«Ты просто дрянь, Милена. Обычная дрянь».
Слова повисли в воздухе, как осколки разбитого зеркала.
Свекровь сидела на моём диване. На моём любимом сером диване, который мы с Григорием выбирали целый месяц, объездив половину мебельных салонов. Сидела и смотрела на меня взглядом, от которого хотелось провалиться сквозь землю. Нет, даже не так. Хотелось схватить сумку и уйти отсюда. Из собственной квартиры. Из собственной жизни.
— Ты понимаешь, что сделала? — Галина Петровна говорила тихо, но каждое слово било наотмашь. — Ты разве не понимаешь?
Понимаю ли я? Господи, да я только тем и занимаюсь последние три недели, что пытаюсь понять, как всё так вышло.
Три недели назад я стояла на той же кухне и резала помидоры для салата. Обычный четверг, обычный вечер. Григорий пришёл с работы поздно, усталый, с серыми кругами под глазами. Его рекламное агентство затевало какой-то крупный проект, и он практически жил в офисе. Я налила ему кофе, поставила перед ним тарелку с ужином и спросила, как дела.
— Мама звонила, — сказал он, не поднимая глаз. — У неё проблемы с домом. Трубы прорвало. Затопило соседей снизу, теперь требуют компенсацию. Она не знает, что делать.
Галина Петровна жила в Одинцово, в той самой квартире, где Григорий вырос. Я видела её раза четыре за все наши пять лет брака. Мы не ссорились, просто она держала дистанцию. Вежливо, но холодно. На свадьбе сидела за столом с каменным лицом, а после тихо сказала сыну: «Посмотрим, какая из неё жена получится».
— И что теперь? — спросила я, продолжая крошить огурцы.
— Она хочет пожить у нас. Пока не решит вопрос с ремонтом. Недели две, максимум месяц.
Нож замер в моей руке. Я посмотрела на мужа. Он всё ещё не поднимал глаз.
— Гриша...
— Милена, это моя мать. Я не могу ей отказать.
Вот оно. Не «давай обсудим», не «что ты думаешь». Просто факт. Она приедет, и точка.
Я хотела возразить. Хотела сказать, что наша двушка и так не резиновая, что мне нужно личное пространство, что у нас своя жизнь. Но Григорий уже встал из-за стола и пошёл в комнату. Разговор окончен.
Галина Петровна приехала в субботу утром. Два огромных чемодана, сумка с кастрюлями — «чтобы не мешаться на вашей кухне» — и коробка с комнатными фиалками.
— Они у меня двадцать лет живут, — пояснила она, снимая пальто. — Не могу же я их там оставить.
Я улыбалась. Помогала нести вещи. Готовила чай. Показала ей комнату — нашу бывшую гостевую, где стояли книжные полки и раскладной диван. Галина Петровна окинула всё критическим взглядом, потрогала штору, провела пальцем по подоконнику.
— Ну что ж, — сказала она. — На первое время сойдёт.
Первые дни прошли нормально. Она вставала рано, готовила завтраки. Григорий был на седьмом небе от счастья — его мама делала те самые сырники, которые он обожал в детстве. Я ела молча, запивая их крепким кофе, и старалась не замечать, как свекровь оглядывает меня — мой халат, мою причёску, мою манеру держать вилку.
Потом начались замечания. Сначала мелкие, вскользь.
— Милена, ты знаешь, что мужские рубашки нужно гладить, пока они ещё влажные? А то смотри, какие заломы.
— Милена, а почему у тебя в холодильнике столько полуфабрикатов? Неужели сложно нормальный суп сварить?
— Милена, ты серьёзно собираешься в этой юбке на работу? Ну, я не спорю, молодёжь сейчас так носит, но мне кажется...
Я молчала. Сжимала зубы и молчала. Григорий ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Он теперь вообще допоздна пропадал на работе. А когда возвращался, его мать уже накрывала на стол.
— Гришенька, садись, ты же голодный. Вот, я тебе борщ твой любимый сварила. С пампушками.
Она называла его Гришенькой. Сорокалетнего мужика. И он таял. Улыбался, целовал её в щёку, садился за стол. А я сидела напротив и чувствовала себя чужой. В собственном доме.
Неделя прошла. Вторая началась. Галина Петровна переставила в кухонных шкафах всю посуду — «по-моему, так удобнее». Перестирала наши полотенца — «они у вас какие-то застиранные, я своим порошком постирала». Вынесла из ванной мой любимый гель для душа — «химия сплошная, я тебе покажу, как правильно с хозяйственным мылом».
И я всё ещё молчала.
А потом был понедельник. Я вернулась с работы в семь вечера. Устала до невозможности — сдавали проект в дизайн-студии, где я работала менеджером. Хотела просто упасть на диван и ни о чём не думать.
Но Галина Петровна встретила меня в прихожей. Стояла с перекрещёнными на груди руками.
— Милена, нам нужно поговорить.
Я сняла туфли, повесила куртку.
— О чём?
— Пойдём на кухню.
Мы прошли в кухню. Она указала мне на стул. Я села. Она осталась стоять.
— Я сегодня была в вашей спальне. Меняла постельное бельё — оно у вас давно не свежее, между прочим. И нашла вот это.
Она положила передо мной на стол небольшую коробку. Противозачаточные таблетки.
Моё сердце ухнуло вниз.
— И что? — выдавила я.
— Как что? — Галина Петровна смотрела на меня так, будто я только что призналась в убийстве. — Вы пять лет женаты. Пять! А детей нет. Гриша всегда хотел детей. Он мне говорил. И теперь я понимаю, в чём дело.
— Это не ваше дело, — тихо сказала я.
— Как не моё? — Голос свекрови стал громче. — Это мой сын! Ты лишаешь его радости отцовства! Ты эгоистка!
— Галина Петровна...
— Да не перебивай ты меня! — Она ударила ладонью по столу. — Я вижу, какая ты. Карьеристка. Тебе дети не нужны, тебе нужна твоя работа, твои командировки, твои...
— Хватит! — Я встала. Руки тряслись. — Вы не имеете права в этом копаться! Это моя жизнь, моё решение!
— Твоё? А Гриша? Ты с ним хоть советовалась?
И тут я поняла. Она знает. Григорий ей сказал. Или она сама догадалась. Но она знает, что он против этих таблеток. Что мы уже год ссоримся из-за этого. Что я пока не готова. Что мне нужно время.
— Уходите, — прошептала я. — Уходите из кухни. Пожалуйста.
Она вышла. Я осталась сидеть в темноте, потому что не включила свет. Села обратно на стул и смотрела в окно, на мигающую вывеску ресторана напротив.
Когда Григорий пришёл, было уже одиннадцать. Я услышала, как он разговаривает с матерью в коридоре. Тихо, вкрадчиво. Потом он вошёл в кухню.
— Милена, мама сказала... Это правда?
— Что именно? — Я не повернулась к нему.
— Что ты пьёшь таблетки. Что не хочешь детей.
— Я не готова. Мы об этом говорили.
— Когда это было, Милена? Год назад? Два? Когда ты будешь готова? В пятьдесят?
Я развернулась к нему.
— Не смей говорить со мной таким тоном.
— А ты не смей принимать решения за нас обоих! — Он повысил голос. Первый раз за все пять лет. — Я хочу семью! Настоящую семью! А ты... ты думаешь только о себе.
— Я думаю о нас, — сказала я. — О том, что мы ещё не готовы. Что у нас кредит за квартиру. Что ты работаешь по двенадцать часов. Что я только начала карьеру.
— Отговорки, — отрезал он. — Всё это отговорки.
Он ушёл. Я слышала, как они с матерью снова о чём-то говорили за стеной. Потом хлопнула дверь его кабинета.
Я осталась одна.
И вот сейчас, три дня спустя, я стою у окна. А Галина Петровна сидит на моём диване и называет меня дрянью.
— Знаешь, что я тебе скажу? — продолжает она. — Я всегда знала, что ты не подходишь моему сыну. С первого взгляда. Но он был так влюблён... Я думала, может, ошибаюсь. Может, ты изменишься. Но нет. Ты такая же, какой была. Холодная. Расчётливая.
Я не отвечаю. Просто смотрю на неё. На эту женщину с аккуратной укладкой, в строгой блузке, с тонкими губами, сжатыми в ниточку.
— Гриша заслуживает большего, — говорит она. — И я прослежу за тем, чтобы он это получил.
Дверь открывается. Входит Григорий. Он смотрит на нас обеих. Лицо усталое, измученное.
— Хватит, — говорит он. — Обе.
— Гришенька, я просто хочу, чтобы ты был счастлив, — мягко произносит Галина Петровна.
— Я знаю, мам. Но давай не сейчас.
Она встаёт. Подходит к нему, гладит по щеке. Бросает на меня последний взгляд — торжествующий, злой — и выходит.
Мы остаёмся вдвоём.
— Милена, — начинает Григорий.
— Не надо, — перебиваю я. — Не сейчас.
Он вздыхает и тоже уходит.
На телефоне вибрирует сообщение. Я смотрю. Это моя подруга Жанна: «Как ты там? Давай завтра увидимся?»
Я быстро печатаю: «Да. Срочно».
Потому что мне нужно с кем-то поговорить. Нужно понять, что делать дальше. Потому что я чувствую — это только начало.
Мы встретились с Жанной в «Кофемании» на Патриарших. Я пришла первой, заказала капучино и сидела, глядя в окно. Снег падал крупными хлопьями, накрывая город белым одеялом. Декабрь в Москве всегда был каким-то нереальным — словно кто-то встряхнул гигантский снежный шар.
Жанна примчалась через двадцать минут, запыхавшаяся, с красными от мороза щеками.
— Рассказывай, — выдохнула она, даже не сняв шарф.
Я рассказала. Всё. Про таблетки, про свекровь, про то, как Григорий теперь смотрит на меня — будто я предала его. Жанна слушала молча, и только её пальцы всё крепче сжимали чашку.
— Съезжай, — наконец сказала она. — Прямо сегодня. Собери вещи и приезжай ко мне.
— Это моя квартира, Жанна. Мы вместе платили за неё.
— И что? Ты собираешься жить в аду, потому что так правильно?
Я не ответила. Потому что не знала ответа.
Когда я вернулась домой вечером, квартира встретила меня запахом жареной картошки и голосами из кухни. Галина Петровна рассказывала Григорию какую-то историю, он смеялся. Тепло. По-домашнему.
Я прошла мимо, в спальню. Закрыла дверь. Села на кровать и просто сидела в темноте.
А потом начались недели, которые я теперь вспоминаю как один сплошной кошмар.
Галина Петровна осталась не на месяц. Ремонт в Одинцово затянулся — то мастера не пришли, то материалы не привезли, то ещё что-то. Прошёл январь. Февраль. Она обустроилась в гостевой комнате так, будто всегда здесь жила. Фиалки расползлись по всем подоконникам. Её кастрюли вытеснили мои. Её халат висел в ванной.
А я становилась призраком в собственном доме.
Григорий всё больше отдалялся. Мы почти не разговаривали. По утрам он молча пил кофе, который заваривала его мать. По вечерам ужинал с ней, обсуждал какие-то хозяйственные дела. Я приходила поздно — специально задерживалась на работе — и сразу шла в спальню.
Постель мы делили, но это была просто территория для сна. Он лежал на своей половине, я — на своей. Между нами росла пропасть.
В конце февраля случилось то, что окончательно всё сломало.
Я проснулась среди ночи от жажды. Вышла на кухню за водой. И услышала голоса — из комнаты Галины Петровны. Она разговаривала по телефону. Громко, не стесняясь.
— Да, я тебе говорю, Людочка... Конечно, разведутся. Это вопрос времени... Она же карьеристка, ей дети не нужны. Гриша уже понял, что ошибся... Нет, я не вмешиваюсь, просто помогаю сыну открыть глаза... У меня тут есть одна кандидатура. Дочка моей подруги, Инночка. Помнишь, я тебе показывала фото? Красавица, и главное — хочет семью, детей...
Я стояла в коридоре босиком, в одной ночной рубашке, и слушала, как моя свекровь планирует мою жизнь. Вернее, её окончание.
Утром я не пошла на работу. Дождалась, пока Григорий уйдёт. Села напротив Галины Петровны за кухонным столом.
— Я всё слышала, — сказала я.
Она даже не дрогнула. Отпила чай, аккуратно поставила чашку.
— И что с того?
— Вы разрушаете мой брак.
— Я спасаю своего сына от ошибки. Он заслуживает женщину, которая даст ему семью. Настоящую семью.
— Я его жена.
— Пока, — усмехнулась она. — Пока ты его жена.
Я встала. Руки дрожали, но голос был твёрдым.
— Съезжайте. Прямо сегодня. Собирайте вещи и уезжайте.
— А то что? — Галина Петровна посмотрела на меня с насмешкой. — Ты позвонишь Грише? Будешь жаловаться? Он на моей стороне, милочка. Давно.
Она была права. Я это знала.
Но я позвонила. Набрала Григория прямо при ней.
— Мне нужно, чтобы ты приехал домой. Сейчас.
— Милена, я на совещании...
— Приезжай. Или я уезжаю. Навсегда.
Он приехал через час. Вошёл в квартиру встревоженный, растерянный.
— Что случилось?
Я стояла в прихожей с сумкой в руках.
— Твоя мать должна уехать. Сегодня. Или уезжаю я.
Галина Петровна вышла из кухни, всплеснула руками.
— Гришенька! Она совсем обезумела! Выгоняет твою мать на улицу!
— Это правда? — спросил он, глядя на меня.
— Да.
— Но почему? Мама же помогает нам...
— Помогает? — Я засмеялась. Нервно, истерично. — Она уже нашла тебе новую жену, Гриша. Инночку. Дочку своей подруги. Спроси у неё.
Он повернулся к матери. Она поджала губы.
— Я просто сказала Людмиле, что если вы разведётесь, то Инна — хорошая девушка...
— Если? — переспросил Григорий. — Ты уже планируешь наш развод?
Впервые за все эти месяцы я увидела растерянность в его глазах. Он смотрел на мать, и что-то в его взгляде менялось.
— Гришенька, я же хочу твоего счастья...
— Уезжай, мама, — тихо сказал он. — Пожалуйста.
Она побледнела.
— Что?
— Собери вещи и уезжай. Сегодня.
Галина Петровна посмотрела на него, потом на меня. В её глазах плескалась ненависть — чистая, неразбавленная.
— Хорошо, — процедила она. — Только не приходи потом ко мне плакаться, когда поймёшь, что выбрал не ту женщину.
Она собиралась три часа. Демонстративно. Громыхала чемоданами, хлопала дверцами шкафов. Григорий вызвал ей такси. Когда она уезжала, даже не попрощалась с ним.
Мы остались вдвоём. Стояли посреди квартиры и молчали.
— Спасибо, — наконец сказала я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
— Милена, но она же права. Насчёт детей. Я действительно хочу.
— Знаю.
— А ты нет.
— Не сейчас.
— А когда?
Я не ответила. Потому что не знала.
— Может, нам правда нужна пауза? — тихо сказал он.
И вот тогда я поняла. Галина Петровна уехала, но её яд остался. Он уже пропитал нас, разъел что-то важное. То, что держало нас вместе.
Развод оформили в апреле. Тихо, без скандалов. Поделили квартиру — продали, разделили деньги пополам. Григорий снял однушку на «Сокольниках», я — на «Красносельской».
Последний раз мы виделись в нотариальной конторе на Сретенке. Подписали бумаги. Пожали друг другу руки.
— Удачи, — сказал он.
— И тебе, — ответила я.
Мы вышли из конторы в разные стороны. Я шла по Сретенскому бульвару, и весенний ветер трепал мои волосы. Было странно светло на душе — словно тяжеленный рюкзак сняли с плеч.
Через месяц Жанна рассказала мне, что видела Григория в торговом центре. С девушкой. Молодой, лет двадцати пяти, беременной — месяце на шестом.
— Это была Инна? — спросила я.
— Не знаю. Может быть.
Мне было странно, что я ничего не почувствовала. Ни боли, ни злости. Просто пустоту.
А потом случилось кое-что необычное.
В конце мая я поехала на дачу к родителям — в Подмосковье, под Истру. Помогала им в огороде. Копалась в земле, высаживала рассаду. И вдруг увидела её.
Ящерица. Маленькая, зеленоватая. Она сидела на тёплом камне и грелась на солнце. Когда я подошла ближе, ящерица метнулась к старой стеклянной банке, валявшейся под кустом смородины, и юркнула внутрь.
Я подняла банку. Ящерица металась внутри, билась о стенки. Ей хватило секунды, чтобы оказаться в ловушке. И теперь она не могла найти выход — горлышко было прямо перед ней, но она паниковала, кружила, снова и снова ударялась о прозрачное стекло.
Я наклонила банку. Ящерица вывалилась на траву и исчезла в зарослях.
— Милена! Иди обедать! — позвала мама из дома.
Я стояла с пустой банкой в руках и смотрела на то место, где только что металась перепуганная рептилия.
И вдруг поняла.
Я тоже была ящерицей. Забежала в стеклянную банку — красивую, правильную, которая называлась «брак», «семья», «нормальная жизнь». Забежала сама, добровольно. А потом металась внутри, билась о прозрачные стенки и не могла найти выход, хотя он был совсем рядом.
И кто-то наклонил банку. Перевернул мою жизнь.
Может быть, это была Галина Петровна. Может, сам Григорий. А может, я сама — в тот момент, когда поставила ультиматум.
Не важно.
Важно, что я выбралась.
Я положила банку обратно под куст и пошла к дому. Мама накрыла стол на веранде — окрошка, свежие огурцы, клубника из сада. Отец открыл бутылку холодного кваса.
— Ну что, доченька, — сказал он, наливая мне в стакан. — Новая жизнь началась?
— Началась, — ответила я.
И впервые за много месяцев улыбнулась.
Настоящей улыбкой.