Я помню нашего соседа, учителя истории, Михайлова Виктора Сергеевича таким: с седыми висками, сутулого, как виделись мне тогда все пожилые люди, в клетчатой байковой рубашке, брюках на сине–черных подтяжках и некоей обреченностью в глазах. Что–то в его жизни сломалось, разладилось. И, кажется, уже не исправить.
Он жил тихо и уединенно, получал пенсию, выходил из комнаты редко, только лишь чтобы приготовить себе поесть или пройти прогуляться.
— Что, Людочка, опять болеешь? — спрашивал он, если я сидела дома с «горлом». Я и горло как–то не любили осень, холод, слякоть, постоянно простужались – сначала горло, потом я вся, целиком. И мама тогда не пускала меня в школу, заставляла пить чай с кислым смородиновым вареньем, раздобытым соседкой бабой Нюрой, и носить шарф.
Тот был кусачим, грубым, от него чесалась шея, но иногда, когда было особенно грустно и болела голова, я снимала его, воображала, что это мой домашний питомец, кот, ласковый, «дворняга», правда, поэтому он такой колючий. Мы с шарфом–котом валялись на кровати, слушали дождь. Или вот, выходили проводить на прогулку дядю Витю.
— Я уже выздоравливаю, — гундосила я в заложенный нос.
— Это хорошо! Это правильно! — кивал Михайлов, ища в полутьме на полке свою шапку. — Да куда же она запропастилась–то, шапка моя?!
А ее еще вчера взяла почистить баба Паня! Я это вспоминала и бежала в дальний конец коридора, где на длинной веревке болталось выстиранное белье.
— Вот! Апчхи! Вот она! — кричала я, срывала шапку с прищепки, неслась обратно.
Мне было приятно помогать дяде Вите. Он всегда ласково гладил меня по голове и, поблагодарив, уходил.
Я следила из окна, как он, сложив руки за спиной, медленно шел по тротуару, останавливался, дышал, положив руку себе на грудь, кивал кому–то.
Он знал тут, кажется, всех. Шутка ли! Столько лет проработать в школе! Он казался мне очень старым. Как, впрочем, и я буду казаться старухой в свои шестьдесят три всем молоденьким девочкам, моим ученицам…
— И чего же, раз такой уважаемый, заслуженный человек, не могли квартиру ему дать? И почему один? Нет, Нюра, это все несправедливо. Нет! — возмущалась Павлина Егоровна. — Умных, талантливых беречь надо.
— А остальным чего ж? Прозябать? — обижалась Анна, поджимала губы.
— Ой! Нюрка! Ну где ж ты прозябаешь?! Я ж с тебя пылинки сдуваю, голуба моя! — кидалась обниматься баба Паня. — Я ж тебя холю и лелею по мере сил и финансовых возможностей! Котлетку будешь? Нет? Но запомни, я предлагала! Так вот, такие люди, как этот наш Михайлов, они же ходячая библиотека! Немыслимо, сколько у них в головах всего собрано! Нет, нет, ребята, его надо в музей!
Михайлов не хотел в музей. Он уже никуда вообще не хотел. Жил себе и жил.
А я была невольным свидетелем его существования.
И казалось, что таким несчастным он был всегда.
Ан нет!
Виктор Сергеевич Михайлов был сначала подающим надежды студентом. Исторические науки обожал, книги проглатывал, как пирожки в столовой, рефераты писал вот просто так, сидя за кухонным столом, пока мать жарила своему мальчику азу.
Окончил институт, женился на Лизе, Елизавете Ильиничне. Им с супругой дали, широкий жест декана, отдельную жилплощадь, хоромы по тогдашним меркам – своя квартира, просторная, светлая, высокие потолки, паркет, полукруглые окна в гостиной – бывшие то ли палаты купца, то ли еще что–то. Три комнаты плюс большая кладовка и кухня. Как только въехали, Елизавета Ильинична навязала крючком салфеток, навесила веселенькие, в цветочек, шторы, расставила на подоконниках горшки с цветами.
— Мещанство и дурной вкус! — кричал ее муж, тогда уже доктор исторических наук. Да, степень и звание дались легко благодаря начитанности, отличной памяти и умению делать логические заключения. — Убери немедленно! Мне стыдно приглашать сюда людей!
Но «люди» – коллеги, студенты, гости из других институтов, доценты и кандидаты по всевозможным дисциплинам, — усилия Лизы оценивали по достоинству.
— У вас очень уютно! — говорил каждый, прощаясь и тряся руку Виктора Сергеевича. — А пирог был просто восхитителен!
Виктор хмуро кивал, Елизавета Ильинична таяла от таких приятностей, особенно про пирог.
Лизе всегда всех хотелось накормить, обогреть, приютить. Это от бабушки. Иногда у Михайловых дома, в той самой кладовке, разобранной под «перевалочный пункт», ночевали приехавшие посмотреть столицу родственники или просто бедолаги–абитуриенты, оставшиеся без крова.
— Ты кого опять притащила? У нас что, постоялый двор? — возмущенно бросал на стол ложечку Виктор Сергеевич. — Лиза, пойми, обо мне будут плохо думать! Плохо говорить!
— О тебе будут плохо говорить, если ты наконец не перестанешь быть таким жестокосердным! Ну как?! Как можно было поставить Шарову трояк?! Он так переживал, я видела! Он курил одну за другой папиросы, жмурился, как будто едва сдерживал слезы! А Коклюшкин! Витя, он талантливый молодой ученый, умница, похож, кстати, чем–то на тебя! А ты порвал его диссертацию прямо у автора на глазах. Откуда только силы берутся, Витя?! Дома полы вымыть не можешь, а в своем институте рвешь и мечешь в прямом смысле этого слова! — отмахивалась от мужа, как от назойливой мухи, Елизавета.
Она была всегда в курсе того, что происходит в институте, работала через дорогу, секретарем в приемной директора педагогического училища, смотрела из окошка на мучения студентов и точно знала, что виновник их страданий – ее муж.
— Мы не должны быть мямлями, Лиза! Это недопустимо. Если диссертация – полная ахинея, то я не могу молчать, я так и говорю! И мне плевать…
К вечеру ссора затихала, а в кладовке ворочался с боку на бок очередной бездомный и очень талантливый аспирант, студент или абитуриент…
У них не было детей. Старались, Лиза ходила по врачам, но…
— Вы же понимаете, мы не боги… — качали головой врачи. — Ваш организм просто не готов, надо подождать…
Елизавета Ильинична плакала, просила у мужа прощения, предлагала взять ребенка из детского дома, но он не соглашался.
— Это большой риск, Лиза. Нет. Надо своего! Надо! — качал головой Витя.
И были опять врачи, санатории, грязи, воды, источники, настойки, баньки и прочее, чем богата медицина, поездки по намоленным местам, шепот молитв перед тем, как лечь в постель, ссоры, примирения, клятвы, что больше тема детей не поднимается…
А потом случилась Даша Краснова. Вернее, у нее случилась беда – Виктор Сергеевич поставил ей «неуд» за экзамен, Даша сидела на скамейке в скверике у института и воодушевленно рыдала.
Елизавета Ильинична пару раз видела эту девушку в кабинете у мужа, когда забегала после работы справиться, ничего ли не надо Вите особенного – сварить кофе или принести поесть, ведь он еще долго будет сидеть у себя, работать.
Даша писала курсовую у Виктора Сергеевича, писала вдумчиво и скрупулезно, кивала, когда он распекал ее за досадные описки, тут же бросалась все исправлять. И надеялась на снисхождение. А тут «неуд»…
Елизавета Ильинична присела рядом с плачущей девчушкой, тоненькой, красивой, очень юной и нежной.
— Что случилось? Даша, да вы успокойтесь! Разве…
— Я не могу… Не могу упокоиться! Виктор Сергеевич так кричал! Господи, как он кричал, а я всего лишь перепутала фамилии. Я всю ночь готовилась, не спала, я просто устала. А он…Понимаете, мои родители очень строгие люди, очень! И разрешили мне уехать сюда учиться только с условием, что я буду отличницей. У меня все должно быть идеально, я же их дочь. Они меня уничтожат за эту оценку. Мама позвонит, она знает секретаря, и та ей все расскажет… Простите, я не должна вам жаловаться, просто… Просто вы такая добрая, вот я и раскисла. Вы бы, наверное, были бы очень хорошей мамой, да…
Даша была вообще умненькой, хитренькой девчонкой. И совершенно случайно она слышала, как Виктор Сергеевич обсуждал за чуть приоткрытой дверью вопрос отсутствия у них с женой детей. Обсуждал с деканом, другом и соратником «по цеху», так сказать, по науке и взглядам на жизнь. Обсуждал кулуарно, тихо, а Дашенька Краснова просто искала руководителя, чтобы обсудить еще одну главу своей курсовой… и вот сейчас ввернула про материнство очень, как ей казалось, удачно.
— Не волнуйтесь, что вы! Даша, это всё такая ерунда! Я поговорю с Витей, то есть с Виктором Сергеевичем, он выслушает вас второй раз, и все исправится. Поверьте, все будет хорошо!..
И Даша сама не поняла, как оказалась в квартире Михайловых, и вот она уже ест Лизочкин суп, неприлично втягивая его с ложки, лакомится ее шанежками, и рассматривает книги за стеклянной дверцей.
Потянулась, хотела взять одну, подумала, вытерла руки о платье, открыла шкаф.
Карамзин. Виктор Сергеевич влюблен в эту книгу, постоянно цитирует ее.
— Дашенька! — Елизавета Ильинична вошла с подносом, на котором стояли чашки, розеточка с вареньем, конфетница. — Да что вы все про науку! Отвлекитесь! Ну вот, и слезки высохли. Я очень рада!
— Да… Да, конечно, — Даша хотела отложить книгу, но тут в комнату зашёл профессор и замер.
Даша была очаровательна. Залилась краской, нежно–рыжие, с медовыми отблесками волосы собраны в простой хвостик, челка падает на лоб, прикрывая веснушки, ресницы опущены. Они пушистые и трепещут…
… Иногда, вспоминая этот вечер, Михайлов, нет–нет, да и вздохнет в своей комнатке. Павлина Егоровна, слыша эти вздохи, встрепенется, решив, что соседу плоховато, толкнется к нему.
— Что? Сердце? — шепнет она в темноту. — Батя мой вот тоже так стонал, терпел…
— Нет! Нет, все хорошо, Паня. Идите к себе, — глухо ответит мужчина.
Он никогда не запирал дверь в свою комнату. Зачем?..
… Даша, «Карамзин» в ее руках, потом Витины глупые свидания с этой девчонкой, потные ладони на ее талии, поцелуи украдкой, быстрые, неточные, Лизины взгляды в прихожей, молчание, исправленная двойка в зачетной книжке…
А потом наступил конец. Один маленький исторический конец всему. Нет, мир не рухнул, и не разлетелись вдрызг стекла, не упало навзничь небо, придавив собой всех грешных. Нет. Конец и мрак наступил в квартире Михайловых.
Елизавета Ильинична ушла от мужа.
Вот тут стояли ее духи, французские, ужасно дорогие, она их берегла, расходовала экономно — в театр, в гости. Теперь не стоят, только кружочек на стеклянной полочке остался… А тут всегда лежали ее бусики из янтаря, они купили их в Ялте. А вот там…
Виктор бегал по квартире, как потерявшийся щенок, тыкался в углы, садился на диванчик, стонал, опять вскакивал.
— Витя! Алло, Витя! — кричала в трубку Даша. Она вот уже полчаса ждала его у метро. — Где же ты? Мы договорились погулять!
А он бросил трубку и зажмурился. Не хочет он гулять. Нагулялся. Всё. Конец…
А потом была некрасивая история с Дашиной жалобой, разбирательства, увольнение Михайлова, его короткий запой и вакансия учителя истории в школу. Но даже не эта вакансия вытянула Михайлова из лап зеленого змея.
Дочка. Лиза родила дочку. Его, Витину девочку. Столько лет не получалось, а тут вдруг…
Бывшая жена, измученная сначала токсикозом, а потом маститом, доверила Виктору Сергеевичу уход за ребенком.
Ненадолго, и под ее присмотром, но всё же это был большой подарок! И Витя его оценил. Каждый божий день он ждал, что Лиза позвонит, попросит помочь. Если не звонила – день насмарку. Если звала, то Виктор был готов танцевать от счастья. Даже ученики замечали эти его «эмоциональные качели», но не догадывались, в чем тут смысл, подозревали, что у историка роман с географичкой…
Елизавета Ильинична жила теперь у знакомых, снимала комнату. Туда же приходил бывший муж, топтался в прихожей, не зная, куда десть свое нелепое, лишнее тут тело, мычал извинения за мокрые следы от ботинок. Он – нашкодивший пес, блудный, глупый пес...
Михайлов не мог налюбоваться на дочку Томочку, замирал всякий раз, как она ему улыбалась своей беззубой, наивной улыбкой. Он не мог поверить, что вот оно – его счастье! Ему пятьдесят лет, и он отец…
— Лиза, вам надо вернуться. У нас хорошая квартира, Томочке будет, где учиться ходить. А мы с тобой должны забыть все, что было! Я виноват, я глупый, дурной, я не достоин, но… Но я прошу тебя! Прошу о снисхождении… — не выдержал он однажды.
Елизавета Ильинична отказалась.
И тогда Михайлов сам съехал из их квартиры в коммуналку. Здесь у него была комната, досталась от какой–то то ли тетки, то ли бабушки. Её помнит только Нюра, мы с матерью уже не застали.
И вот теперь пришло время Виктора жить в этой комнатенке.
Так он и появился в той самой коммунальной квартире, где обитал потом еще и Крутецкий с моей мамой, тетя Нюра, баба Паня, Галина Николаевна…
Михайлов довольно быстро постарел. Въехал еще «ого–го», а потом осунулся, истлел.
— У мужчин так бывает… — кивала знающая жизнь баба Паня. — Вчера вроде был молодой, горячий, а сегодня уже все соки выжали, совсем сухой стал.
— Он просто страдает. Дочка растет, а он как будто в стороне. Ох и досталась же ему жена! Бестия! — сердилась Анна.
— Вы, Нюра, ничего не знаете! — перебивал ее входящий в кухню Михайлов. Мы все оборачивались, прикусывали язычки. Даже я, хотя ничего не говорила, только слушала. — Я сам во всем виноват, и не надо тут полемизировать!
Это ученое слово «полемизировать», сказанное на нашей обшарпанной, старой кухне вызывало раздражение. Все дули губы, как будто их оскорбили. Но моя мать объясняла, что слово приличное, значит то–то и то–то.
— Вот так бы и говорили вы, Виктор Сергеевич… А то сразу кидаться! — бубнила баба Паня. — Садитесь лучше ужинать. Поди, соскучились по теплу, намерзлись в своей комнатенке!
И ставила на стол тарелку с щами.
Михайлов, потоптавшись, благодарно кивал, ел. Трудно было поверить, что он — профессор, доктор или кто–то ещё. Обычный одинокий мужик с заштопанными на пятках носками…
… Комната Михайлова освободилась внезапно. Я тогда уже училась в средней школе.
Нет, он не скончался, боже упаси! Заболел, простудился.
И таял на глазах, как ни пичкала его настойками и припарками баба Паня.
По ночам Виктор Сергеевич заходился кашлем, клокотал и булькал, мешая всем спать. И тогда баба Паня, помянув и бога, и черта, шла парить Михайлову ноги.
— Это ж первое дело! С горчицей, батенька! С ней, родимой! А вот мы щас кипяточку! — приговаривала она, гремела тазами и хлопала дверьми.
На шум подтягивались остальные. Нюра приносила горчицу, моя мама – полотенце, Михайлов краснел от стыда, но послушно ставил ноги в таз с водой, и Павлина Егоровна шарахала туда кипяток, спохватывалась, что обварит историка, дула на его ноги, потом кидали горчицу — выгоняли хворь.
Виктор Сергеевич нещадно кашлял, баба Паня гладила его по спине, причитала, а Галина Николаевна в бигудях и халате приносила микстуру.
Приступ кашля проходил, мы расползались по комнатам до следующего раза, лечили, заботились…
И всё равно ничего не помогало. Приехавший фельдшер сказал, что это обычный бронхит.
— Да как же обычный, когда человек помирает! — перегородила доктору пути к бегству баба Паня.
— Не помирает он. Господи, до чего же чувствительный народ пошел! Вот раньше… — Фельдшер пускался в рассуждения, закатывал глаза и, улучив момент, когда Павлина Егоровна отвлечется, кидался прочь.
В итоге баба Паня сказала, что мужика будет спасать сама, собралась и ушла куда–то.
Её долго не было. Вернулась глубоким вечером, грустная, нет, даже строго–сосредоточенная, принялась стирать. В одиннадцать–то часов.
— Где же вы были, Павлина Егоровна?! — спросила растерянная Нюра. — Виктору Сергеевичу даже как будто лучше, мы…
— Это я в церковь ходила, за его здравие просила. Хорошо!
— Ну не могли же вы весь день в церкви быть… Где же тогда? — Нюрка послушно принимала мокрое белье, складывала в таз опять с грязным.
Павлина Егоровна покачала головой, Аня опомнилась.
— Так где же? Мы волновались! — прошептала она.
— У Лизаветы этой. У супружницы его.
Аня выпучила глаза.
— И? — спросила она.
— Дельная баба оказалась. Объяснила всё, как у них было, как историк наш со студенткой спутался, с дочерью познакомила. Завтра заберет своего Виктора. Хватит, говорит, пожили врозь. Сил больше нет. О чем еще говорили, не скажу, секрет. Женское сердце мягкое, ранимое, болело у нее оно сильно. Ну ничего, перемололось, из той муки уж внуков скоро будут лепить! — отмахнулась Павлина, звякнула тазом, вздохнула. — Иди спать, Нюраня, поздно уже! Завтра провожать соседа будем.
…Мы все высыпали смотреть на воссоединение семьи.
Елизавета Ильинична Михайлова мне очень понравилась.
— В ней столько гордости, что тебе царица! — потом простодушно поделилась своими впечатлениями моя мама. — Вот, Людочка, бери пример!
Я кивнула, задрала нос и зашевелила бровками.
Все засмеялись, а потом вдруг взгрустнули. Не будет больше «исторических вечеров», которые иногда, очень редко, но устраивал для нас дядя Витя, не будет пахнуть его одеколоном, не будет у нас мужика в доме…
— Как кота лишились, — подытожила баба Паня, шлепнув пятерней по столу. — Вроде и мышей уж не ловил, а все равно привычно с ним было. И табуреточка вон его стоит…
Всплакнула, за ней прослезилась и Нюра. Мы с Галиной Николаевной держались из последних сил, потом тоже расплакались…
Виктор Сергеевич больше к нам не возвращался.
Однажды я встретила его на улице. Он как будто помолодел.
Я стояла, как вкопанная, и глазела на идущую мне навстречу пару. Лиза и Витя двигались медленно, беседовали о чем–то, улыбались, потом он поправил ее шарфик, она – его кепочку. И пошли дальше.
Я хотела окликнуть, помахать рукой, но не стала, побоялась спугнуть их счастье, так поздно снова обретенное, хрупкое. Пусть живут долго–долго!
Аминь.
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".