В гостиной, где воздух еще пахнул вчерашним ужином – картошкой с укропом и той самой курицей, что Олеся жарила три часа, – вдруг повисло что-то тяжелое, как мокрое белье на веревке. Олеся стояла у окна, спиной к Антону, и ее пальцы сжимали подоконник так, будто он был единственной опорой в этом мире. А потом она повернулась – резко, как в кино, когда героиня решает, что хватит молчать.
– Больше, чтобы и ноги твоей мамани не было на моей даче! Привела родню и разгромила всё, что можно! – прошипела она, и голос ее сорвался на конце, эхом отразившись от стен, обклеенных старыми обоями в цветочек.
Антон замер на диване, с кружкой чая в руках – чай был горячим, обжигал пальцы, но он не заметил. Он смотрел на жену, на ее растрепанные волосы, собранные в небрежный хвост, на то, как ее губы дрожат, а глаза – узкие, как щели в заборе.
"Что опять? – подумал он, и в голове закружилось: мама, дача, родня... Фаина Николаевна всегда такая, с ее вечными идеями «помочь по-семейному». Но Олеся... Олеся же терпела, всегда терпела. Или нет?"
– Олесь, подожди, – начал он, ставя кружку на столик, где уже валялись крошки от печенья. – Что значит "разгромила"? Мама звонила вчера, сказала, все в порядке...
– В порядке?! – Олеся шагнула ближе, ее тапочки шуршали по ковру, как мыши в подвале. – Твоя мама притащила всю свою кодлу – тетю Зою с ее вечно пьяным мужем, двоюродных сестер, которых я в глаза не видела! Они там жарили шашлыки на моей клумбе, Антон! На той, где я сажала розы прошлой весной, помнишь? Розы, которые ты мне подарил на день рождения! А теперь там – пепел и бутылки, и полдома в грязи, как после нашествия!
Она схватила телефон со стола, ткнула в экран – фото мелькнули: разбитые горшки, следы от костра на траве, смеющиеся лица родни, и Фаина Николаевна в центре, с платком на голове, как королева на пикнике. Антон прищурился, чувствуя, как в груди что-то сжимается – не злость, а скорее усталость, та, что накапливается годами, как пыль под мебелью.
– Она сказала, что просто заедет полить цветы, – пробормотал он, но Олеся уже не слушала.
– Полить?! Ха! Тетя Зоя – эта ее сестра, вечно с претензиями, – она там еще и скандал закатила соседям! Кричала, что дача наша – "семейное гнездо", и пусть не суют нос! А теперь соседи на меня смотрят, как на врага народа. Антон, ты понимаешь? Это моя дача! Моя! Я ее своими руками отремонтировала, пока ты на работе пропадал!
Антон встал, подошел к ней – медленно, чтобы не спугнуть, как к дикой кошке. Он знал Олесю десять лет: упрямая, с той искрой в глазах, что зажигалась от несправедливости. Раньше это ему нравилось – ее сила, ее огонь. Но теперь... Теперь это жгло его самого. "Мама не хотела зла, – подумал он. – Она всегда такая: собирает всех, чтобы «не скучно было». Но Олеся права – это перебор. А тетя Зоя... Эта женщина с ее громким смехом и историями про «старые времена», она как ураган, все сметает."
– Ладно, успокойся, – сказал он, кладя руку на ее плечо. Олеся дернулась, но не отстранилась. – Я поговорю с мамой. Поедем к ней сейчас, разберемся.
Олеся фыркнула, вытирая слезу, которая все-таки скатилась по щеке – соленая, как морская вода.
– Поехали. Но если она опять начнет свои интриги – "Олеся не понимает семейных традиций", – я не выдержу. И тетю Зою эту... Она там еще и мою посуду побила, представляешь? Старую, бабушкину!
Они вышли из квартиры молча, Антон схватил ключи от машины – старой "Волги", что скрипела на поворотах, как старая дверь. Город за окном мелькал: серые многоэтажки, где люди спешили по делам, ларьки с шаурмой, откуда пахло дымом и специями.
Олеся сидела рядом, глядя в окно, и думала: "Почему всегда так? Фаина Николаевна – она как паутина, оплетает всех своей «заботой». А я? Я устала быть той, кто молчит. Антон, милый, но слабый... Он любит маму, боится ее обидеть. А я? Я хочу свой уголок, без этой родни, что врывается, как в свой дом."
Машина остановилась у светофора, и Антон повернулся к ней:
– Олесь, а может, это не так страшно? Мама – она одна теперь, после папы... Хочет компанию.
– Компанию?! – Олеся вспыхнула снова, ее голос эхом отразился в салоне. – Она интригует, Антон! Помнишь, как в прошлом году она шепнула тете Зое, что я "слишком городская, не для дачи"? А Зоя потом всем растрепала! Они там плели что-то против меня, я чувствую!
Антон вздохнул, нажимая на газ – машина рванула вперед, мимо парка, где бабушки кормили голубей, мимо кафе с яркими зонтиками. "Она права, – подумал он. – Мама любит командовать, а Зоя – ее правая рука, вечно поддакивает. Но я не могу выбрать сторону... Или могу?"
Они подъехали к дому Фаины Николаевны – старому пятиэтажному зданию с облупившейся краской, где на балконах висели ковры. Дверь открыла сама свекровь: полная, с седыми волосами в пучке, в фартуке с цветами – как всегда, готовая к бою.
– Антоша! Олеся! – воскликнула она, но в глазах мелькнуло что-то хитрое, как у лисы. – Заходите, чайку попьем. А Зоя как раз здесь, приехала помочь с консервацией...
Олеся замерла на пороге, чувствуя, как воздух в коридоре сжимается – пахло солеными огурцами и старыми фотографиями на стенах. "Вот оно, – подумала она. – Начинается. Но сегодня я не отступлю."
– Фаина Николаевна, – начала она, и голос ее был твердым, как камень. – Мы насчет дачи. И вашей родни.
Свекровь приподняла бровь, а из кухни вышла тетя Зоя – худая, с острым носом, в платье с яркими узорами, – и улыбнулась, но улыбка вышла кривой, как трещина в стакане.
– Ой, Олесенька, что ж ты? Мы ж по-семейному! – пропела Зоя, но в тоне сквозила насмешка.
Антон стоял между ними, чувствуя, как скандал накатывает, как волна – медленно, но неотвратимо. "Надо вмешаться, – подумал он. – Но как? Мама не сдастся, Олеся разозлится еще больше... А Зоя – она всегда подливает масла в огонь."
И вот тогда все завертелось – крики, жесты, слова, что летели, как стрелы...
Кухня Фаины Николаевны была тесной, как коробка из-под обуви, но пахло в ней уютно – огурцами, укропом и чем-то сладким, вроде варенья, что кипело на плите. Олеся стояла у двери, скрестив руки, и ее глаза метали искры – не молнии, а именно искры, как от костра, что тлеет перед тем, как разгореться. Антон прислонился к косяку, чувствуя, как потеют ладони. Фаина Николаевна сидела за столом, помешивая ложкой в банке с малиной, а тетя Зоя, раскачиваясь на стуле, будто в ожидании шоу, подливала чай в свою чашку – с громким звяканьем, будто нарочно.
– Олесенька, ну что ты завелась? – начала Фаина Николаевна, и голос ее был медовым, но с той самой ноткой, что заставляет волосы вставать дыбом. – Мы ж хотели как лучше! Дача пустует, травой зарастает. Я подумала, соберемся по-семейному, посидим, шашлычок пожарим...
– По-семейному?! – Олеся шагнула вперед, и ее голос сорвался, как струна на старой гитаре. – Вы мою клумбу спалили, Фаина Николаевна! Мою! Я три года те розы растила, а вы там угли развели, как на пикнике в лесу! И это не говоря про посуду – бабушкин сервиз, который мне от мамы достался! Разбили и даже не извинились!
Тетя Зоя фыркнула, откинув прядь крашеных волос с лица – ярко-рыжих, как закат над дачным поселком.
– Ой, Олеся, ну подумаешь, пара тарелок! – сказала она, постукивая длинными ногтями по столу. – У тебя их там полно, небось, с распродаж нахватала. А мы просто повеселились, что ж теперь, жить нельзя?
Антон дернулся, словно его током ударило. Он знал этот тон Зои – она всегда так, подденет, улыбнется, а потом делает вид, что ничего не произошло. "Она нарочно, – подумал он. – Зоя любит, когда все кипит, как этот ее чайник на плите. Но Олеся... она сейчас взорвется." Он хотел что-то сказать, но слова застряли, как кость в горле.
– Пара тарелок?! – Олеся подалась вперед, чуть не опрокинув банку с вареньем. – Это не просто тарелки, Зоя Петровна! Это память! Моя мама их хранила, а вы... вы даже не заметили, что натворили! И еще соседям наорали, что это "наше семейное гнездо". Какое гнездо, если вы все ломаете?!
Фаина Николаевна подняла руку, как судья на ринге, и ее лицо стало строгим, как у школьной директрисы.
– Олеся, не кричи. Мы с Зоей хотели, чтобы дача жила, чтобы там смех был, а не плесень. Ты ж туда раз в месяц ездишь, а я – я мать Антона, имею право!
– Право?! – Олеся почти задохнулась от этого слова. – Это моя дача, Фаина Николаевна! Моя и Антона! Мы ее покупали, ремонтировали, я там каждый гвоздь знаю! А вы притащили толпу, и теперь там – как после урагана!
Антон смотрел на мать, на жену, на тетю Зою, которая уже начала хихикать, прикрывая рот ладонью, и чувствовал, как пол уходит из-под ног. "Мама всегда такая, – думал он. – Она не видит, где кончается ее забота и начинается хаос. А Зоя... она как подстрекатель, подливает бензин и ждет, когда рванет."
Он вспомнил, как в детстве Фаина Николаевна собирала всю родню на праздники – стол ломился от еды, но всегда заканчивалось криками: кто-то кому-то что-то не так сказал, кто-то выпил лишнего. А теперь вот Олеся попала в этот круговорот.
– Мам, – начал он, и голос его был тихим, но твердым, как асфальт под колесами их "Волги". – Ты правда переборщила. Надо было спросить Олесю. Это не только твоя дача.
Фаина Николаевна замерла, ложка в ее руке остановилась в воздухе, как птица перед взлетом. Зоя перестала хихикать, и ее глаза сузились, как у кошки перед прыжком.
– Антоша, ты что, против матери? – Фаина Николаевна медленно поднялась, и ее фартук зашуршал, как флаг на ветру. – Я для вас старалась, для семьи! А ты... ты с Олесей заодно, да?
Олеся повернулась к Антону, и в ее взгляде мелькнуло что-то новое – не злость, а надежда, тонкая, как нитка паутины. "Он меня поддержал, – подумала она. – Впервые за столько лет... Но надолго ли?" Она вспомнила, как Антон всегда лавировал между ней и матерью, как рыба между камнями. Он любил их обеих, но не умел выбирать. А теперь – выбрал. Или нет?
– Я не против тебя, мам, – сказал Антон, и его пальцы нервно теребили ремень. – Но Олеся права. Ты не спросила. И Зоя... – он повернулся к тете, которая уже открыла было рот, чтобы вставить свое. – Ты зачем соседям наговорила про "семейное гнездо"? Теперь они на нас косятся, будто мы там бордель устроили!
Зоя вскочила, стул скрипнул, и чай пролился на скатерть – коричневая лужица растеклась, как пятно на репутации.
– Бордель?! – взвизгнула она. – Да я для вашей семьи старалась! Фаина, скажи ему, мы ж хотели, чтобы все как раньше, как при твоем отце! А Олеся – она просто городская фифа, ей дача не нужна, она там только фотки для соцсетей делает!
Олеся задохнулась от ярости, но вместо крика вдруг рассмеялась – резко, почти истерично, как будто в ней что-то лопнуло. Она шагнула к Зое, и та невольно отшатнулась.
– Фифа? – переспросила Олеся, и ее голос стал низким, почти зловещим. – Это я-то фифа? Я, которая три лета на той даче спину гнула, пока ты, Зоя, по курортам каталась? Ты хоть раз грядку полола? А ты, Фаина Николаевна, хоть раз спросила, хочу ли я вашей "семьи" на моей земле?
Комната затихла, только варенье на плите булькало, как живое. Антон смотрел на Олесю и думал: "Она изменилась. Раньше бы смолчала, проглотила. А теперь... Она как буря." Он вдруг вспомнил, как они с Олесей впервые поехали на ту дачу – пустой участок, заросший бурьяном, и как она, смеясь, бегала по траве, планировала, где будут цветы, где – беседка. Тогда она была другой – мягкой, мечтательной. А теперь? Теперь она билась за свое, и он не знал, гордиться ею или бояться.
Фаина Николаевна кашлянула, поправляя платок на голове, и сказала, глядя в сторону:
– Ладно, Олеся. Может, и перегнули мы. Но ты тоже... не кричи. Давай обсудим спокойно. Поедем на дачу, посмотрим, что там. Я все оплачу – и розы, и посуду.
Олеся посмотрела на Антона, и в ее глазах было все – обида, усталость, но и что-то еще, как угольки под пеплом. "Она не верит, – подумал Антон. – И я не знаю, верю ли я сам." Он кивнул, хотя в горле стоял ком.
– Хорошо, мам. Поедем. Но без Зои.
Зоя ахнула, театрально прижав руку к груди, но Фаина Николаевна только махнула на нее рукой, мол, не лезь. Они вышли из квартиры, оставив Зою ворчать над пролитым чаем. Машина снова понеслась по городу – мимо парка, где уже зажглись фонари, мимо ларьков, где подростки покупали напитки. Олеся молчала, глядя на мелькающие огни, и думала: "Я устала быть чужой в своей жизни. Но Антон... он сегодня был со мной. Может, еще не все потеряно?"
Дача ждала их – темная, с запахом сырой земли и пепла. И там, под звездами, скандал должен был либо угаснуть, либо разгореться с новой силой...
Дача встретила их тишиной – той, что бывает перед грозой, когда даже сверчки затаились. Луна висела над крышей, как кривая ухмылка, освещая следы разгрома: черное пятно от костра на месте Олесиных роз, осколки бабушкиного сервиза, блестевшие в траве, как разбитые звезды, и пустые бутылки, разбросанные, будто кто-то играл в кегли.
Олеся стояла посреди этого хаоса, ее дыхание вырывалось облачками в холодном ночном воздухе. Антон держал фонарик, луч которого дрожал, как его собственные мысли. Фаина Николаевна, закутанная в старый пуховик, топталась у крыльца, и ее лицо было кислым, как недоваренное варенье.
– Ну, Олесь, видишь, не так уж и страшно, – начала она, но голос ее был скользким, как мокрые ступени. – Подлатаем, подчистим, и будет как новенькое. Чего ты кипятишься?
Олеся повернулась к ней, и в ее глазах мелькнуло что-то острое, как нож, который она точит каждую субботу. Она хотела ответить, но Антон опередил – его голос был низким, почти чужим:
– Мам, хватит. Ты видишь, что натворила? Это не просто "подлатать". Это Олесина душа тут, в каждой грядке, в каждом цветке. А ты... ты как будто нарочно.
Фаина Николаевна выпрямилась, и ее глаза сузились, как у кошки, готовой царапнуть. Она вдруг хихикнула – неестественно, как будто кто-то дернул за ниточку в кукольном театре.
– Ой, Антоша, ну прямо трагедия! – сказала она, и ее голос стал выше, почти писклявым. – Душа, говоришь? Да Олеся твоя только и делает, что в телефоне сидит да фотки постит! А я для семьи старалась, для вас! – Она вдруг закружилась на месте, раскинув руки, как девчонка на лугу, но в этом было что-то пугающее, как в танце старой куклы. – Разве не весело было? Зоя пела, все смеялись, шашлыки жарили! А вы тут сопли развели из-за какой-то грязи!
Олеся замерла, чувствуя, как кровь стучит в висках. "Она не просто не поняла, – подумала она. – Она издевается. Как будто я – пустое место, а моя дача – ее личная площадка для цирка." Антон шагнул к матери, его лицо побледнело, кулаки сжались – не до боли, но достаточно, чтобы пальцы задрожали.
– Мам, ты серьезно? – спросил он, и в его голосе была смесь злости и отчаяния. – Ты тут кружишься, как ненормальная, а Олеся... она три года эту дачу строила, пока ты в своем "семейном гнезде" чаи гоняла с Зоей! Это не твое, ясно? Это наше!
Фаина Николаевна остановилась, но улыбка на ее лице стала шире, почти зловещей, как у персонажа из старого фильма ужасов. Она ткнула пальцем в Олесю, и ее ноготь, покрытый облупившимся лаком, блеснул в свете фонарика.
– Наше, говоришь? – прошипела она. – А кто Антошу родил, а? Кто его вырастил, пока ты, Олеся, в своем городе модничала? Я мать, я главная! И дача эта – для всей семьи, а не для твоих розочек! – Она вдруг расхохоталась, схватив с земли пустую бутылку и швырнув ее в темноту – та звякнула, разбившись о забор.
Олеся почувствовала, как внутри что-то щелкнуло – как замок, который наконец открыли. Она больше не хотела кричать, спорить, доказывать. Она посмотрела на Антона, на его растерянное лицо, на то, как он пытается удержать этот мир, который рушится прямо у него в руках. "Он любит ее, – подумала Олеся. – Но он видит, что она не изменится. Никогда." Она шагнула к мужу, взяла его за руку – впервые за вечер мягко, почти нежно.
– Антон, – сказала она тихо, но так, что каждое слово падало, как камень в воду. – Я не хочу больше это терпеть. Или мы ставим точку, или... я уйду.
Антон посмотрел на нее, потом на мать, которая все еще хихикала, подбирая с земли еще одну бутылку, будто собираясь устроить шоу. Он чувствовал, как сердце колотится – не от злости, а от страха потерять что-то важное. "Олеся права, – подумал он. – Мама не остановится. Она как буря, которая не знает, где кончается. А я... я устал быть между ними."
– Мам, – сказал он, и его голос был твердым, как бетон. – Ты больше не приезжаешь сюда. Никогда. Без нашего разрешения – ни ты, ни Зоя, ни твоя родня. Это наш дом. И точка.
Фаина Николаевна замерла, бутылка выпала из ее рук, и осколки разлетелись по траве, как звезды, упавшие с неба. Она открыла рот, но вместо слов вырвался только хрип. Потом она повернулась и пошла к машине, ее пуховик шуршал, как опавшие листья. Она села на заднее сиденье, хлопнув дверью так, что стекла задрожали, и пробормотала что-то про "неблагодарных детей".
Олеся и Антон стояли молча, глядя на дачу. Луна светила ярче, и в ее свете Олеся вдруг заметила, что одна роза – маленькая, хрупкая, но живая – уцелела среди пепла. Она наклонилась, коснулась ее лепестков, и улыбнулась – впервые за вечер.
– Мы справимся, – шепнула она, не то Антону, не то самой себе.
А потом они уехали, оставив дачу под звездами. Но на следующее утро, когда Олеся вернулась, чтобы начать уборку, она нашла на крыльце странный подарок: старую жестяную коробку, внутри которой лежали семена роз и записка, написанная корявым почерком Фаины Николаевны: "Сажай, упрямица. Но я еще вернусь."
Олеся рассмеялась – тихо, почти беззвучно. Она знала, что война не закончена. Но теперь у нее была эта роза, Антон рядом и странное чувство, что она, наконец, обрела свой голос. А где-то в городе Фаина Николаевна, сидя у окна, строила новые планы – с тем же хитрым взглядом и той же безумной искрой, что не гасла никогда. И в этом была вся она – как буря, что уходит, чтобы вернуться.