щеке и капает прямо на мамину руку. Я прикусываю губу, чтобы стало больно и обидно, а не грустно и безнадежно.
— Ты же помнишь, у нас с тобой были крупные траты… — оправдывается мама. — Пальто, тебе сапожки, мне тоже… Людок, я обещаю, что на следующий год…
Мне так стыдно! Господи, как мне стыдно, что мама передо мной оправдывается! Так не надо, ни к чему! Моя мама – самая лучшая! Самая–самая! Иногда ночью она плачет. Я спрашиваю ее, почему. А она говорит, что очень устала, и если поплакать, то станет легче. Я киваю, глажу ее по голове, потом бегу на кухню за водой.
Мама жадно пьет холодную кипяченую воду, а потом мы ложимся вместе и засыпаем.
И пусть на море мы не поедем, но зато будем гулять и кататься на карусели, есть мороженое, ловить бабочек и… Жить. Это же так здорово – просто жить!
Единственный человек, кто не то чтобы осуждал мою маму, но относился к ее одиночеству как будто с презрением, была Галина Николаевна. Как только речь заходила о моем подлеце–отце, она тут же поджимала губы, вскидывала подбородок и, дернув бровями, говорила, что Даша–то сама виновата! Она и замужем за ним, Борисом, не была. Сошлась с мужчиной, дали им по знакомству эту комнату, поди плохо! О чем Дашка думала?! Либо надо было расписаться, либо уж не роптать. Боря чувствовал себя свободно, на нем нет никаких обязательств. Так что винить Даше кроме себя больше некого.
На этом обычно дискуссии прекращались, все замолкали. А что тут скажешь? Галина Николаевна права. И как бы ни было жалко мою мать, доля ее вины тут тоже есть.
Комната, которую мы с мамой занимали, была, действительно, отдана в распоряжение Бориса Антоновича Крутецкого его начальником, неким Грачевым. Оформлен ордер, значит, можно жить.
Жили. Родных у моей матери не было, так уж вышло, что осталась сиротой, вот и прибилась к ласковому и веселому Крутецкому. Он был старше нее на семь лет, знал толк в женской красоте и умел быть элегантным.
— …Ага, как рояль, — вставляла Нюра, если опять вспоминали моего отца. — Бывало, выскочит из ванной, щеки в пене, аж на пол летит, и орет Дашке, чтобы бритву принесла. Она ж тогда на седьмом месяце была, тяжело носила Людочку, ноги отекали. А вот приносила и бритву, и на рынок ходила, чтобы Бореньке щей свежих сварить. Тьфу! Да по такому мужику и плакать грех!
— Вы совсем не разбираетесь в мужчинах, Аня. Женские страдания по вынашиванию ребенка их никогда не тревожили. Вот Павлина Егоровна вам расскажет, как в деревнях жили и трудились беременные женщины. Даша сама отказалась лечь в больницу, значит, взяла на себя ответственность… — пожимала плечами Галина Николаевна.
— Ох, да что ж вы его всё оправдываете? — срывалась тетя Нюра, отталкивала чашку с семечками, которые до этого с удовольствием лузгала, сплевывая в кулачок, возмущенно вскакивала. — По–вашему никакого уважения что ли не надо? По–вашему надо женщин порабощать?!
— По–моему надо голову на плечах иметь. И думать, с кем и на каких правах ты живешь. Если Крутецкий захочет, он Дарью с ребенком отсюда выселит, не моргнув глазом. Всё, Нюра, хватит об этом. Лишь бы кости перемолоть! — Галина брала турку и уходила доваривать кофе к себе. Там, в комнате, постоянно закрытой на ключ, она держала плитку, на ней и кашеварила, если тяготилась обществом соседей.
Мне всегда было очень интересно, что же там внутри, что она прячет в своей каморке, почему туда нельзя?!
Дверь в комнату Галины Николаевны была странной, с вырезанной на уровне глаз дырой–сердечком, впоследствии заколоченной фанеркой.
Почему так вышло, опять знали все, кроме меня. А я просто мечтала когда–нибудь взять шило, проделать в фанерке дырочку и все через нее рассмотреть.
Галина Николаевна была для меня как бы из другого мира, непонятного, рубленного, пахнущего «Беломором» и дешевым кофе.
Каждый месяц Галина Николаевна собирала посылку и отправляла ее кому–то. Я не знала тогда, кому.
Посылка, деревянный ящичек с задвигающейся крышкой, ставилась на кухонный стол, и Галина Николаевна принималась укладывать в нее продукты – сухую колбасу, какие–то консервы, потом уходила и возвращалась с кульком — то ли носками, то ли носовыми платками. Иногда туго скручивала полотенце и тоже укладывала в ящик. Потом заколачивала малюсенькими гвоздями крышку, писала на ней чернилами какие–то надписи и уносила. Уже в прихожей, обувшись и надев пальто или плащ, она спохватывалась, суетливо рылась в карманах в поисках кошелька.
— Опять пойдете? — скрипел из полутьмы коридора наш сосед, Михайлов Виктор Сергеевич, учитель истории. — Бросьте! Не в коня корм!
— Не ваше дело, — бросала ему, как будто гавкала, Галина, подхватывала ящик и уходила.
Михайлов цокал языком, качал головой, потом уходил, а я так и стояла в прихожей, задумчиво ковыряя свои ногти, оглядывалась, опять мечтая попасть в соседскую комнату, и шла делать уроки.
И всё так и текло бы неспешно, муторно, если бы не скандал.
Тот скандал случился внезапно, никто не ожидал. Из холодильника Галины Николаевны пропал кусок колбасы. Просто взял и пропал. Утром все ушли по делам, даже историк, а днем, когда хватились, колбасы уже не было.
— Кто это сделал? — строго спрашивала Галина, оглядывая всех соседей по очереди. — Я же все равно узнаю, кто! Это воровство, это преступление! Как можно? Когда? Это же для Женечки! Кто посмел?!
— Да никто не брал, вы чего завелись–то? Сами, небось, утром схрямзили, а теперь забыли. Ну, вспоминайте, сами же брали, да? Ох, ну что за люди?! — всплеснула руками Павлина Егоровна.
— Не ела. Я не ем такое. Я… Это же для Жени! Как же так... Ненавижу, слышите? Я всех вас ненавижу! — взвизгнула Галина Николаевна так, что зазвенело в ушах. — Вы все чёрствые, лицемерные люди. Вы все про меня знаете, обсуждаете за спиной, а в лицо добрые и пушистые. Боря только меня поддерживал в трудную минуту, а вы… И вот – воруете. Гадко. Как же гадко! Господи, когда все это закончится? Даша! Это вы взяли? От вас пахнет чесноком! Ну неужели так возможно, что вы еще и воруете? — напустилась она на мою мать.
Та покраснела, брови взметнулись вверх, глаза выпучились. Мама стала некрасивой.
— Вы что такое говорите? От меня ничем не пахнет, я и не ела сегодня совсем! И почему «ещё и воруете»? Что это значит? Люда, иди к нам в комнату, тебе не нужно всё это слушать! — велела она мне.
Но я не хотела уходить. Маму обидели, а я должна уйти? Дудки!
— Я сказала, иди отсюда! — вдруг сорвалась на меня мать. — Почему ты постоянно упрямишься, тебе надо повторять по сто раз, а ты все равно сделаешь не так, Людмила! Как же мне всё это надоело!
Я убежала тогда, хлопнула дверью, спряталась под стол и ревела. А на кухне продолжались баталии.
— Я имела в виду, Даша, что ты не чистоплотна, а тут еще воровство. Знаешь, может и хорошо, что Боря нашел себе другую женщину. И на ней он почему–то женился, и эту комнату тебе оставил, не выгнал. Даже переписал на тебя ее, благородный человек. А вот ты сама… — Галина Николаевна ткнула своим острым носиком в сторону моей матери, скривилась. — Отвратительно…
— Да что вы на нее напустились? — вышла вперед и загородила плачущую Дашу своей пышной, красивой грудью Павлина Егоровна. — Не было ее дома. Не было же тебя, а, Дашка?
Та утвердительно кивнула.
— Вот. Не было. Нюра тоже не брала. Она у нас птица высокого полета. Таким не питается, — продолжила баба Паня. — Михайлов не прожует, десны все болят, стоматит, утром ему, бедняге, кашу варила, что детское питание. Кто же тогда?
Все смотрели друг на друга, как вдруг в дверях кухни нарисовался дворник, Федор Григорьевич. Видимо, дверь не заперли, вот он и вошел.
— Я извиняюся, гражданки, — поглаживая усы, кашлянул он, зыркнул на бабу Паню, плод своих мечтаний. — Но «энтот» ваш сегодня приходил, владелец, значит, комнаты. Как его? Крутовахин? Не… — почесал затылок.
— Крутецкий? — Нюра вскочила, вытаращилась на Федора Григорьевича.
— Да! Во, он! Приходил. В комнату не попал, говорит, ключ потерял. Но сюды я его впустил. А чего! Он же владелец, хоть и бывший! Сидел, ждал вас, Дарья Юрьевна, не дождался, ушёл. Дело у него какое–то было, сказал, что вечером зайдет. Вот, — кивнул сам себе дворник и ушел, в прихожей обернулся, крикнул, что Борис еще петрушки нарвал в огородике.
В кухне повисло молчание, только булькала на плите похлёбка для беззубого Михайлова.
А потом Нюра, пожав плечами, сказала, озвучив мысли всех собравшихся:
— Вот он колбасу и сож рал.
Так и сказала – «сожрал». Грубо, по–простому, как плюнула.
Все кинулись проверять свои холодильники. У Ани пропала сметана и кусочек сыра, который она берегла к пятнице, хотела съесть с коньячком. Ей подарили хороший коньяк, можно было посидеть с той же Павлиной Егоровной, которая всегда не прочь «заложить за воротник». Но теперь нет закуски. Нет.
Сама Павлина не досчиталась пары яиц и вареной картошки, которую еще с утра помяла и заправила немного прогорклым топленым маслом – на ужин.
У Даши в холодильнике стояло пустое блюдце.
— Чего было–то тут? — принюхалась баба Паня. — А! Точно! Котлеты рыбные. Ну паразит! Ну зараза такая! — стучала она на каждое свое обзывательство кулаком по столу. Тот трещал и поскрипывал, грозясь разлететься на досочки. — Дите свое объел, шельмец! Ах, попадись он мне только! Весь дух выбью! Мать рассказывала, когда голодно было, последние куски ребятенку отдавали, сами землю ели, детям хлеб берегли, а тут мужик семью обворовал! Даша! Даша, не реви! Уговорено у вас было, что придет? — строго спросила она.
Дарья Юрьевна отрицательно замотала головой.
— Значит незваный гость у нас побывал. Змеюка безобразная! Ну–ну! Вечером придет, я его в бараний рог! Я его… Галина Николаевна! Голубушка! А мы ж нашли, кто вашу колбаску того–сь! — крикнула она, постучала в стену, за которой сидела в своей каморке соседка.
Та появилась на пороге кухни секунд через десять, победно подбоченившись, и спросила:
— Ну и?
— Ваш Боренька, золотой души человек, мужчина, так сказать. В общем, это он. У нас тоже подчистил съестное, не вы одна в убытке, Людочку даже вот объел! — Павлина Егоровна повела головой в сторону нашей комнаты, всхлипнула, промакнула сухие глаза огромным носовым платком, который всегда был у нее в рукаве, как у фокусника. Им иногда она вытирала и мой нос. До сих пор помню, как он пах керосином. — Этот аспид придет вечером, так сказал многоуважаемый Федор Григорьевич.
Галина Николаевна молча кивнула, развернулась и ушла. Все растерянно посмотрели ей вслед…
Вечер – понятие растяжимое. Взрослые пытались занять себя делами, но то и дело прислушивались, не скрипит ли входная дверь. Все были начеку.
Я тоже ждала. Нужно было увидеть отца. Непременно. Зачем? Интересно. Никаких чувств, нежных или трепетных, родства душ или чего–то другого. Просто любопытно увидеть «аспида», спасибо ему за нашу комнату.
Он пришел ближе к девяти. Я пулей вылетела из ванной, кинулась к нам с мамой в комнату.
Папа был среднего роста, сутулый, худой, в пальто и лыжной шапке. Мельком посмотрел на меня, спросил:
— Мать дома?
Не поздоровался, не сказал, что рад меня видеть. Ничего.
— А вас какая мать интересует, милейший? И что вы тут бродите? Людочка, иди оденься потеплее, а то простудишься! — подошла ко мне сзади Павлина Егоровна.
Я послушно ушла.
— Я не с вами разговариваю. А ну с дороги! — вдруг прикрикнул Борис. — Понаехали тут всякие! Даша! Дарья! А ну открывай! — забарабанил он в дверь нашей комнаты. Ворвался, встал посередине, прямо под люстрой. — Покорми меня.
Мама сидела за столом, делала вид, что штопает мои колготки.
— Здравствуй, Боря. Я бы с удовольствием, но ничего нет, — спокойно ответила она. А руки дрожали. И губы тоже дрожали. Она его не любила уже, нет, боялась скорее. Он выглядел очень сердитым. — Ты всё съел.
— Я в своем доме! Хочу – вообще тебя отсюда выгоню! — заорал вдруг он. — Как дал комнату, так и заберу, докажу, что ты ребенка нагуляла, что не мой, и заберу! Меня поймут!
А потом он обозвал Дашу грязным, страшным словом.
Мама заплакала.
— Ладно, не выгоню. Ужинать давай! — жахнул он по столу кулаком.
И в этот момент к нам в комнату вошла Галина Николаевна.
Она готова была простить Боре всё, абсолютно всё. Он ей чем–то нравился, чем–то неуловимым. Возможно, она была даже тайно влюблена в него. Когда жили вместе, в одной квартире, Борис всегда был галантен и обходителен. Правда, немного слащаво и наиграно, все надеялся, что Галина съедет куда–нибудь, а вторая комната останется ему, Боре. Вот он и крутился. То картошки принесет, то окна кинется заклеивать, то скажет Даше, чтобы вымыла полы вместо Галины Николаевны. Одним словом, это была взаимная симпатия, только с разными подноготными.
А вот финал их отношений был ужасен.
Боря объел Галиного сына, пропащего сидельца, которому она носила те самые посылки, хотя не разрешали так часто, но она уговаривала, платила. Колбасу нужно было передать так, чтобы не испортилась, сын такую очень любит, а тут…
— Теть Галь! Сколько лет–сколько зим! Ну хоть вы скажите этой… — мужчина ткнул в мою мать пальцем, — чтобы не сидела клушей, а накормила меня! Твою же ж…
Это тетя Галя дала ему пощечину. Звонкую, до красноты на щеке, меткую, как снайперский выстрел. И как дотянулась–то?! Ведь росточком была намного ниже.
— Это тебе, Боря, за колбасу. Пришел бы, как нормальный человек, накормила бы, а так… Вор ты, Боря, как есть, вор! — сказала она.
— Чего? Чего вы тут возникаете? — дал «петуха» мой отец. Стыдно, папа, ох, как стыдно… — У самой сын на нарах срок мотает, а меня в чем–то упрекаете? Я в своем доме между прочим!
— А где тут твой дом, Боря? Где? Тебе комнату давали под семью. А семьи нет. Вернее, твоя семья не тут. А что же, не кормит жена? — осведомилась Галина Николаевна.
Рядом с ней встала хмурая Нюра.
— Да? Что же там, в семейном гнезде? Пусто? — вставила она.
— Да, нам интересно, как там все развивается? Не нужно ли чем помочь? Мы, знаете, всегда готовы помогать! Зелени, овощей… Голодающим–то! Вы с Поволжья будете? — Баба Паня сочувственно улыбнулась.
Мой отец изумленно хлопал глазами.
— Борис, ты поступил гадко. И мне стыдно за тебя. Перед Людой стыдно! — мама встала. — Я думаю, тебе лучше уйти. Прямо сейчас.
Крутецкий ничего не стал объяснять, возражать, выругался так, что тете Нюре пришлось закрыть мне уши руками, затравленно, растерянно огляделся и ушел.
Потом было его явление второе, уже нетрезвое. Он рассказывал Михайлову, всё ещё мучающемуся воспалением десен, что жена его совсем со свету сжить хочет, что держит на голодном пайке, требует денег. А Боря принципиально не станет давать ей больше! Он вообще–то за кооператив платит! И что, вагоны идти разгружать? А у него, у Бориса, если Михайлов забыл, грыжа. Да–да, внизу, у копчика! А жена рожать надумала. Все бабы только и делают, что рожают! Дашка родила, эта теперь… Надо им запретить!
Историк слушал невнимательно, держался за щеку и постанывал, а потом баба Паня увела его делать какие–то примочки.
Скоро нам позвонила папина нынешняя жена, плакала, велела гнать Крутецкого домой.
Тетя Нюра прогнала. Он еще долго стоял во дворе, обняв столб, ругался, проклиная женщин, потом побрел прочь…
На следующий день мы с матерью сходили к ростовщику, мама отдала колечко, очень простенькое, но золотое. На вырученные деньги купили тете Гале колбасы. Она не брала, ругалась, а потом, серьезно поглядев на меня, сказала, что в долгу не останется. И попросила у мамы прощения.
Я не знала тогда, какая трудная, изломанная судьба у Галины Николаевны, как больно ей от всего, что случилось или не случилось в ее жизни. А мама знала. И позвала соседку на чай с пирогом. Конечно, пирог был с яблоками, а с чем же ещё, если на дворе октябрь, и баба Паня достала где–то два мешка яблок! Их притащил дворник Федор Григорьевич, едва отдышался, а как выпрямился, Павлина, думая, что я не вижу, чмокнула его в губы.
Федора Григорьевича повело, заштормило, но баба Паня уже вытолкала его за дверь, велев приходить вечером, тоже на чаепитие.
— Я, признаться, никогда не пекла. Не умела, — смущенно сказала тетя Галя, благодарно кивнув, когда мама подала ей пирог на блюдце. — А вот мама моя… Господи! Какие пироги она делала! Но тогда было другое время, были возможности… И силы…
— О! Сил всегда не хватает, дорогая моя! А вот возможности изыщем! Вы ешьте, пока горяченький! Ешьте. Нюрка, тащи коньяк! Помянем, потом за здравие выпьем, ну и за счастье. И чтоб Борису этому сытно жилось. Жалко мужика, так уж он попал… — Все рассмеялись, а потом забыли и о Крутецком, и о колбасе, и о многом другом. Было и было. Быльем поросло.
Мы жили дальше и верили, что завтра будет лучше, чем вчера. Я верила. И мама.
И летом мы все же поехали на море. И это было счастье.
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".