— Лучше отдай мне дедушкин дом! Я ещё молодой, а от тебя старостью уже несёт!
Вера застыла с половником над кастрюлей. Борщ булькал, выплёскивая красные капли на плиту. Сын стоял в дверях кухни — высокий, сытый, в дорогой рубашке. Тридцать восемь лет, а смотрит так, будто она должна ему по гроб жизни.
— Что ты сказал? — она не узнала собственный голос.
Кирилл пожал плечами, достал телефон.
— Ты меня слышала. Дом простаивает, а мне с Викторией негде нормально жить. Съёмная квартира — это вообще не вариант. Мы хотим детей. А ты одна, тебе хватит и однушки.
Вера опустила половник. Борщ больше не имел значения. Ничего не имело значения, кроме этих слов, которые повисли в воздухе, как приговор.
Дедушкин дом в Жуковке. Деревянный, с резными наличниками, с верандой, где пахло сиренью и прошлым. Там она росла, там её мать умерла десять лет назад, там каждая половица знала её шаги. После отцовской смерти дом достался ей — единственной дочери. Кирилл тогда молчал. Два года молчал.
— Уезжай, — выдохнула она. — Вон из моей квартиры. Сейчас же.
Он усмехнулся.
— Мам, ты чего? Я же не выгоняю тебя на улицу. Просто давай по-честному распределим. Дом мне, ты живёшь здесь. Всем хорошо.
— Всем хорошо, — повторила Вера. — Всем хорошо...
Она развернулась и вышла из кухни. Руки тряслись. В спальне рухнула на кровать, уткнулась лицом в подушку. Так вот оно как. Родила, вырастила, отдала лучшие годы — и вот результат. «От тебя старостью несёт». Пятьдесят шесть ей. Пятьдесят шесть — это старость?
Кирилл ушёл, хлопнув дверью. Вера лежала до темноты, потом встала, умылась ледяной водой. В зеркале — незнакомая женщина. Поседевшие пряди у висков, морщины вокруг глаз, усталое лицо. Когда это случилось? Когда она стала старой для собственного сына?
На следующий день Вера поехала в Жуковку. Электричка тряслась и скрипела, за окном мелькали дачные посёлки, заборы, редкие берёзы. Ноябрь выдался серый, сырой. Небо нависало низко, как потолок.
Дом встретил её запахом сырости и печной золы. Вера протопила печку, сварила кофе на газовой плитке. Села у окна, смотрела на голые яблони в саду. Здесь она провела всё детство. Здесь дед учил её резать по дереву, здесь мама пела над швейной машинкой старые романсы. Здесь она — Вера, не мать, не бывшая жена, не сломанная женщина. Просто Вера.
Кирилл позвонил вечером.
— Ты где?
— В Жуковке.
— Зачем?
— Подумать хочу.
— О чём там думать? Нормальное предложение. Виктория уже дизайнера нашла, хотим ремонт сделать. Современный, понимаешь? А то у тебя там музей какой-то.
Вера отключила телефон.
Виктория. Молоденькая, двадцать пять лет, с длинными ногтами и привычкой морщить носик. Вера видела её дважды — оба раза девушка смотрела на неё так, будто оценивала мебель перед выбросом. «Кирилл говорит, у вас старый дом есть. Мы хотим там эко-стиль сделать. Знаете, такой скандинавский минимализм».
Эко-стиль. В дедушкином доме.
Вера прожила в Жуковке неделю. Топила печь, готовила простую еду, ходила по посёлку. Встретила соседку — тётю Галю, которая ещё помнила её маленькой.
— Верочка, милая, как ты похудела! Что, совсем одна теперь?
— Одна, тёть Галь.
— А сын? Кирюша где?
— В городе. Работает.
Тётя Галя покачала головой.
— Вот оно как... А мне казалось, вы дружной семьей были. Помню, как он маленький тут бегал, яблоки воровал с нашего сада. Ты его тогда за уши таскала.
Вера улыбнулась через силу. Да, помнит. Кирюша был смешной, круглощёкий, всегда в саду пропадал. Она шила ему штанишки на старой маминой машинке, читала сказки на ночь. Где тот мальчик? Куда он делся?
— Тётя Галя, а вы дом не продаёте случайно?
Соседка удивилась.
— Зачем тебе? У тебя же свой есть.
— Так... интересуюсь просто.
— Не продаю. Мне тут доживать. Зачем продавать?
Вера кивнула и пошла дальше. По посёлку, мимо покосившихся заборов и новых коттеджей. Жуковка менялась. Старые дачи сносили, строили особняки с высокими заборами. Прогресс. Эко-стиль. Скандинавский минимализм.
Кирилл приехал через две недели. Припарковал новенький кроссовер у калитки, вошёл без стука.
— Мам, ты чего, правда, решила тут жить?
— Думаю об этом.
— Зимой? Ты в своём уме? Тут же холодно, неудобно, до города час ехать!
— Мне нравится.
Он сел напротив, снял куртку. Вера налила чай, поставила на стол пирожки с капустой. Кирилл взял один, откусил.
— Слушай, давай без обид. Я понимаю, тебе тут дорого всё. Но посмотри реально — дом ветхий, его ремонтировать надо. А у меня есть деньги и желание. Я сделаю нормально, современно. Ты сама потом приезжать сможешь, гостевая комната будет.
— Гостевая комната, — повторила Вера. — В моём доме.
— В нашем, — поправил Кирилл. — Технически, я тоже наследник. Дедушка был моим дедушкой тоже.
— Дедушка оставил дом мне. По завещанию. Маме, потом мне.
— Ну и что? Я же не через суд иду. Прошу по-хорошему. Мы семья, в конце концов.
Вера смотрела на него. На ухоженное лицо, на дорогие часы, на уверенность в каждом движении. Он привык получать. Всегда получал. Она сама его таким воспитала — баловала, прощала, давала.
— Нет, — сказала она тихо.
— Что «нет»?
— Не отдам дом. Ни тебе, ни кому другому.
Кирилл откинулся на спинку стула.
— Ты меня достала, честно. Вечно ты со своими принципами. Дом всё равно простаивает! Толку от него? Приезжаешь раз в год, сидишь тут в депрессии!
— Уезжай.
— Мам...
— Уезжай, Кирилл. Сейчас же.
Он вскочил, схватил куртку.
— Знаешь что? Пожалуйста! Сиди тут в своём бараке! А мы с Викторией квартиру купим, нормальную, в новостройке! И ты к нам больше не приходи, понятно?
Вера не ответила. Просто смотрела в окно, на серое небо. Дверь хлопнула. Машина завелась, уехала. Тишина.
Вера осталась в Жуковке до весны. Перевезла вещи, устроилась на удалёнку — редактором в небольшое издательство. Работы было немного, зато время — своё. Она приводила дом в порядок, разбирала старые вещи, читала мамины письма, которые нашла на чердаке.
Кирилл не звонил. Три месяца — ни слова.
В марте, когда снег начал таять и в саду появились первые подснежники, в калитку постучали. Вера вышла — на пороге стояла Виктория. Одна. Без Кирилла.
— Здравствуйте, — девушка выглядела растерянной. — Можно войти?
Вера молча открыла калитку. На кухне заварила чай. Виктория сидела, теребила ручку сумки.
— Я... я не знала, куда идти. Мы с Кириллом расстались.
Вера подняла брови.
— Он... — девушка судорожно вдохнула. — Он меня использовал. Я думала, мы семью создаём, а он просто... хотел решить свои проблемы. Ему квартира была нужна, удобная женщина. А когда я забеременела, он сказал, что не готов. Что мы не обсуждали детей.
— Но он же говорил мне, что вы хотите детей.
— Врал. Он всем врёт. — Виктория всхлипнула. — Простите, что я тогда... про дом. Он мне голову заморочил. Говорил, что вы жадная, что не хотите помочь сыну. А я поверила.
Вера налила чай, придвинула чашку.
— Что ты будешь делать?
— Не знаю. Сейчас живу у подруги. Работу ищу. Ребёночка скоро рожу.
Вера смотрела на неё — совсем девчонка, испуганная, с размазанной тушью. И что-то внутри дрогнуло. Не жалость — что-то другое. Понимание, может быть. Или просто усталость от злости.
— Оставайся здесь, — услышала она собственный голос. — На неделю, на месяц. Пока не найдёшь работу и жильё. Комната свободная есть.
Виктория уставилась на неё.
— Вы... серьёзно? После того, что я...
— Серьёзно.
Девушка заплакала — тихо, уткнувшись в ладони. Вера встала, положила руку ей на плечо. Странная это была картина — две женщины на кухне старого дома, одну бросил мужчина, другую — сын. И обе почему-то остались живы.
Виктория прожила в Жуковке два месяца. Устроилась администратором в местную поликлинику, сняла комнату в посёлке. Иногда заходила к Вере — пила чай, разговаривали. О жизни, о мужчинах, о том, как всё непросто устроено.
— Знаете, — сказала однажды Виктория, — мне кажется, Кирилл просто не умеет любить. Его не научили.
Вера усмехнулась.
— Может, и так. Я старалась дать ему всё, а про любовь... Любовь он должен был сам понять.
— Понял по-своему.
— Да. По-своему.
Кирилл объявился в июне. Приехал без предупреждения, остановил машину у калитки. Вера поливала цветы на клумбе. Выпрямилась, прикрыла глаза рукой от солнца.
— Привет, — сказал он натянуто.
— Привет.
— Я... хотел поговорить.
Вера кивнула, прошла в дом. Кирилл следом. На кухне было прохладно и пахло мятой. Она поставила чайник, достала чашки.
— Я был неправ, — выдавил он. — Тогда, зимой. Виктория мне всё объяснила. Что ты её приютила.
— Ей некуда было идти.
— Я знаю. — Он потер лицо руками. — Мам, я идиот. Я думал только о себе. О том, что мне надо, что мне хочется. А про тебя... про то, что ты чувствуешь... не думал.
Вера налила чай, села напротив.
— Ты сказал, что от меня старостью несёт.
— Я не так это имел в виду...
— Ты именно так это и имел в виду. — Она посмотрела на него спокойно. — И знаешь, Кирилл, может, ты прав. Мне пятьдесят шесть. Я не молодая. И я устала. Устала доказывать, что имею право жить так, как хочу. Что этот дом — мой. Что моя жизнь — моя.
— Я больше не претендую на дом.
— Дело не в доме. Дело в том, что ты считал меня чем-то само собой разумеющимся. Мамой, которая всегда даст, простит, поможет. А я — человек. Со своими чувствами, болями, правом на ошибки.
Кирилл молчал. Потом кивнул.
— Я понял. Правда. Хочу... попробовать исправить. Не знаю, как, но хочу.
Вера улыбнулась — впервые за долгие месяцы. Не радостно, но как-то мягко.
— Начни с малого. Приезжай просто так. Не когда тебе что-то нужно, а просто так. Попей чаю, посиди в саду. Поговори со мной, как с человеком.
— Хорошо, — сказал он тихо. — Попробую.
Он уехал через час. Вера осталась на веранде, смотрела, как солнце садится за деревьями. В саду пели птицы, пахло розами и травой. Дом стоял, как стоял сто лет. Крепкий, надёжный, её.
Кирилл больше не просил дом. Приезжал иногда — помогал с ремонтом калитки, привёз дрова к зиме. Разговаривали мало, но это была честная тишина. Без упрёков, без претензий.
А Вера жила. Редактировала книги, гуляла по лесу, читала на веранде. Иногда приезжала Виктория с малышом — светловолосым карапузом, который смеялся и тянулся к солнечным зайчикам.
— Вы бы видели Кирилла, — сказала как-то Виктория. — Он хочет увидеться с сыном. Звонит, спрашивает. Думаю, соглашусь. Пусть знает отца.
Вера кивнула. Жизнь сложная штука. Не бывает в ней чистых финалов. Бывают передышки, бывают маленькие победы. И бывают старые дома, которые помнят всё и ничего не требуют взамен.
Она гладила тёплую кружку чая и смотрела на сад. Дедушкины яблони цвели. Белым, пушистым облаком. Каждый май — одно и то же чудо. И каждый май она здесь. Не старая. Просто живая.