— Сволочь ты, вот кто! — голос Анны Николаевны прорезал тишину коридора, как нож по живому. — Думаешь, я не вижу, как ты там выпендриваешься?
Елена замерла у вешалки, сжимая в руке ключи от машины. Она только что вернулась с работы — уставшая, голодная, мечтающая о душе и тишине. Но тишины не будет. Не сегодня. Не завтра. Никогда.
Свекровь стояла в дверях гостиной — вся в черном, как всегда, волосы стянуты в тугой узел на затылке, губы сжаты в тонкую линию. Пятьдесят восемь лет, а выглядела на все семьдесят. Годы недовольства жизнью отпечатались на ее лице глубокими морщинами вокруг рта.
— Здравствуйте, Анна Николаевна, — выдохнула Лена, стягивая сапоги. Мокрый снег налип на подошву, теперь тает на паркете, оставляя серые лужицы. Опять будет скандал. Опять "я тут полы мою, а ты грязь таскаешь".
— Не здравствуйте мне тут! — свекровь шагнула ближе, и Лена почувствовала знакомый запах — "Красная Москва", духи еще советских времен, которые Анна Николаевна покупала в переходе у метро "Маяковская". — Завтра у нас поминки по дяде Саше. Вся родня соберется. И я тебе говорю в последний раз — не смей позорить меня своими выкрутасами!
Елена сбросила куртку на крючок. Пальцы дрожали — то ли от холода, то ли от накатывающей злости.
— Какими выкрутасами? — она обернулась, посмотрела свекрови в глаза. Карие, почти черные, злые глаза.
— А вот какими! — Анна Николаевна захлопала в ладоши, словно отгоняя мух. — На прошлых поминках у тети Лизы ты сидела как столб. Не пела, когда все "Многая лета" пели. Не пила водку, когда все пили. И этот свой салат дурацкий притащила — с авокадо! Авокадо, Леночка, на поминки! Ты соображаешь вообще?
— Я не пью, — ровно сказала Елена. — У меня гастрит.
— Гастрит! — свекровь закатила глаза к потолку. — У всех гастрит, у всех язва, а люди пьют! По традиции! По памяти усопших! А ты — нос воротишь. Белая ворона чертова!
Из комнаты вышел Витя. Муж. Сорок два года, инженер на заводе, добрый, слабохарактерный, вечно пытающийся усидеть на двух стульях. Домашние штаны, растянутая футболка, лицо усталое, примиряющее.
— Мам, ну хватит уже, — пробормотал он, почесывая затылок. — Лена только пришла.
— Вот именно что пришла! — Анна Николаевна развернулась к сыну, и Елена увидела, как Витя сжался, словно школьник перед директором. — Восьмой час вечера! Я тут ужин готовила, стол накрывала. А она где? По магазинам шастает?
— Я работала, — Лена стянула с головы шапку, провела рукой по волосам. Электризуются, встают дыбом. Надо было короче стричь, как хотела. Но Витя просил не резать, любил длинные. Витя вообще много чего любил, только вот защитить не мог.
— Работала! — передразнила свекровь, скривив губы. — Другие женщины тоже работают, но домой к шести приходят! А ты что, директор, что ли? Задерживаешься там, как будто без тебя мир остановится!
Елена медленно прошла к кухне. Хотелось есть — в желудке противно сосало от голода. Завтракала в семь утра, обедала на бегу йогуртом. В холодильнике нашла кастрюлю с борщом — свекровь действительно готовила. Готовила и расставляла ловушки, как крысоловка ловит крыс.
— Я бухгалтер, Анна Николаевна, — сказала она, наливая борщ в тарелку. — Сейчас квартальная отчетность. Все задерживаются.
— А мне-то что! — свекровь ворвалась в кухню следом, Витя плелся сзади, как привязанный. — Мне твоя бухгалтерия до лампочки! Завтра поминки! Ты слышишь меня? По-ми-нки! Дядя Саша год как умер, царствие ему небесное. Соберется вся родня — и тетя Лиза, и Зоя с Петром, и Валентина Ивановна с внуками. Все будут смотреть — как мы живем, как мы поминаем. И я не хочу, слышишь, не хочу краснеть за тебя!
Елена опустилась на стул, взяла ложку. Борщ горячий, жирный, с куском мяса на дне. Анна Николаевна готовила хорошо — это надо было признать. Готовила, убирала, стирала. Вот только всё это превращалось в оружие.
— Что я должна делать? — спросила она, глядя в тарелку.
— Что должна? — свекровь села напротив, оперлась локтями о стол. — Нормально всё должна делать! Как все! Придешь, оденешься прилично — не в эти свои джинсы обтягивающие, а в юбку черную, скромную. Сядешь за стол, будешь слушать, когда старшие говорят. Выпьешь, когда тост поднимут. И не надо мне про гастрит! Пятьдесят грамм водки еще никого не убили!
— Я не буду пить, — Елена откусила хлеб, прожевала. Во рту стало теплее, легче. — И салат принесу тот, который умею готовить.
— Ты что, издеваешься?! — голос свекрови взлетел до визга. — Витя! Ты слышишь, что твоя жена говорит?! Она меня не уважает! Меня, мать твою!
Витя встал между ними, развел руками — жалкая попытка разрядить обстановку.
— Лен, ну пойми, мама старается, — забубнил он. — Это же родня соберется, люди придут...
— И что? — Елена подняла на него глаза. Зеленые, уставшие глаза, в которых когда-то муж видел любовь. А теперь видел только вопрос — до каких пор?
— Ну выпей немного, — он присел рядом, положил руку ей на плечо. — Ну что тебе стоит? По глоточку, для вида. И салат... ну сделай оливье, как все делают. Мама права — авокадо это странно на поминках.
Елена отодвинула тарелку. Борщ остывал, жир застывал на поверхности желтыми кругами.
— Значит, странно, — она встала, прошла к раковине, плеснула себе воды из-под крана в стакан. Выпила залпом — холодная, с привкусом ржавчины. Фильтр давно пора менять, но Анна Николаевна считала фильтры блажью. "Мы всю жизнь из-под крана пьем, и ничего".
— Сынок, — свекровь поднялась, подошла к Вите, взяла его за руку. Театрально, с придыханием. — Сынок, передай своей жене, чтобы не вела себя, как белая ворона! И не позорила меня перед родней! — она прошипела последние слова, глядя прямо на Елену.
Тишина повисла тяжелая, липкая. За окном завывал февральский ветер, хлопала чья-то калитка во дворе. Часы на стене тикали — советские, с кукушкой, доставшиеся еще от Витиной бабки.
— Хорошо, — вдруг сказала Елена. — Передай своей матери, что я завтра на поминки не пойду.
Анна Николаевна ахнула — гулко, по-театральному.
— Что?! Витя, ты это слышал?!
— Лен, ты чего? — муж схватил ее за руку. — Нельзя так! Это же родня! Дядя Саша!
— Дядю Сашу я видела два раза в жизни, — Елена высвободила руку. — Он меня по имени не знал. И я не обязана сидеть за столом и слушать, какая я неправильная. Не обязана пить водку, чтобы вашей матери было не стыдно перед какими-то Зоями и Валентинами.
— Так, — Анна Николаевна шагнула вперед, указательный палец вытянут, как пика. — Ты сейчас, дрянь этакая, рот на меня открыла?! На меня, которая тебя в дом пустила?! Которая тебя кормит, стирает за тобой?!
— Мама, успокойся! — Витя попытался встать между ними, но свекровь оттолкнула его.
— Не мешай! Я ей всё скажу, что думаю! — она наступала на Елену, загоняя к стене. — Думаешь, ты тут кто? Умная? Бухгалтер? Да без моего Вити ты никто! Он тебя подобрал — тридцать два года было, старая дева! Думала, никто не возьмет? А он пожалел!
— Мам, хватит! — Витя схватил мать за плечи, но голос его был слабый, жалкий.
— Отстань, Виктор! — свекровь тряхнула головой. — Я ей правду говорю! Сидела ты на съемной квартире, жрала дошираки! А теперь туда же — нос воротишь, традиции наши не уважаешь!
Елена прислонилась к холодильнику. Ноги ватные, в голове шум. Сколько можно? Четыре года замужем. Четыре года в этой квартире, где всё решает свекровь. Четыре года оправданий, компромиссов, молчания.
— Я ухожу, — сказала она тихо.
— Куда уходишь?! — заорала Анна Николаевна. — Ты что, съехать вздумала?! Витя, ты слышишь?!
— Нет, — Елена посмотрела на мужа. — Я просто выйду. Пройдусь. Подышу воздухом.
Она вернулась в прихожую, натянула сапоги, куртку. Витя бежал следом, дергал за рукав.
— Лен, не уходи, ну пожалуйста, давай поговорим...
— Поговорим? — она обернулась. — Хорошо. Поговорим. Когда твоя мать заснет и когда ты наконец решишь, с кем ты — со мной или с ней.
Дверь хлопнула. Елена сбежала по лестнице — третий этаж без лифта, старый панельный дом на окраине Химок. На улице ударил мороз — минус пятнадцать, снег скрипел под ногами. Она шла быстро, не разбирая дороги — мимо магазина "Пятерочка", мимо аптеки, мимо остановки, где старушки в платках сидели на лавке и щелкали семечки.
Телефон завибрировал в кармане. Витя. Конечно, Витя.
"Лен, ну куда ты пошла? Мама плачет. Вернись, пожалуйста. Мы всё обсудим."
Обсудим. Как всегда. Обсудим, и ничего не изменится.
Елена свернула на Ленинградское шоссе, поймала маршрутку до метро. Села у окна, смотрела на мелькающие огни — вывески круглосуточных магазинов, СТО, шиномонтажки. Москва жила своей жизнью, огромная, равнодушная к чужим семейным драмам.
У станции "Речной вокзал" она вышла, зашла в кофейню на первом этаже торгового центра. Заказала капучино, села в дальний угол. Телефон вибрировал не переставая — Витя писал, звонил, умолял вернуться.
"Мама легла спать. Приезжай. Мы поговорим."
Она заблокировала экран, отпила кофе. Горький, обжигающий. В зеркальной стене напротив отражалось ее лицо — бледное, осунувшееся. Когда она последний раз улыбалась? Не помнит.
— Простите, тут свободно? — голос мужской, вежливый.
Елена подняла глаза. Перед ней стоял мужчина лет сорока пяти — высокий, в сером пальто, с газетой под мышкой.
— Да, садитесь, — кивнула она.
Он сел напротив, положил газету на стол. "Коммерсантъ". Значит, читающий. Значит, не из тех, кто смотрит только телевизор и судачит о соседях.
— Тяжелый вечер? — спросил он, кивнув на ее лицо.
— Заметно? — усмехнулась Елена.
— Угадываю по глазам, — он улыбнулся. — Меня зовут Олег.
— Елена.
Они сидели молча, пили кофе. За окном падал снег — крупный, мокрый, тающий на асфальте. Город гудел, жил, не останавливался ни на секунду.
— Знаете, — сказал Олег вдруг, — у меня тоже была теща. Жили вместе пять лет. Пока жена не сказала мне однажды — или я, или она. Я выбрал жену.
— И что? — Елена посмотрела на него.
— Развелись через год, — он пожал плечами. — Оказалось, проблема была не только в теще. Но это уже другая история.
Елена допила кофе. Телефон опять завибрировал. Витя. Опять.
"Лена, пожалуйста. Мама обещала больше не кричать. Завтра утром поговорим. Приезжай."
Обещала. Конечно, обещала.
Елена встала, застегнула куртку.
— Спасибо за компанию, — сказала она Олегу.
— Возвращаетесь? — спросил он.
— Пока да, — ответила Елена. — Но не уверена, что надолго.
Она вышла на улицу, поймала маршрутку обратно. Ехала и смотрела в окно. Снег всё шел и шел — будто небо решило похоронить этот город под белым покрывалом.
Дома было темно. Анна Николаевна спала, Витя сидел на кухне, курил у открытого окна. Увидел Елену — вскочил, бросил сигарету.
— Ты пришла! — облегченно выдохнул он. — Я уже думал...
— Витя, — перебила его Елена. — Завтра я не пойду на поминки. И ты меня не переубедишь.
— Но... Лен, это же скандал будет!
— Скандал уже есть, — она прошла мимо него в спальню. — Каждый день. И мне надоело.
Она легла в кровать, укрылась одеялом. Витя стоял в дверях, растерянный, несчастный.
— Что мне маме сказать? — спросил он жалобно.
— Скажи правду, — ответила Елена, закрывая глаза. — Что твоя жена — белая ворона. И ей это нравится.
Утро началось с грохота. Анна Николаевна ворвалась в спальню без стука — в халате, с бигудями на голове, лицо перекошено от ярости.
— Вставай, дрянь! — заорала она, сдергивая одеяло. — Я всю ночь не спала! Думала, как мне перед людьми оправдываться! А ты тут спишь, как ни в чем не бывало!
Елена открыла глаза. Семь утра. Суббота. Поминки в два часа дня.
— Анна Николаевна, выйдите, пожалуйста, — сказала она ровно.
— Не выйду! — свекровь схватила подушку, швырнула на пол. — Я в своем доме хозяйка! Это тебе надо выйти! Вон отсюда! К своей матери! Пусть она с тобой возится!
— Мам, успокойся! — Витя вскочил с другой стороны кровати, в одних трусах, заспанный. — Что ты творишь?!
— Я творю?! — свекровь развернулась к нему. — Это она творит! Позорит нашу семью! Сегодня все узнают, какая у тебя жена! Все увидят!
Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью так, что задрожали стены. Елена села на кровати, провела руками по лицу.
— Всё, Витя, — сказала она тихо. — Я съезжаю.
— Не надо, — он сел рядом, попытался обнять. — Она успокоится. Всегда успокаивается.
— Нет, — Елена отстранилась. — Не успокоится. И ты это знаешь.
Она встала, пошла в ванную. Умылась холодной водой, посмотрела на себя в зеркало. Синяки под глазами, первые седые волосы у висков. Тридцать шесть лет, а выглядит на все сорок пять. Вот что делает жизнь с чужой матерью.
Позвонила подруге — Светке, однокурснице по институту.
— Света, можно к тебе на пару дней? — спросила, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Конечно! Что случилось?
— Потом расскажу. Часа через два буду.
Елена собрала сумку — джинсы, свитера, нижнее белье. Документы, банковскую карту, ноутбук. Витя стоял в дверях, смотрел, как она складывает вещи.
— Ты серьезно? — спросил он.
— Более чем.
— А как же я?
Елена остановилась, посмотрела на него. Муж. Четыре года вместе. И за эти четыре года ни разу он не встал на ее сторону. Ни разу не сказал матери «хватит». Ни разу не защитил.
— Ты выберешь мать, — сказала она. — Как всегда.
Он молчал. И это молчание было красноречивее любых слов.
Елена застегнула сумку, надела куртку. На кухне гремела посуда — Анна Николаевна готовилась к поминкам. Резала селедку, варила картошку, накрывала стол белой скатертью.
— Я ухожу, — сказала Елена, выходя из спальни.
Свекровь обернулась. На лице — торжество.
— Вот и правильно! — она ткнула ножом в воздух. — Катись отсюда! Нам такие, как ты, не нужны! Виктор найдет себе нормальную жену! Хозяйственную! Послушную!
— Мама, замолчи! — Витя шагнул вперед, но голос опять был слабый, неубедительный.
— Не замолчу! — Анна Николаевна бросила нож в раковину. — Четыре года я терпела эту выскочку! Четыре года она нос свой воротила! Думала, я не вижу? Вижу всё! Как она на меня смотрит! Как передергивается, когда я говорю! Думает, она лучше нас!
— Я не думаю, что я лучше, — сказала Елена. — Я просто не хочу быть такой же, как вы.
Тишина. Даже часы перестали тикать — или показалось.
— Что?! — свекровь побагровела. — Что ты сказала?!
— Я сказала — я не хочу быть несчастной женщиной, которая всю жизнь контролирует сына, потому что больше контролировать некого, — Елена говорила медленно, отчеканивая каждое слово. — Которая кричит и унижает других, чтобы самой почувствовать себя важной. Которая живет чужой жизнью, потому что своей нет.
Анна Николаевна схватилась за сердце — театрально, с придыханием.
— Витя... у меня сердце... — она осела на стул. — Скорую... звони...
— Мам! — Витя метнулся к ней. — Мама, держись!
Елена стояла у порога, сжимая ручку сумки. Надо уходить. Прямо сейчас.
— Лена! — крикнул Витя. — Помоги! Ну сделай же что-нибудь!
— Таблетки в серванте, — сказала она.
Она вышла за дверь. Спустилась по лестнице — мимо детских рисунков на стенах, мимо исцарапанных почтовых ящиков. На улице светило солнце — яркое, февральское, холодное. Снег подтаял за ночь, на дорогах лужи.
Маршрутка до метро. Переход на Сокольническую линию. Пятьдесят минут до Светкиной квартиры на Преображенке. Елена сидела у окна, смотрела на людей. Все куда-то спешили — с сумками, детьми, букетами цветов. Жизнь продолжалась.
Телефон зазвонил. Витя.
— Алло?
— Лен, мама в больнице, — голос срывающийся, испуганный. — Ей плохо. Давление подскочило. Врачи говорят, нервный срыв.
— Жаль, — сказала Елена.
— Как жаль?! — он захлебнулся. — Ты что, правда такая бессердечная?!
— Нет, Витя, — она закрыла глаза. — Я просто больше не могу. Передай матери, что желаю ей здоровья. Но домой я не вернусь.
— А как же я?!
— А ты, Витя, как-нибудь справишься, — она отключила телефон.
У Светки было тепло, уютно, пахло кофе и свежими круассанами.
— Рассказывай, — сказала подруга, усаживая Елену на диван.
И Елена рассказала. Всё. Четыре года унижений, скандалов, вечного чувства вины. Света слушала, качала головой.
— Давно пора было съехать, — сказала она. — Знаешь, что самое страшное? Не свекровь. А то, что Витя позволял.
— Знаю, — кивнула Елена.
Вечером пришло сообщение от незнакомого номера.
«Это тетя Лиза. Были сегодня на поминках. Анну Николаевну все-таки отпустили домой. Она всем рассказывала, какая ты неблагодарная. А я вот что думаю — молодец ты, девка. Вовремя свалила. Эта семейка всегда была ненормальная. Анна со своим Николаем тоже жить не могла — помню, как он в запой уходил, лишь бы ее не видеть. А теперь она сына сжирает. Не возвращайся туда. Счастья тебе».
Елена перечитала сообщение три раза. Улыбнулась — впервые за долгое время.
На следующий день позвонила мать — Витина мать, Анна Николаевна. Голос хриплый, больной.
— Елена, — сказала она. — Приезжай. Поговорим.
— Не о чем говорить, — ответила Елена.
— Подожди, не вешай трубку! — свекровь закашлялась. — Я... я хочу извиниться.
Тишина.
— Извиниться? — переспросила Елена.
— Да, — Анна Николаевна вздохнула. — Я болею. Врачи говорят, нервы ни к черту. Таблетки горстями пью. И вот думаю — может, ты и права была. Может, я правда... того... перегнула.
Елена села на подоконник, смотрела на заснеженный двор.
— Анна Николаевна, — сказала она медленно. — Вы не перегнули. Вы просто всю жизнь так жили. И вам не измениться.
— Как это не измениться?! — голос свекрови окреп. — Я могу! Я постараюсь! Витя без тебя совсем пропащий ходит. Не ест, не спит. Говорит — разведусь, если она не вернется.
— Пусть разводится, — сказала Елена. — Это будет честнее.
Она положила трубку. И в этот момент поняла — всё кончено. Действительно кончено.
Через неделю пришел Витя. Худой, осунувшийся, с пакетом ее оставшихся вещей.
— Вот, — сказал он, протягивая пакет. — Забирай.
— Спасибо.
Они стояли в подъезде — неловкие, чужие. Четыре года вместе, а теперь будто никогда и не знали друг друга.
— Мама говорит, что готова извиниться, — сказал Витя. — Хочет, чтобы ты вернулась. Обещает не лезть в нашу жизнь.
— Витя, твоя мама никогда не перестанет лезть, — Елена взяла пакет. — И ты это знаешь.
— Но мы же любим друг друга! — он схватил ее за руку. — Лена, ну правда же любим?
Она посмотрела на него. В глазах — боль, мольба, отчаяние.
— Любили, — сказала она тихо. — Когда-то. Но любви мало, если рядом нет уважения.
— Я уважаю тебя!
— Нет, — она высвободила руку. — Ты уважаешь свою мать. А меня ты просто терпел.
Витя сжал кулаки, отвернулся.
— Значит, всё?
— Да, — сказала Елена. — Всё.
Он ушел. Она смотрела ему вслед — на сутулую спину, опущенные плечи. Жалко было. Но не настолько, чтобы вернуться.
Прошло три месяца
Елена сняла квартиру — однушку на Войковской, маленькую, но свою. Устроилась на новую работу — в крупную компанию, с хорошей зарплатой. Стала общаться с Олегом — тем самым, из кофейни. Встречались, гуляли, разговаривали. Он не спешил, не давил, не требовал. Просто был рядом.
Однажды вечером позвонила тетя Лиза.
— Елена, ты слышала? — голос взволнованный, задыхающийся.
— Что случилось?
— Анна Николаевна в психушке! — тетя Лиза понизила голос до шепота. — Представляешь? Совсем крышу снесло! Витю искала по всей квартире, кричала, что он пропал. А он на работе был! Соседи вызвали скорую. Увезли. Говорят, депрессия с психозом. Может, и не выпустят скоро!
Елена молчала. Где-то внутри дрогнуло — жалость, что ли. А может, просто усталость от всего этого.
— И что Витя?
— А Витя-то! — тетя Лиза всплеснула руками — Елена слышала это даже через телефон. — Ходит, как привидение! Один в той квартире мается. Говорит, что ты уже не вернешься!
— Не вернусь, — сказала Елена твердо.
— И правильно, — тетя Лиза вздохнула. — Знаешь, я всю жизнь эту Анну знаю. Еще со школы. Она всегда такая была — всех контролировать хотела, всеми командовать. Мужа своего затерроризировала — он от нее к бутылке сбежал. Теперь сына пыталась удержать. А не получилось. Вот и поехала крыша. Жалко, конечно. Но сама виновата.
Елена положила трубку. Встала у окна, смотрела на город. Майский вечер, тепло, на деревьях зеленые листочки распускаются. Где-то внизу играли дети, лаяла собака, кто-то смеялся.
Жизнь продолжалась. Ее жизнь. Наконец-то ее.
Телефон завибрировал. Олег.
«Как насчет кино сегодня вечером?»
«Да, — ответила Елена. — Пошли».
Она взяла сумку, ключи, вышла из квартиры. На лестнице пахло весной и свежестью. Анна Николаевна осталась в прошлом — вместе с криками, скандалами и вечным чувством вины.
Елена больше не была белой вороной. Она просто была собой. И этого было достаточно.
А в психиатрической больнице на окраине Москвы Анна Николаевна сидела у окна и смотрела на серое небо. Рядом стояла медсестра — полная тетка в белом халате.
— Ну что, Анна Николаевна, будем таблетки пить? — спросила она ласково.
— Не буду, — пробормотала свекровь. — Они меня травят. Все травят. Сын предал. Невестка сбежала. Все против меня.
Медсестра вздохнула, покачала головой.
— Ну-ну, — сказала она. — Скоро полегчает. Врач сказал — недели через три, может, домой отпустим.
Но Анна Николаевна уже не слушала. Она смотрела в окно и шептала что-то себе под нос. Что-то про белых ворон, про неблагодарных невесток, про то, как всё было неправильно.
А за окном летели птицы — обычные, серые, городские. Но среди них мелькнула одна — белая, красивая, свободная. Она кружила над крышами, набирая высоту, и скрылась в облаках.
Елена больше не вернулась в ту квартиру. Через полгода она развелась с Витей, еще через год вышла замуж за Олега. Родила детей, построила карьеру и жила. Просто жила — без криков, без скандалов, без чужого мнения.
А Анна Николаевна так и осталась в больнице. Говорят, крыша у нее окончательно поехала — всё твердила про какую-то белую ворону, что прилетала и смеялась ей в лицо. Врачи качали головами, выписывали таблетки. Витя приезжал раз в месяц, сидел рядом молча. Винил себя. Винил жену. Винил мать. Но ничего уже не менялось.
Так заканчивается эта история. Не хорошо и не плохо. Просто честно.
Потому что иногда, чтобы остаться собой, нужно улететь. Даже если тебя называют белой вороной. Особенно если называют белой вороной.