Коммуналка. Колбаса (начало истории, но можно читать и отдельно, я думаю)
— Тетя Галя! Галина Николаевна! — Я влетела в квартиру, очень спешила, споткнулась о порожек, чуть не упала, уронила шапку. — Тетя Галя! Там вас спрашивают!
Соседка отворила дверь своей комнаты, на ходу набросила шаль. Опять у нее пахло «Беломором» и кофе. Тетя Галя много курила. Мама говорила, что это от нервов.
— Люда? Ты что такая заполошная? Разве можно так кричать?! — строго одернула она меня, подняла шапочку, отряхнула, подала мне.
— Там вас спрашивают! Идите скорее! — прошептала я и мотнула головой в сторону улицы…
Я никогда его до этого не видела. Но сразу поняла, кто приехал к соседке.
И она по моему лицу сразу всё поняла, открыла рот, как будто хотела закричать, но не произнесла ни звука, шатаясь, пошла к выходу…
Женя, сын. Это был он. Высокий, красивый, хотя, конечно, помятый, с щетиной и в несвежей одежде, с коротко стриженными, грязными ногтями и в сапогах.
Я стояла у окна и смотрела, как Галина Николаевна сбежала вниз по крутым ступенькам нашего подъезда, а потом замерла.
«Подойди! Ну подойди же к нему! Обними!» — вдруг захотелось крикнуть, но кто я такая, чтобы лезть в их жизнь, указывать, советовать…
— Женя… Ты не предупредил… — прошептала она, как будто он вернулся не из тюрьмы, а просто приехал в гости. — Я бы подготовилась...
— Здороваться принято, ты забыла? Ладно, пож… Поесть есть у тебя? — Он вперевалочку, нехотя подошел к ней, поднял с земли упавшую шаль, накинул матери на плечи.
И тут тетя Галя заплакала, наша железная, несгибаемая, упрямая Галина Николаевна с вечной папиросой во рту, та, которая в свое время отходила моего отца по щекам, та, что могла добиться всего, если очень хотела.
Я покраснела, смущенно отвернулась, потому что Евгений строго поглядел на меня.
— Ну хватит, не надо, ма! — Он уворачивался от ее поцелуев, настойчивых, куда придется. — Мама! Хватит! — рыкнул, она испуганно отшатнулась. — Прости… Я устал.
Галина Николаевна быстро увела его со двора к себе в комнату.
Павлина Егоровна стояла в своих погрызенных колорадским жуком, чтоб ему провалиться, грядках и, разинув рот, наблюдала картину воссоединения семьи.
— Люд, а это кто? Это тот, кому она посылки носила? — дуя мне в ухо дихлофосным душком, спросила она потом.
— Наверное. Маму надо спросить! — пожала я плечами, а у самой руки трясутся, и пылает лицо…
Мама вернулась с работы поздно, я сразу кинулась рассказывать ей о госте, но она только нахмурилась, велела мне замолчать.
— Чаю поставь, пожалуйста, Людок. Устала, сил нет, — попросила она. — и не лезь в чужую жизнь!
Я послушно поплелась на кухню.
Там никого не было. Павлина Егоровна, наша заботушка, вымыла полы и, оставив открытым настежь окно, ушла к себе. Нюра, еще одна соседка, тогда уже вышла замуж и уехала от нас, как и историк Михайлов.
Я чиркнула спичкой, включила конфорку, бухнула тяжелый, полный воды чайник на плиту, потянулась за коробочкой заварки.
— Не помешаю? — Я вздрогнула. — Покурю. Мать спит, не хочу дымить.
Евгений в майке и широких, ему не по размеру штанах стоял в дверном проеме.
— Курите… — промямлила я.
— Женя, — представился он, скользнул взглядом по моей одежонке, усмехнулся. — А ты кто? — спросил меня, как ребенка, сопливую девчонку, малявку. И протянул руку.
Я быстро вытерла свою ладошку о платье, пожала его крепкую, с мозолями руку, горячую и уверенную.
— Людмила.
— А! Так ты дочка Крутецкого? Мать писала…
Он встал у распахнутого окна, закурил.
Я быстро налила чай, схватила мамину чашку и ушла…
Женька долго стоял вот так на кухне, курил одну папиросу за другой, бросал бычки в консервную банку, опять чиркал спичкой.
Он никогда не думал, что скажет, что сделает, когда и если вернется. Он вообще не думал, что вернется. Как жить? С матерью или отдельно? Чем жить? И зачем?
Он не ждал завершения своего срока. Другие считали дни, делали зарубки, писали письма, а он нет. Мать писала, он читал эти записки через одну. Он всё испортил. Сам. Много лет назад. Отправил всех на дно…
… Галина Николаевна Зарубина, большая умница, талантливый руководитель, шла по выстланному красным ковром коридору. Одна дверь, вторая, третья. «Секретарь», «Заместитель…», «Отдел…» – значилось на табличках.
Она шла и считала эти двери, чтобы как–то отвлечься. Её вызвали сюда не просто так.
— Зарубина? Вас к Яковлеву вызывают. К пяти поезжайте. Да, и документы захватите у Оли, там она папку подготовила, — еще утром услышала Галина в трубке, кивнула.
Она везла запечатанную папку, а в ней… А в ней ее, Галино, личное дело, отзывы сотрудников, характеристики.
Зачем все это Яковлеву?! Он знает Галку с института, они дружили – Галочка, ее муж Эдик и, вот, Яковлев. И карьеру, как это теперь модно говорить, строили на глазах друг у друга, ничего не скрывали, не подсиживали, не темнили, не шли по головам. Или все же…
Галина встала перед нужной дверью, поправила воротничок блузки, застегнула пиджак.
Она почему–то, с тех пор, как умер муж, и она осталась с сыном одна, смущалась Яковлева, его взгляда, тяжелого, как будто смотрящего сквозь одежду, его хриплого голоса, крепких, с проступающими жилами рук.
Галя с мужем много раз были у Яковлева на даче. Там он одевался просто, мог выйти и по пояс голый. И это… Это волновало. С мужем у Галины были давно ровные, даже скорее дружеские отношения. Рос сын Женя, Эдик работал в одном ведомстве, Галя в другом, Яковлев в третьем. И иногда снился Галочке…
— Елена Игоревна, здравствуйте. Я к Ивану Федоровичу. Он вызывал, — тихо сказала Галина секретарю.
Та, пожилая, в сером костюме и с перманентной завивкой женщина, медленно встала, вылезла из–за своего стола. Не поздоровалась, хотя хорошо знала Галю, не улыбнулась. Посмотрела холодно, отстраненно.
«Что же такое стряслось?» — раздумывала Галочка.
Еще здесь проблем не хватало! И так дома бардак, сын, Женька, бедокурит, все норовит встать на дыбы, хамит и вообще ведет себя вызывающе. Вчера вообще ушел из дома. Поругались…
Иногда Гале кажется, что сын ее ненавидит. За что?! Она всегда старалась сделать для него, как лучше. Лучшая из возможных школа, вещи, поездки летом не в лагерь, а просто на море, секции…
А ему, видите ли, надоела ее опека, то, что она «во все сует свой нос»! И учиться он будет там, где хочет, или вообще не будет учиться, и делать то, что захочет: курить, пить, путаться с девочками – словом всё, что осуждала Галина.
— Ты же не за меня переживаешь, мама! Ты переживаешь за свою репутацию. Ты же у нас большой начальник, в кабинетике сидишь, на тебе ответственность, должность, только погон не хватает, — дерзко отвечал Женя матери на все ее упреки. — А мне надоело быть твоим сыном, поняла? Ходить по струнке надоело, что дразнят пай–мальчиком надоело, стричься так, как ты хочешь, тоже надоело! Как отец помер, ты вообще с ума посходила! Для этого Яковлева все стараешься?!
И что тогда на них обоих нашло? Устали, у Женьки сессия, у Гали тоже забот полон рот…
Галина тогда его ударила. Пощечина — простая женская слабость, беспомощная злость и ощущение того, что борешься со всем миром совершенно одна. И все вокруг только вставляют тебе палки в колеса.
Женька тогда ничего ей не сказал, усмехнулся только, ушел к себе.
А потом Галя услышала, как хлопнула входная дверь.
«Никуда не денется! Ну что ты ревешь?! — спокойно говорил ей Яковлев, когда Галя, вся в слезах, позвонила ему во втором часу ночи. — И ты за этим меня разбудила?!»
Она просила позвонить в милицию, ведь Иван на хорошем, важном посту, упоминание его должности сразу отрезвит всех и заставит суетиться.
— Брось, Галка! Дай парню выпустить пар! Сам притащится. От хорошей кормушки не уходят! — Яковлев сонно зевнул, попрощался и положил трубку.
Он оказался прав. От хорошей кормушки не уходят. Женя вернулся через три дня, помятый, грязный и… И какой–то напуганный, в глазах такой страх, как будто он видел смерть.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросила Галя, когда сын поел и допил чай. — Я могу помочь, я…
— Все нормально, ма. Извини, я спать пойду, — буркнул Евгений и в свою комнату.
Они тогда так и не поговорили, не попросили прощения друг у друга за ссору, пощечину, за то, что должны существовать так, как существуют.
И настал новый день, Женя ушел в институт, Галина поехала на работу.
А потом её вызвали к Яковлеву. Он теперь начальствовал над ней. Давно. Занял это место после смерти Галиного Эдика.
…— Ожидайте, я спрошу, можно ли вам пройти, — приподняв бровки, пожала плечами секретарь.
Галя нахмурилась.
— Папку привезли? Давайте, я передам. Ожидайте! — Елена Игоревна протянула руку, нервно выхватила перевязанную тесемками картонную папку, кивнула на стул.
Галина присела.
Яковлев долго ее не принимал. Вызывал других, беседовал, люди выходили из его кабинета, озабоченно смотрели на Галю, почти никто не здоровался.
— Ваня! — наконец, когда за окном уже стемнело, не выдержала Галочка, сама прошла в кабинет. — Ничего, Елена Игоревна, мы разберемся! — закрыла она дверь перед носом секретаря. Та закатила глаза.
Иван Федорович устало вздохнул, плеснул себе воды в стакан, медленно выпил. Галина все это время, как нашкодивший школьник, стояла на красной дорожке, ждала.
— Ты не знаешь еще, наверное, болтаешься где–то, — цокнул языком Иван, смерил ее взглядом, отошел к окну. Говорить что–то в лицо Галочке ему не хотелось. Удобнее так, отвернувшись. — Твой Евгений арестован. Сегодня. Уголовка.
У Гали потемнело в глазах, и стало трудно дышать.
— Что? Вань, не надо так шутить, — просипела она.
— А я не шучу. Твой сын убил человека. Есть свидетели. Елена Игоревна! Закройте дверь в конце концов! — закричал вдруг мужчина.
Галина вздрогнула от звука захлопывающейся за спиной двери.
Яковлев сел, стал точить карандаш. Он рьяно, остервенело скоблил его ножом, пока совсем не сломал. Выкинул в мусорное ведро.
— Я в курсе, потому что сообщили нам. И… Ты с должности снимаешься. Дела сдашь завтра, уволена будешь по статье «несоответствие». Ну что ты смотришь, Галка?! Если бы я мог чем–то помочь, я бы впрягся, посодействовал, но… Одним словом, сейчас я должен говорить с тобой не как друг, а как руководитель. Всё, ты можешь идти.
Галина, прямая, как будто ее позвоночник закостенел, подошла к двери.
— И знаешь еще что… Ты о нашей дружбе не говори, понятно? Не впутывай меня в грязь! — бросил ей на прощание Иван Федорович, большой и уважаемый начальник.
Он бы никогда не стал таким уважаемым и большим, если бы не смерть Галиного мужа. Сердце, никто не ожидал. А ведь Эдик был умницей, умел руководить так, чтобы было всем приятно, и люди сами шли к нему советоваться, а то и повиниться. Было не страшно.
У Яковлева так не получалось. И ему было обидно. О нем шептались, за спиной его осуждали за резкость, черствость, «солдафонство».
— Я не намерен миндальничать! — кричал Ваня иногда, когда Галя укоряла его в излишней жесткости. — Это вам не санаторий! Страну к светлому будущему ведем, а не коров пасем! Понятно?!..
Уже на улице заплаканную, бледную Галину догнала Елена Игоревна.
— Галина Николаевна! Подождите! Галя… Стойте же… — Женщина тяжело опустилась на скамейку, держась за грудь. — Погодите! Я сказать должна. Вам должна сказать…
— Что? Лена, что? — Галина даже испугалась за секретаря, не станет ли той плохо. Хотя что уже может быть хуже?! Женю в чем–то обвиняют, а матери даже не сообщили! Где его искать? Что теперь делать?
— Яковлев… Он сына выгораживает…
— Сына? У него есть сын? Да нет, вы что–то путаете!
— Да, у него сын есть. От какой–то женщины с телевидения. Он ей деньги перечисляет и… И у них сын. Этого никто не знает, только я. Не перебивайте! — остановила она Галю. — Этот парень во всем виноват. Он! Эта дикторша по телефону Яковлеву рассказала. Я… Я подслушала. А ваш Женя только рядом был, попал в эту компанию. Но если это всё выяснится, Яковлева погонят, а он не может этого допустить и…
Галина строго, сосредоточенно смотрела, как дворник метет тротуар, потом моргнула.
— Хорошо. Я поняла, Лена. Спасибо. Я ваша должница. Мне пора, извините, я должна найти сына… Идите обратно. Холодно…
Это был последний раз, когда Галочка видела Елену Игоревну. Через два дня ту тоже уволили, и она уехала куда–то к родным…
Громкое дело, убийство, виноват сын Зарубиной. А ведь про неё недавно статья вышла в «Правде», фотография очень милая, домашняя такая...
Женя молчал. И у следователя, и уже на суде. И все подписал.
— Зачем, Женечка?! Зачем всё это? Ты же не виноват! Ты ни в чем не виноват! — кричала Галя.
Женька ее даже сначала не узнал. Старая, растрепанная женщина в вытянутой кофте и мятой юбке. Руки трясутся, а голос срывается на визг.
Сын ее стеснялся…
Гале никто тогда не помог. Никто. Все то ли боялись за свои места, то ли верили, что Женя действительно сделал то, в чем его обвиняли.
Евгения осудили. На последнем слушании даже появились какие–то свидетели, которые утверждали, что «своими глазами…», «это было ужасно, но я смотрела…», «он, этот мальчишка, так кровожадно…»
— Я был пьян, мама. Я ничего не помню, — хмуро пожал плечами парень.
— Женька, Женька… Ты нас уничтожил… Ты! — Галина заплакала, а сын вскочил и велел его увести.
Он разозлился. Он все не так понял. Галочка не переживала за место на работе, должность, квартиру, которой теперь не будет, не думала о личном водителе и путевках в лучшие дома отдыха. Нет. Женя не это уничтожил. Своей покорностью он уничтожил надежду Гали на хорошую жизнь, добрую, честную, на то, что они победят, выпутаются, докажут…
Женька ее тогда возненавидел за упрек, брошенный в состоянии отчаяния. Мать носила ему передачи, а он выбрасывал их или отдавал более сильным сокамерникам как плату за то, чтобы его не трогали.
Иногда ему было очень страшно и одиноко, и он хотел домой. А потом вспоминал эти Галины слова и, сжав кулаки, бил стену у своей койки...
Один раз он согласился на свидание с матерью. Когда Галина пришла, он опять ее не узнал. Осунулась, лицо каменное, зубы крепко сжаты, а руки…
У его мамы всегда были ухоженные, с красивыми ноготками руки, мягкие, без заусенцев, без единого изъяна. И кольцо было. Теперь от него только след, неестественно белый, в этом месте палец кажется совсем тонким.
Галя протянула сыну что–то, но конвойный тут же отобрал.
— Не положено, вам уже сто раз говорили! — строго сказал он, потом мягче добавил:
— Я вас знаю. Вы моей дочке место в садике тогда дали, не было, а вы договорились. Знаете… Вы бы к начальнику нашему сходили, он объяснит, как передачи можно сделать.
Женьке тогда стало стыдно за мать. Она всхлипывала, тряслась, готова была унижаться за эти дурацкие носки и какие–то варежки. Зачем ему варежки?!..
Дальше как–то «устаканилось», пообтесалось. Галина Николаевна теперь жила в коммуналке, из служебной квартиры ее выселили. Устроилась работать заведующей библиотекой, и носила, носила передачи.
После появления в нашей жизни Павлины Егоровны, переселенки из затопленной деревни, жить стало веселей. Баба Паня иногда совала в деревянный ящик для Жени какие–то сухари или зубной порошок. Тетя Галя отказывалась, ругалась. Она отвыкла доверять людям, а баба Паня всё равно гнула своё.
И постепенно Галина «приручилась», хотя держалась достаточно обособленно.
И все мы ждали, когда выпустят ее сына. А он как будто не хотел выходить. Побег, драка, сопротивление конвойным – он как будто делал всё, чтобы прожить остаток жизни в тюрьме.
— Вот иноходец! — выслушав плачущую Галину Николаевну, всплескивала руками баба Паня. — Но это от страха. Боится с вами перехлестнуться. Поругались? Расстались трудно, да? Бывает. Ничего. Перетопчется. Готовьте место.
— Какое? — Галина Николаевна побледнела. — На кладбище?!
— Да типун вам на язык! Какое кладбище? Для сына надо место обустроить, где спать, где носки положить, где… Ну, словом, вы понимаете.
Я видела, как Галина Николаевна немного даже оживилась. Действительно, надо подумать о будущем. Не может же Женька всю жизнь сидеть! А если…
Тетя Галя замирала, сжималась от этой мысли, но баба Паня тут же совала ей в руки то морковь и терку, то головку чеснока, то пучок петрушки, просила порезать — отвлекала…
… И вот теперь Женя наконец стоит на нашей кухне и не знает, как быть дальше. Он не умеет быть в этом мире, не может. И ему совестно перед матерью. Она не должна так жить, здесь, в таких условиях, работать в библиотеке, хотя это у нее получается очень хорошо, тоже не должна. Он разрушил их мир. И исправить ничего нельзя.
— И ничего не исправить… — вслух повторил он.
Зазвенел в полутьме кухни стакан, упал на пол.
Евгений оглянулся.
Баба Паня в одной ночной сорочке, босая, испуганно дернулась, вытаращившись на Женю.
— Ох ты ж, Господи, твоя воля! Чего пугать–то так? Я водички пришла попить, в горле сохнет и сохнет. А ты тута… — шмыгнув носом, сказала она. — Ну вот, стакан разбила…
Она наклонилась, чтобы собрать осколки.
— Да куда же вы босиком?! — чуть громче и строже, чем хотел, одернул ее мужчина. — Сам соберу. Где у вас веник?
— Нету, Женечка. Сломали. Я руками, ты погоди, — баба Паня плюхнулась на карачки. Её ночная рубашка необъятных размеров надулась шаром, потом опала.
— Как сломали?! А что есть? — Женька выкинул папиросу, которую до этого мусолил во рту.
— Ничего нет… — пропищала баба Паня. — И мужиков же ж нет у нас… Не было…
Она выпрямилась, переступая по холодному полу голыми ступнями, подошла к Жене, посмотрела на него снизу вверх, погладила по руке.
— Мамка тебя ждала. Ты её не кусай, слышишь? Что было между вами, я не знаю, а вот будет всё хорошо. Понял? Ты понял меня, мальчик?
Она смотрела на его блестящими от слез глазами, добрыми и уставшими.
— Да понял я, понял. Идите к себе, я уберу! — смутился он…
На следующий день в квартире закипела жизнь. Женя чинил, прибивал, подклеивал, матерился сквозь зубы, я краснела, но далеко не уходила, помогала.
Влюбилась. У меня внутри все сжималось и трепетало, когда Евгений проходил мимо. А уж если говорил мне что–то, нарочито грубо и равнодушно, то я глупо кивала и краснела, как помидор в парнике бабы Пани.
Парник тот, кстати, Женя тоже подправил…
… А недели через две Галина Николаевна «учудила», как сказала про всё «это» Павлина Егоровна.
Доселе живущая замкнуто и отстраненно от нас тетя Галя закатила маленький пир, ничего особенного – картошка, селедка, что–то еще, я не помню, — но это было грандиозно.
— Чего ж не предупредила, голуба?! Я бы пирогов напекла! Ооот люди! — хлопнула себя по коленке баба Паня.
— Спасибо. Но я сама хотела. Отблагодарить, — тихо погладила ее по плечу Галина Николаевна.
Никто не знал, что в один из самых тоскливых, самых темных вечеров, когда Женька опять что–то вытворил в тюрьме, Галина Николаевна не выдержала, у нее было что–то похожее на нервный срыв, и присутствовала при этом только баба Паня.
И она, наша милая бабулька, приняла на себя всю соседкину боль. Ворвалась к скулящей Галине, прижала ее голову к своей необъятной от любви груди, гладила, баюкала, приговаривала что–то. А потом они пили. И никто не осудил их, двух женщин, разделивших меж собою страдание одной.
— Дите, я же понимаю, — кивала Павлина Егоровна, вытирая своим пахнущим керосином носовым платком Галочкины глаза. — За дите всегда болит. И дышать трудно. А все равно надо! Слышь, мать?! Надо…
И вот за это сейчас благодарила Галина Николаевна Павлину, а нас за то, что не лезли, не задавали вопросов, не осуждали.
А потом, когда насиделись за столом в их комнатке, Женя пригласил меня, совсем еще девчонку, танцевать.
Я, пунцовая, сразу вспотела, вскочила и заплакала.
Евгений улыбнулся только, назвал меня «мелюзгой» и затопал на месте, думая, что танцует вальс.
— Это не так делается… Совсем по–другому, меня мама учила… — пролепетала я.
— Ну покажи тогда! — кивнул Женя.
Мы танцевали, играла пластинка, за окошком падали на землю первые снежинки, и было так спокойно, так легко, что я рассмеялась.
— Ты чего? Неловкий я? — нахмурился мой кавалер.
— Нет. Просто наконец–то у всех все хорошо, — пожала я плечами.
Галина Николаевна кивнула моим словам. Наконец–то у всех все было хорошо.
Но как же Павлина Егоровна, спросите вы. Да, о ней мне даже нечего и написать… Она так и не рассказала нам о том, как жилось ей в деревне, да кто был тот Миша, что бросил ее, и как затопило дом. Она несла эти воспоминания в себе.
— Да что вспоминать–то?! — отмахивалась баба Паня, если я приставала с вопросами. — Чего ты, Людка, докопалась–то? Было и сплыло! — смеялась она. — Ты мне лучше скажи, Люда, окрутить мне дворника нашего или нет? Он ко мне давно подбирается, а я сомневаюсь. Не прогадать бы! — Она толкала меня в бок локтем, и мы обе смотрели на дядю Федю, маячившего во дворе.
Тот, в свою очередь заприметив прилипшие к стеклу наши лица, сразу расправлял плечи, маршировал, что тебе командир.
А однажды к нему стала подбираться Гаврилова, та, что иногда привозила нам молоко из деревни. Гаврилова обхаживала дворника вот уже месяц, пока баба Паня ворошилась в своем огородике на задворках.
— Не, ну ты глянь! Прямо из стоила коня уводит, слышь! — воскликнула, увидев их милую беседу, наша Павлина Егоровна и метнулась спасать свое счастье, сунув мне в руки бумажку с семенами…
Они расписались через месяц. Гаврилова осталась с молоком и с носом…
Моя мама, Дарья Юрьевна, вышла замуж, когда мне было шестнадцать. Отчим был хорошим, интеллигентным человеком, физиком. Именно он когда–то сказал мне: «Людок, ты всё–всё запомни, как жила. Потом внукам расскажешь. Это же целая эпоха!»
И он был прав.
Не ищите на карте города наш дом, квартиру, не высматривайте в толпе моих дорогих соседей. Дома нет, нет улицы, нет половины из них. Но есть я, Людмила Борисовна, которая до сих пор с теплом вспоминает нашу тогдашнюю жизнь. Не потому, в «наше» время жилось лучше, нет! А потому, что это, как говорил, отчим, «моя эпоха», эпоха терпения, любви и прощения. Так, как мы жили тогда, ни мои дети, ни внуки жить не будут. Другое время, другие взгляды. Но чтобы дойти до этих сверкающих стеклянных небоскребов, до машин, похожих на увеличенные игрушки, на роскошные рестораны и сотовую связь, нужно было прожить прошлое, прожить достойно и вдумчиво. И мне кажется, у нас получилось.
Низкий поклон бабе Пане, которая была во–многом единственной силой, держащей нас на плаву. Её пироги снятся мне до сих пор…
Благодарю Вас за внимание, Дорогие Читатели! До новых встреч на канале "Зюзинские истории".