Фарфоровая статуэтка балерины упала на паркет с таким звуком, будто треснул не фигурка, а что-то внутри Лиды. Осколки разлетелись веером к ножкам дивана, где восседала Фаина Ивановна, и женщина даже не вздрогнула. Только губы поджала — тонкие, накрашенные коралловой помадой, которая, кажется, намертво въелась в кожу лет двадцать назад.
— Да пошла ты куда подальше, Фаина Ивановна! — голос Лиды прозвучал низко, хрипло, словно она всю ночь кричала, хотя молчала три года. Три долгих года. — Я не собираюсь больше тебе прислуживать!
Свекровь подняла взгляд. Медленно. Театрально. В её глазах плескалось что-то вязкое — не удивление, нет. Скорее холодное торжество человека, который наконец дождался, когда противник раскроет карты.
— Ты что себе позволяешь? — Фаина Ивановна говорила тихо, но каждое слово падало камнем. — В моём доме?
— В твоём? — Лида усмехнулась, и этот смех вышел колючим, неприятным даже для неё самой. — Марк вкалывает по шестьдесят часов в неделю, чтобы платить за эту квартиру. А ты...
— Я что?
— Ты живёшь здесь как королева. Завтраки в постель, обеды по расписанию. «Лида, погладь мне блузку». «Лида, сбегай в аптеку». «Лида, почему суп пересолен?» А сама? Сама ты хоть раз за три года спросила, как у меня дела?
Свекровь поднялась. Выпрямилась во весь свой рост — метр семьдесят в домашних туфлях на каблучке. Даже дома она носила каблуки. Фаина Ивановна вообще жила так, будто вокруг неё постоянно вертелись невидимые камеры, снимающие сериал о благородной вдове инженера.
— Я не обязана интересоваться жизнью прислуги, — выдала она наконец.
Лида почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Не больно. Просто — оборвалось. Тонкая нить, которую она старательно натягивала между собой и этой женщиной, пытаясь соединить, наладить, подружиться. Лопнула.
— Прислуги, — повторила она. — Ясно.
Развернулась и пошла к выходу из гостиной, не разбирая дороги. Плечом задела торшер — тот качнулся, но устоял. В коридоре на вешалке висела её старая джинсовая куртка, та самая, которую Фаина Ивановна называла «тряпкой для дачи». Лида сорвала её, сунула ноги в кроссовки.
— Ты куда? — донёсся из гостиной голос свекрови. Теперь в нём прозвучало что-то новое. Неуверенность? Страх?
— К чёртовой матери! — рявкнула Лида и хлопнула дверью так, что в соседней квартире, наверное, с полок попадали книги.
На улице было промозглое октябрьское утро — то ли дождь, то ли просто город плакал. Лида шагала по Садовой, не глядя по сторонам, не замечая людей. В голове стучало одно: «Прислуга. Прислуга. Прислуга».
Она познакомилась с Марком четыре года назад, в кафе на Невском. Он сидел у окна с книгой — читал что-то про архитектуру Петербурга, и Лида подумала тогда, что мужчина с книгой в кафе — это красиво. Романтично. Он поднял глаза, улыбнулся, спросил, не хочет ли она присоединиться.
Три месяца они встречались тайно — Марк не рассказывал матери. «Она у меня сложная, — объяснял он. — Давай повремним, познакомлю попозже». Потом ещё два месяца. Потом свадьба — скромная, почти без гостей. Фаина Ивановна пришла в чёрном костюме, как на похороны.
«Ну что ж, — сказала она тогда, разглядывая Лиду от макушки до кончиков пальцев. — Надеюсь, ты хотя бы готовить умеешь».
А через полгода после свадьбы у Фаины Ивановны случился микроинсульт. Марк запаниковал: «Мама не может жить одна! Давай она переедет к нам. Ненадолго. Пока не восстановится».
Три года прошло. Восстановилась Фаина Ивановна отлично — танцы в парке посещала, в театр ходила, на выставки. Только уезжать не собиралась.
Лида очнулась от воспоминаний возле книжного магазина на углу Садовой и Вознесенского. В витрине стояли новые детективы, любовные романы, путеводители. Она зашла внутрь — просто чтобы согреться, переждать, подумать.
В отделе классики листала книжки пожилая женщина в вязаном берете. Круглое лицо, добрые глаза, шарф в цветочек. Лида вдруг вспомнила бабушку Галю — маму своего умершего отца. Не виделись они года два. Может, три. Фаина Ивановна считала родню Лиды «простоватой».
«Надо позвонить», — подумала Лида и вытащила телефон.
Бабушка Галя ответила на третий гудок.
— Лидочка? Солнышко моё! Как же давно!
— Бабуль, — Лида почувствовала, что голос дрожит. — Можно к тебе приехать? Прямо сейчас?
— Да что случилось-то?
— Потом расскажу. Можно?
— Конечно, конечно! Я дома, чай поставлю.
Бабушка Галя жила на Васильевском острове, в старом доме с облупившимся фасадом и скрипучими лестницами. Пока Лида ехала в метро, телефон разрывался — Марк звонил раз за разом. Она сбросила первый вызов. Второй. Третий. Потом просто выключила звук.
В подъезде пахло борщом и свежей выпечкой. На лестничной площадке третьего этажа сидел рыжий кот, который благосклонно позволил Лиде почесать себя за ухом.
Баба Галя открыла дверь раньше, чем Лида успела нажать на звонок.
— Заходи, заходи скорее! — Она обняла внучку крепко, по-настоящему, и Лида вдруг поняла, что забыла, когда её последний раз так обнимали. Марк обнимал по привычке — перед сном, утром перед работой. Механически.
На кухне действительно стоял чайник, на столе лежали пирожки с капустой — ещё тёплые.
— Садись, рассказывай, — баба Галя плюхнулась на стул напротив. — Что стряслось?
Лида начала говорить. Сбивчиво, сумбурно — про Фаину Ивановну, про завтраки в постель, про то, как свекровь критикует каждое блюдо, каждую покупку, каждое слово. Про то, как Марк отмахивается: «Ну мама такая, ты же знаешь». Про статуэтку балерины и последнюю фразу: «Я не обязана интересоваться жизнью прислуги».
— Прислуги, — повторила баба Галя и покачала головой. — Ну дает.
— Я больше не могу, бабуль. Я устала. Просыпаюсь — думаю, что надо сделать, чтобы она не придралась. Ложусь спать — прокручиваю в голове, что я сегодня опять сделала не так. Марк... он не видит. Или не хочет видеть.
Бабушка Галя налила чай в большие кружки с петухами. Помолчала. Потом сказала:
— А ты хочешь, чтобы я тебе что-то посоветовала? Или просто выговориться?
— Не знаю, — призналась Лида. — Не знаю, чего я хочу.
— Тогда пока молчу, — улыбнулась баба Галя. — Попей чаю. Пирожок возьми. А потом решим.
Телефон завибрировал на столе. Марк писал сообщения одно за другим:
«Лида, где ты?»
«Мама сказала, что вы поссорились»
«Ну не обращай внимания, ты же знаешь её»
«Позвони мне, пожалуйста»
«Лида, я волнуюсь»
Лида положила телефон экраном вниз. Допила чай. Посмотрела на бабу Галю.
— Знаешь, я всё детство помню, как ты говорила: терпение и труд всё перетрут. Я терпела. Три года. Бабуль, а когда этот порог наступает? Когда человек понимает, что всё — хватит?
Бабушка Галя вздохнула.
— У каждого свой порог, Лидочка. Но обычно это происходит не тогда, когда больно. А когда перестаёт быть больно. Понимаешь? Когда настолько привыкаешь, что уже ничего не чувствуешь. Вот это и есть самое страшное.
Лида кивнула. Допила чай и вдруг спросила:
— Можно я у тебя переночую? Одну ночь. Мне надо подумать.
— Оставайся хоть неделю, — баба Галя накрыла её руку своей. — Комната твоего отца так и стоит. Никто там не живёт.
Утром Лида проснулась в комнате отца — той самой, где он жил до свадьбы с её матерью, куда возвращался после развода. На стенах всё ещё висели выцветшие плакаты рок-групп восьмидесятых, на полке стояли модели кораблей, которые он собирал по вечерам. Пахло старой бумагой и пылью — не неприятно, скорее успокаивающе.
Телефон молчал. Лида включила его ещё вечером — сообщений от Марка было штук двадцать, потом они прекратились. Последнее пришло в полночь: «Маме плохо с сердцем. Я вызвал скорую. Ты довольна?»
Лида перечитала и убрала телефон в карман куртки.
На кухне баба Галя жарила сырники, насвистывая что-то себе под нос.
— Доброе утро, родная. Как спалось?
— Нормально, — Лида села за стол. — Баб Галь, а ты замуж второй раз не выходила после деда Пети?
— Нет, — баба Галя перевернула сырник. — А зачем?
— Не скучно одной?
— Одной? — она засмеялась. — Лидочка, я не одна. У меня подруги, книжный клуб по четвергам, бассейн три раза в неделю. В прошлом месяце в Выборг ездила с экскурсией — так там такие виды! Дедушка Петя, царствие ему небесное, был хорошим человеком. Но после него я поняла: счастье — это не про то, чтобы кому-то принадлежать. Это про то, чтобы жить.
Лида молчала, размазывая сметану по сырнику.
— Марк писал, что у Фаины Ивановны сердце прихватило. Скорую вызывали.
— И что теперь? Побежишь назад, виноватая, извиняться?
— Не знаю.
Бабушка Галя выключила плиту, села напротив.
— Лидочка, слушай меня внимательно. Я не буду говорить тебе, что делать. Но вот что я знаю точно: когда человек использует свои болезни как оружие — это не болезнь. Это манипуляция. Фаина Ивановна умная женщина. Она прекрасно понимает, что делает.
— Но Марк...
— Марк взрослый мужчина. Он выбирает каждый день — тебя или маму. И пока что он выбирает маму.
Слова повисли в воздухе. Лида встала, подошла к окну. Внизу, во дворе, старушки кормили голубей. Одна из них смеялась так заразительно, что хотелось улыбнуться.
В обед Марк позвонил сам. Голос у него был усталый, измотанный.
— Лида, мы должны поговорить.
— Говори.
— Не по телефону. Давай встретимся. В кафе на Невском, помнишь? Где мы познакомились.
Она хотела отказаться. Но что-то внутри дрогнуло — любопытство? Надежда? Или просто привычка откликаться, когда он зовёт?
— Хорошо. В три часа.
Кафе за четыре года почти не изменилось. Те же деревянные столики, тот же запах кофе и корицы. Марк сидел у окна — как тогда, в первый раз. Только без книги. Просто смотрел в окно, и Лида вдруг увидела его как будто впервые: осунувшееся лицо, залысины, которых раньше не было, сутулые плечи. Ему тридцать восемь, а выглядит на пятьдесят.
Она села напротив.
— Мама в больнице, — начал он без приветствия. — Ничего серьёзного, давление подскочило. Но врачи сказали — стресс. Лида, что произошло?
— Я сказала ей правду. Вот что произошло.
Марк потер переносицу.
— Какую правду?
— Что я не собираюсь больше ей прислуживать. Что устала быть невидимой в собственном доме. Что три года я молчала, а теперь не буду.
— Она пожилая женщина...
— Ей шестьдесят два, Марк. Шестьдесят два! Она ходит на танцы, в театры, встречается с подругами. Но дома она беспомощная старушка, которой надо завтрак в постель и лекарства по часам.
Он молчал. Смотрел в стол.
— Я думала, ты скажешь что-то, — тихо произнесла Лида. — Защитишь меня. Или хотя бы выслушаешь. Но ты же не выслушал. Ты написал: «Ты довольна?» Как будто я специально всё устроила.
— Ну а что я должен был подумать? — Марк наконец поднял глаза. — Вы поссорились, ты убежала, у мамы сердце...
— У твоей мамы всегда что-то случается, когда ей надо внимание. Ты не замечаешь? Каждый раз, когда мы планируем что-то вдвоём — театр, кино, ужин — у неё мигрень. Или давление. Или нога болит.
— Лида, ты несправедлива.
— Нет, Марк. Несправедлива твоя мать. Которая три года отравляла мне жизнь. И ты, который закрывал на это глаза.
Молчание растянулось, как жвачка. Официантка принесла меню, но они не притронулись к нему.
— И что теперь? — спросил наконец Марк. — Ты хочешь развестись?
Лида задумалась. Странно, но она не думала об этом. Совсем. Она просто хотела, чтобы её услышали.
— Я хочу, чтобы твоя мать съехала.
— Лида...
— Нет, выслушай. Я не прогоняю её на улицу. Снимем ей квартиру. Или она вернётся в свою — она же не продала её, правда? Сдаёт кому-то. Пусть съезжает оттуда съёмщик, и она возвращается. Марк, я не могу больше так жить.
Он молчал долго. Потом сказал:
— А если я скажу нет?
Лида почувствовала, как внутри всё похолодело.
— Тогда съеду я.
— Ты блефуешь.
— Проверь.
Они смотрели друг на друга, и Лида вдруг поняла: она не блефует. Совсем. Впервые за три года она точно знала, чего хочет.
Марк не ответил ни да, ни нет. Попросил время подумать. Лида вернулась к бабушке Гале и прожила у неё ещё три дня. Ходила по городу, сидела в кафе, читала книги. Думала.
На четвёртый день позвонила Фаина Ивановна.
— Лида? Это я.
— Здравствуйте.
— Тебе надо вернуться. Марк совсем потерялся без тебя. Даже рубашку не может найти.
Лида засмеялась. Коротко, зло.
— Фаина Ивановна, вы же дома. Помогите ему.
— Я плохо себя чувствую...
— Тогда пусть сам ищет. Он взрослый человек.
— Ты понимаешь, что разрушаешь семью?
— Нет, — Лида говорила спокойно, почти весело. — Это вы разрушали. Три года. А я просто перестала вам помогать.
И положила трубку.
Через неделю Марк написал: «Мама согласилась вернуться в свою квартиру. Съёмщики освобождают её к концу месяца. Приедешь домой?»
Лида сидела на кухне у бабы Гали, пила вишневый чай и смотрела в окно. За стеклом шёл снег — первый в этом году, мокрый, неуверенный.
— Ну что, поедешь? — спросила баба Галя.
Лида молчала. Потом достала телефон и начала печатать ответ. Удалила. Написала снова. Снова удалила.
Баба Галя положила руку ей на плечо.
— Лидочка, ты не обязана принимать решение прямо сейчас.
— Знаешь, бабуль, — Лида повернулась к ней, — я три года ждала, что что-то изменится. Что Марк вдруг проснётся и увидит меня. Что Фаина Ивановна вдруг станет доброй. А ничего не менялось. Менялась только я — становилась тише, меньше, незаметнее.
— И что теперь?
— А теперь... — Лида посмотрела на телефон. На сообщение от Марка. Потом открыла другое окно и начала печатать совсем другому человеку. — Теперь я хочу попробовать что-то своё.
Она написала директору издательства, где когда-то работала корректором. До замужества. До Фаины Ивановны. До жизни в ожидании чужого одобрения.
«Здравствуйте, Игорь Семёнович. Это Лида Ковалёва. Помните меня? Я работала у вас четыре года назад. Хотела узнать — вдруг есть вакансии? Я готова выйти хоть завтра».
Отправила. Выдохнула.
— Что ты сделала? — баба Галя улыбалась.
— Не знаю, — честно призналась Лида. — Но мне кажется, что-то правильное.
Игорь Семёнович ответил через два часа: «Лида! Конечно помню! Приезжай завтра к десяти, обсудим».
Марку она написала только вечером: «Мне нужно ещё время. Не неделя и не две. Просто время».
Он не ответил сразу. Потом, через час: «Сколько?»
«Не знаю. Может, месяц. Может, больше».
Долгая пауза. Потом: «Ты серьёзно?»
«Да».
Ещё одна пауза. И наконец: «Хорошо. Я подожду».
Лида выключила телефон и вышла на балкон. Снег уже не шёл. Небо очистилось, проступили звёзды — редкость для Петербурга. Внизу кто-то играл на гитаре, фальшиво, но душевно.
— Замёрзнешь, — баба Галя накинула ей на плечи плед.
— Бабуль, а ты правда счастлива? Одна?
Бабушка Галя задумалась.
— Знаешь, Лидочка, я не одна. Я — сама с собой. Это большая разница. Одиночество — это когда тебе плохо без людей. А быть с собой — это когда тебе хорошо, даже если людей нет рядом. Я научилась этому только годам к пятидесяти. А ты молодая. У тебя ещё всё впереди.
Лида кивнула. Стояла на балконе, кутаясь в плед, смотрела на город, и впервые за долгое время не думала, что кому-то надо приготовить, постирать, погладить. Думала только о себе.
И это было странно. Непривычно. Немного страшно.
Но почему-то — правильно.
Через три недели Лида вышла на работу в издательство. Снова правила чужие тексты, искала опечатки, спорила с авторами. По вечерам возвращалась к бабушке Гале, и они пили вишневый чай с конфетами, смотрели старые фильмы, разговаривали обо всём и ни о чём.
Марк звонил раз в неделю. Спрашивал, как дела. Рассказывал, что мама действительно уехала, что квартира теперь пустая и странная. Что он скучает.
— Может, встретимся? — предложил он однажды.
— Может быть, — ответила Лида. — Но не сейчас.
— Когда?
— Когда я буду готова.
— А когда это будет?
— Не знаю, Марк. Честно не знаю.
Она положила трубку и посмотрела в окно. На дворе уже декабрь, город готовился к Новому году — в окнах мигали гирлянды, на улицах продавали ёлки.
Бабушка Галя пекла имбирные пряники, и кухня пахла корицей и праздником.
— Ну что, останешься на Новый год? — спросила она.
— Останусь, — улыбнулась Лида.
И в этой улыбке было что-то новое. Лёгкое. Своё.
Может, она вернётся к Марку. Может, нет. Может, они начнут всё заново — без Фаины Ивановны, без старых обид, на равных.
А может, она поймёт, что пора дальше.
Но сейчас, в эту секунду, стоя на кухне, облизывая тесто с ложки, Лида была счастлива. Просто так. Без причины. Без объяснений.
И этого, как выяснилось, было достаточно.