— Дрянь ты, Максим! Сволочь неблагодарная!
Телефон едва не вылетел из рук. Мать орала так, что динамик трещал — казалось, сейчас пластиковый корпус расплавится от ярости, которая хлестала оттуда, как кипяток из прорванной трубы.
— Мам, ну подожди, дай хоть слово вставить...
— Молчать! Ты меня слушать будешь! Значит, твоя жена оплатила санаторий своим родителям, а на меня решили наплевать? Бездари неблагодарные!
В трубке клокотало что-то страшное, первобытное. Максим стоял посреди кухни, смотрел на недопитый кофе, на крошки от утреннего тоста, на солнечный квадрат, который лег на линолеум косо, как-то неправильно, и думал: вот она, точка невозврата. Вот момент, когда всё летит к чертям собачьим, и ты уже не остановишь этот поезд.
— Мама, откуда ты вообще узнала про...
— Галка мне сказала! Твоя тетя Галка! Она вчера родителей Риты в городе встретила, они ей хвалились, что едут в "Сосновый бор" на три недели! На три недели , Максим! А я что, хуже их, да?
Рита. Его жена. Которая сейчас сидела в соседней комнате и делала вид, что сосредоточена на ноутбуке, хотя Максим видел — пальцы ее застыли над клавиатурой, а плечи напряглись так, будто она готовилась отразить удар.
— Мам, это не так просто...
— Да что тут сложного?! — голос матери взвился еще выше, до такой частоты, что у Максима заныли зубы. — Я одна тебя растила! Одна! Отец твой сбежал, когда тебе три года было, помнишь? Или уже забыл? Я на трех работах вкалывала, чтобы ты в приличную школу ходил, чтобы на тебе не было рваных штанов, как на пацанах из нашего подъезда!
Он помнил. Конечно, помнил. Мать в застиранном халате, мать с вечно красными руками от порошка и холодной воды, мать, которая засыпала на кухне над кастрюлями и просыпалась в пять утра, чтобы успеть на первую смену.
Но еще он помнил другое. Мать, которая выбросила его первую любовь фразой "Эта замухрышка тебе не пара". Мать, которая устроила истерику на их свадьбе, потому что ей не понравилось место за столом. Мать, которая каждый раз, каждый чертов раз, находила способ напомнить Рите: ты чужая, ты здесь временно, а я — навсегда.
— Мама, у родителей Риты обострилась хроническая...
— Да мне плевать, что там у них обострилось! — она перебила его так резко, будто отрубила топором. — У меня тоже всё болит! Сердце, спина, давление! Мне врачи уже три года говорят — надо бы в санаторий, надо бы полечиться! А я что? Я молчу! Терплю! Потому что не хочу быть обузой для сына!
Максим зажмурился. Вот она, любимая песня. "Я жертва, я терплю, я молчу". Хотя на самом деле мать не помолчала ни разу за последние двадцать лет.
— Так ты не молчишь сейчас, — вырвалось у него.
Пауза. Короткая, как вдох перед криком.
— Что?! Что ты сказал?!
— Ничего, забудь...
— Нет, повтори! Повтори, что ты сказал своей матери!
Он услышал шорох — Рита встала, вышла из комнаты. Она посмотрела на него, и в ее взгляде было всё: усталость, страх, немой вопрос "Опять?". Максим кивнул ей — мол, да, опять, куда денешься.
— Мам, давай спокойно поговорим...
— Не хочу я спокойно! Я хочу, чтобы ты меня услышал! Ритины родители — это кто? Они что, лучше меня? Они для вас больше сделали?
— Они просто заболели, понимаешь? У тестя после инфаркта реабилитация, ему врачи настояли...
— А-а-а, так это Рита всё решила! Сама! Без тебя! Да?
Максим потер лицо ладонью. Бритва утром скользнула неудачно, теперь щека ныла. Мелочь, ерунда на фоне того урагана, который обрушился на его утро.
— Мы вместе решили, — сказал он тихо.
— Вместе! — мать взвыла. — Значит, ты в доле! Значит, ты согласен, что твоя мать может идти лесом, а посторонние люди...
— Мам, они не посторонние, они мои родственники!
— Они не твоя кровь!
Рита дернулась, как от пощечины. Максим видел это боковым зрением. Видел, как она прикусила губу, развернулась и ушла обратно в комнату. Дверь за ней закрылась негромко — хуже, чем если бы хлопнула.
— Мама, прекрати, — он попытался взять себя в руки. — Это неправильно.
— Неправильно?! А как правильно, скажи мне?! Забыть родную мать? Выбросить ее на помойку, как старую тряпку?!
— Никто тебя не выбрасывает...
— Выбрасываете! Вот прямо сейчас! Ты думаешь, я не понимаю? Ты думаешь, я дура старая?! Рита тебе всю голову задурила, вот что! Она тебя от меня отвернула!
Кофе в чашке давно остыл. Максим машинально провел пальцем по краю — фарфор был ледяным, как та пропасть, которая разверзлась между ним и матерью. Когда это началось? Когда он перестал быть сыном и превратился в поле битвы?
— Мам, мы можем всё обсудить, когда ты успокоишься...
— Не хочу успокаиваться! Хочу справедливости! Я имею право на санаторий!
— Имеешь, конечно, имеешь, но...
— Никаких "но"! Или ты мне оплачиваешь путевку, или я вас всех прокляну! Слышишь?! И знать вас не буду!
В трубке затрещало, запищало — она отключилась. Максим так и стоял с телефоном в руке, смотрел на черный экран и чувствовал, как накатывает такая тяжесть, что хотелось сесть прямо здесь, на пол, среди крошек и солнечных пятен, и просто... просто не двигаться. Не думать. Не решать.
Дверь в комнату приоткрылась.
— Она отключилась? — голос Риты был ровным, почти равнодушным, но Максим знал эту интонацию. Когда жена говорила так, это значило: еще немного, и она взорвется.
— Угу.
— Что она хочет?
— Чтобы мы ей оплатили санаторий.
Рита коротко, зло рассмеялась.
— Естественно. А то как же. Мы же у нее должники на всю жизнь.
Максим повернулся к ней. Рита стояла в дверном проеме — высокая, немного сутулая, в старой домашней футболке с выцветшим принтом. Волосы забраны в хвост небрежно, на лице ни грамма косметики. Ей было тридцать восемь, но сейчас, в этом утреннем свете, она выглядела старше. Усталость легла тенями под глазами, прочертила морщинку между бровей.
— Я не знаю, что делать, — сказал он честно.
— Знаешь. Ты всегда знаешь. Ты сдашься, как обычно.
— Рит...
— Не надо. Я не хочу это слышать.
Она развернулась, но он успел перехватить ее за руку.
— Подожди.
— Что "подожди"? — она вырвалась резко. — Мне надоело, Макс! Понимаешь? Надоело! Семь лет твоя мать капает мне на мозги! Семь лет я терплю ее выпады, ее намеки, ее истерики! А ты что? Ты стоишь в стороне и...
— Я не стою в стороне!
— Стоишь! — она почти кричала теперь, и это было страшно, потому что Рита никогда не кричала. Она была тихой, сдержанной, она всегда держала себя в руках. Но сейчас что-то в ней сломалось. — Ты всегда стоишь в стороне! Ты киваешь, соглашаешься, лебезишь перед ней, а я потом разгребаю все последствия!
— Это моя мать...
— И что?! Это дает ей право нас терроризировать?!
Они смотрели друг на друга через два метра кухонного пространства, и это расстояние казалось пропастью. Где-то за окном пролаял пес, проехала машина. Обычное утро в обычном городе. Только внутри их квартиры бушевал шторм.
— Она одна, — сказал Максим тихо. — Она старая и одинокая.
— Она манипулятор, — отрезала Рита. — Она использует твою вину как оружие. И ты ей это позволяешь.
— Я ей обязан...
— Чем?! Чем ты ей обязан настолько, что готов пожертвовать нашим браком?!
Тишина упала между ними, тяжелая и вязкая. Максим услышал, как громко стучит его сердце. Где-то капала вода из крана — надо было вчера починить прокладку, но он забыл.
— Ты это серьезно? — спросил он. — Про брак?
Рита закрыла глаза, провела рукой по лицу.
— Не знаю. Наверное, нет. Наверное... — она запнулась, вздохнула. — Я просто устала, понимаешь? Я очень устала. Мои родители реально больны. Папе нужно восстановление после инфаркта, мама не спит ночами, потому что переживает. Я потратила последние сбережения на эту путевку, потому что врачи сказали — если не сейчас, потом будет поздно. А твоя мать что? Она просто завидует! Ей не плохо, ей не срочно — ей просто обидно, что кто-то получил что-то без нее!
В словах Риты была правда. Максим чувствовал это нутром. Но была и другая правда — та, что мать действительно одна, действительно стареет, действительно имеет право на внимание сына.
— Может, нам как-то... разделить? — начал он неуверенно. — Ну, оплатить ей тоже, но попозже?
— На какие деньги, Макс? Мы влезли в кредит для моих родителей! У нас нет денег!
— Мы можем взять еще...
— Хватит! — Рита ударила ладонью по столу так, что чашка с кофе звякнула. — Хватит вечно искать компромиссы! Хватит всех устраивать! Когда ты наконец научишься говорить "нет"?!
Телефон в руке Максима ожил, завибрировал. На экране высветилось: "Мама". Он посмотрел на жену, на телефон, снова на жену.
— Не бери, — сказала Рита жестко.
Он не взял. Телефон вибрировал, надрывался, требовал внимания. Потом затих. Через десять секунд — опять. И опять. И опять.
— Видишь? — Рита говорила почти шепотом теперь, но в этом шепоте было больше боли, чем в крике. — Она не остановится. Никогда. Пока ты не поставишь точку.
— Какую точку?
— Выбери. Или она, или я.
И ушла, закрыв за собой дверь. Тихо. Окончательно.
Максим стоял, смотрел на закрытую дверь и слушал, как телефон снова заходится в истерике. Вибрация, пауза, вибрация. Мать не сдавалась. Никогда не сдавалась.
Он взял трубку на восьмом звонке.
— Мам...
— Приезжай, — голос был другим. Не яростным, не визгливым. Глухим. Почти безразличным. — Приезжай прямо сейчас.
— Мам, я на работе через час...
— Приезжай, сказала.
Гудки. Она опять отключилась.
Максим потянулся к двери спальни, но рука застыла на ручке. Что он скажет? "Прости, но мама велела приехать"? "Послушай, я просто съезжу на полчаса"? Любые слова сейчас прозвучат как предательство.
Он оделся молча, написал Рите эсэмэску: "Еду к матери. Вернусь скоро. Прости". Отправил. Ответа не дождался.
Мать открыла дверь сразу, будто караулила за глазком. Выглядела она странно — не взъерошенной, как после обычных истерик, а собранной. Почти торжественной. Халат отутюжен, волосы уложены, на губах даже помада проступала бледным абрисом.
— Заходи, — она посторонилась.
В квартире пахло пирогами. Нет, не пирогами — ватрушками. Те самые, с творогом, которые она пекла ему в детстве по воскресеньям, когда денег совсем не было, но она выкраивала на муку и творог, потому что "сын должен хоть что-то сладкое есть".
— Мам, зачем ты... — он кивнул на кухню, откуда тянуло ванилью и топленым маслом.
— Садись.
Они сели за стол. Мать налила чай, пододвинула ему тарелку с ватрушками. Максим смотрел на золотистую корочку, на блестящие от сахара края и чувствовал, как внутри всё сжимается в комок. Это была ее коронная манипуляция: сначала буря, потом — ласка. Сначала бей, потом гладь.
— Я тебя родила в августе, — начала мать неожиданно. — Помню, как сейчас. Жара стояла адская, роддом старый, без кондиционеров. Я рожала двадцать три часа. Врачи говорили — кесарево делать надо, а я не давалась. Хотела сама. Хотела, чтобы ты появился на свет правильно.
Максим молчал. Не знал, что сказать.
— Когда тебя мне положили на грудь, я поняла: всё. Теперь я не одна. Теперь у меня есть смысл. Твой отец ушел — и черт с ним. Мужики приходили-уходили — плевать. Ты был. Только ты.
— Мам...
— Молчи. Дай договорю, — она отхлебнула чай, поставила чашку аккуратно, будто каждое движение имело значение. — Я всю себя в тебя вложила. Всю. Без остатка. А теперь получается — зря?
— Не зря, что ты...
— Зря, Максим. Потому что ты выбрал ее.
Он вздрогнул.
— Я никого не выбирал.
— Выбрал. В тот момент, когда женился. Когда привел в дом чужую бабу и сказал мне: "Мам, познакомься, это Рита". Я тогда поняла — всё, конец. Потеряла я тебя.
— Мама, это же нормально! Люди женятся, создают семьи...
— Нормально, — она усмехнулась как-то криво. — Конечно, нормально. Только почему-то у других дети не забывают матерей. У Лидки Морозовой сын каждую неделю приезжает, деньги привозит, помогает. У Тамарки из третьего подъезда дочь квартиру ей новую купила! А у меня? У меня сын телефон не берет, когда мать звонит!
Максим потер виски. Голова раскалывалась.
— Мам, я работаю. Я не могу бросить всё и...
— Всегда найдется причина, — она перебила. — Всегда. Работа, жена, усталость. А я что? Я должна сидеть здесь и ждать, когда ты соизволишь вспомнить про мать?
Ватрушка на тарелке остывала. Максим разломил край — творог рассыпался крошками.
— Я не понимаю, что ты от меня хочешь, — сказал он тихо.
— Хочу, чтобы ты был сыном! Не мужем, не работником — сыном! Моим!
В ее голосе прорезалось что-то почти детское, отчаянное. Максим посмотрел на нее — на морщины вокруг глаз, на проступившую седину у корней волос, на руки, которые сжимали чашку так крепко, будто боялись, что та выскользнет и разобьется.
Она старая. Действительно старая. Когда это произошло?
— Я приеду завтра, — сказал он. — Привезу продуктов, посидим нормально...
— Не надо.
— Что?
— Не надо продуктов. Не надо твоей жалости.
Она встала, подошла к шкафу, достала оттуда конверт. Бумажный, толстый, перевязанный бечевкой. Протянула ему.
— Бери.
— Что это?
— Открой.
Максим развязал бечевку, заглянул внутрь. Фотографии. Десятки фотографий. Он маленький, в песочнице. Он школьником, с портфелем наперевес. Он на выпускном, в костюме, который мать кроила сама, потому что купить не было денег. Он с матерью на кухне, оба смеются — кто-то из соседок щелкнул на старенькую мыльницу.
— Смотри дальше, — велела мать.
Он листал. Фотографии становились темнее, старее. Вот мать молодая, почти девочка, держит на руках младенца. Вот она с коляской у подъезда. Вот сидит на лавочке, и на лице такая усталость, что больно смотреть.
И еще — бумаги. Справки из больниц, где она лежала с воспалением легких, когда ему было пять, но не говорила, молча глотала таблетки и вставала на смену. Квитанции за его музыкальную школу — он даже не знал, что она платила. Думал, бесплатная. Расписка в получении денег — оказывается, она брала в долг у каких-то людей, чтобы ему на поездку с классом в Питер хватило.
— Видишь? — голос матери дрогнул. — Я тебе отдала всё. Всё, что имела. А теперь осталась ни с чем.
Максим сидел, смотрел на эти бумажки, на выцветшие фото, и чувствовал, как внутри поднимается такая волна вины, что хотелось завыть. Да, она манипулятор. Да, она устраивает сцены. Но ведь правда же — она действительно многое для него сделала. Больше, чем он думал.
— Мам...
— Теперь скажи мне, — она говорила жестко, но слезы уже блестели на ресницах, — скажи честно: я не заслужила, чтобы сын меня в санаторий отправил? После всего этого?
Он открыл рот — и тут телефон завибрировал.
Рита. Эсэмэска: "Если не вернешься через час, я ухожу к маме. Всерьез".
Максим уставился на экран. Слова танцевали перед глазами. "Я ухожу к маме. Всерьез". Значит, не шутки. Значит, правда сорвалась.
— Это она? — мать кивнула на телефон.
— Да.
— Зовет домой?
— Да.
— И что ты выберешь?
Он посмотрел на мать, потом на телефон, потом снова на мать. В голове стучало одно: "Выбирай. Выбирай. Выбирай".
— Я... не знаю.
Мать вдруг рассмеялась. Коротко, зло.
— Не знаешь. Конечно. Потому что ты слабак, Максим. Всегда был таким. Думал, я не вижу? Ты не умеешь принимать решения. Ты мечешься между мной и ей, как дурак, и в итоге всех достанешь.
Он вскочил.
— Хватит!
— Что "хватит"?
— Хватит меня пилить! Хватит давить! Я не железный!
— Железным надо быть, сынок, — она тоже встала. — Железным. Иначе тебя сожрут. И она сожрет, и я сожру. Потому что мы, бабы, — мы волчицы. Мы за свое бьемся до последнего.
Максим схватил куртку.
— Я уезжаю.
— Езжай. Беги к своей Рите. Только вот что я тебе скажу, — мать шагнула ближе, и в глазах ее блеснуло что-то хищное. — Ты думаешь, она лучше меня? Думаешь, она тебя любит сильнее? Ошибаешься. Она такая же. Она тебя так же использует, как, по-твоему, использую я. Только ты этого пока не видишь.
— Ты не знаешь, о чем говоришь.
— Знаю. Еще как знаю. Потому что я баба. И я вижу других баб насквозь.
Он уже шел к двери, но мать окликнула:
— Макс! Еще одно.
Он обернулся.
— Что?
Она помолчала, потом сказала тихо, почти ласково:
— У меня рак.
Мир качнулся.
— Что?
— Рак, — повторила она спокойно. — Четвертая стадия. Врачи месяц назад сказали. Может, полгода осталось. Может, меньше.
Максим стоял, смотрел на нее и не мог вымолвить ни слова.
— Вот поэтому, — продолжала мать, — я и хотела в санаторий. Не из-за жадности. Просто... хотела еще немножко пожить. Нормально. По-человечески. Пока могу.
Конверт с фотографиями выпал из его рук. Снимки рассыпались по полу — его детство, ее молодость, их общая жизнь веером на старом линолеуме.
— Ты... ты врешь, — выдавил он.
Мать молча достала из кармана халата бумагу. Протянула. Медицинское заключение. Онкологический центр. Диагноз черным по белому.
Максим читал, и буквы расплывались.
— Почему ты не сказала раньше?
— А зачем? Чтобы ты из-за жалости ко мне примчался? Не надо мне жалости.
— Мам...
— Иди, — она махнула рукой устало. — Иди к жене. Не хочу тебя больше видеть. Устала я.
Он стоял на пороге — ни там, ни здесь. Телефон снова завибрировал. Рита опять: "Ну что? Едешь?"
А мать уже отвернулась к окну, маленькая, сгорбленная, и было в ее силуэте что-то такое обреченное, что сердце Максима сжалось в кулак.
Выбирай.
Он медленно достал телефон, посмотрел на сообщение Риты.
Набрал ответ.
Нажал "Отправить".
И закрыл за собой дверь.
Он ехал в метро и не помнил, как спустился в подземку, как прошел через турникет, как оказался в вагоне. Люди вокруг — лица, голоса, чужие жизни — всё сливалось в какой-то гул, в белый шум, сквозь который пробивалась только одна мысль: "Рак. Четвертая стадия. Полгода".
Телефон лежал в кармане тяжелым камнем. Максим достал его, посмотрел на отправленное сообщение: "Остаюсь с мамой. Она больна. Серьезно больна. Объясню позже".
Рита прочитала — две синие галочки, — но не ответила.
Метро тряслось, огни станций мелькали за окном, и Максим вдруг поймал себя на мысли: а что, если мать врет? Что, если это очередная игра? Он же знал ее способность на всё пойти ради своего. Но заключение... заключение выглядело настоящим. Печати, подписи, даты. Хотя и их можно подделать, если постараться.
Господи, что он вообще думает? Какая подделка? Это же его мать! Она не может...
Или может?
На "Маяковской" в вагон вошла женщина с девочкой лет пяти. Девочка тянула мать за руку, что-то щебетала, смеялась. Мать смотрела на нее так, как смотрят на единственное сокровище в жизни — с обожанием и нежностью. И Максим вспомнил: мать тоже так на него смотрела. Когда он был маленьким. Когда еще не научился возражать.
Телефон снова ожил.
Рита: "Ты издеваешься?"
Он набрал: "Нет. У нее рак. Видел документы".
Три точки — она печатала. Потом исчезли. Потом снова появились.
"Рак или очередная манипуляция?"
Максим застыл. Вот оно. Рита озвучила то, что он сам боялся подумать.
"Не знаю", — написал он честно.
"Тогда проверь. Позвони в больницу. Поговори с врачами. А не верь на слово".
Она была права. Конечно, была права. Но что-то внутри Максима сопротивлялось этой мысли. Проверять мать? Сомневаться в ней в такой момент? Это же... это же низко.
Хотя что низкого в том, чтобы узнать правду?
Он вышел на следующей станции, поднялся наверх. Достал из кармана мятое заключение — мать сунула ему вслед, когда он уходил, сказала: "На, если не веришь, пусть твоя Рита посмотрит".
Онкологический центр имени Герцена. Телефон регистратуры внизу листа.
Максим набрал номер. Долгие гудки, потом женский голос, усталый:
— Регистратура, слушаю.
— Здравствуйте, я... я хотел бы уточнить информацию по пациентке. Соколова Вера Петровна.
— Вы кто пациентке?
— Сын.
— Подождите.
Шорохи, щелчки клавиш. Максим стоял посреди тротуара, люди обтекали его, как река камень, а он не двигался, боялся пошевелиться, боялся дышать.
— Соколова Вера Петровна, — произнесла регистраторша наконец. — Да, есть такая. Последний прием был... три недели назад.
— А диагноз? — голос Максима сорвался на полушепот.
— Я не имею права разглашать медицинские данные по телефону. Приезжайте лично, с паспортом.
— Но... но это моя мать! Мне нужно знать!
— Молодой человек, я понимаю, но у нас инструкции. Если хотите получить информацию — приезжайте. Консультации с родственниками по средам, с четырнадцати до шестнадцати.
— Скажите хотя бы... она действительно больна? Серьезно?
Пауза. Долгая. Потом:
— Приезжайте по средам, — и гудки.
Максим опустил телефон. Значит, больна. Иначе бы ее вообще в базе не было. Но насколько серьезно? Четвертая стадия — это правда или мать преувеличила для драматизма?
Господи, что за мысли! Какое преувеличение, когда речь о раке!
Он побрел куда глаза глядят, свернул в какой-то дворик, сел на лавку. Рядом играли дети, гоняли мяч, орали. Обычный день. Обычная жизнь. А у него всё рушится.
Телефон.
Рита: "Ну что?"
"Она в базе. Действительно наблюдается в онкоцентре. Подробности не дали, сказали приезжать лично".
Долгая пауза. Потом:
"Максим, мне жаль. Правда жаль. Но это не отменяет того факта, что она использует болезнь как оружие".
Он уставился на экран. Что?
"О чем ты?"
"О том, что она сегодня тебе об этом сказала. Сегодня, когда мы поссорились из-за санатория. Она месяц знала о диагнозе и молчала. А сейчас, когда ей нужно было тебя привязать — вдруг выложила карту. Ты не видишь?"
Максим провел рукой по лицу. Видел. Конечно, видел. Но...
"Она моя мать".
"Я твоя жена".
Две фразы. Два полюса. Между ними — он.
"Рита, дай мне время разобраться".
"Сколько? День? Неделю? Семь лет?"
Он не ответил. Просто сидел и смотрел, как дети гоняют мяч, как осенние листья кружат по асфальту, как солнце пробивается сквозь облака тонкими лучами.
Телефон снова:
"Я собираю вещи. Еду к родителям. На неделю. Может, дольше. Подумаю там, что делать дальше".
Сердце ухнуло вниз.
"Рита, подожди..."
"Не могу больше, Макс. Не могу. Я люблю тебя, но я устала быть крайней. Устала конкурировать с твоей матерью за право быть в твоей жизни главной".
"Ты главная..."
"Нет. Не главная. Если бы была главной, ты бы сейчас был дома. Со мной. А не разрывался между мной и ней".
Максим хотел что-то ответить, но пальцы застыли над клавиатурой. Потому что она была права. Абсолютно, беспощадно права.
"Я вызвала такси. Через десять минут уеду. Если хочешь меня остановить — приезжай. Если нет... значит, нет".
Он вскочил с лавки, рванул к метро. Десять минут. Надо успеть. Обязательно успеть. От их дома до центра минут двадцать пять на метро, потом еще десять пешком. Не уложится. Черт!
Набрал ей:
"Еду! Жди меня!"
Ответа не было.
Он влетел в метро, протиснулся в закрывающиеся двери вагона. Поезд тронулся, и Максим привалился к поручню, тяжело дыша. Надо успеть. Должен успеть.
Три станции проехали как в тумане. На четвертой — телефон.
Мать.
Он смотрел на экран и чувствовал, как внутри всё сжимается. Не брать? Взять?
Взял.
— Максим, — голос матери был странным. Тихим. Почти испуганным. — Ты где?
— Еду домой.
— К ней?
— К жене. Да.
Пауза.
— Понятно.
— Мам, мне надо...
— Я упала, — сказала она вдруг. — Только что. Головокружение началось, я не удержалась. Кажется, руку сломала.
Максим замер.
— Что?
— Руку. Больно очень. Я... я не могу встать, Макс. Лежу на полу и не могу.
— Ты вызвала скорую?
— Пыталась. Телефон разбила, когда падала. Этот — соседский, Зинка из двести восьмой дала, когда услышала грохот. Приезжай, пожалуйста. Я боюсь...
В голосе дрожь. Настоящая дрожь, не наигранная. Или ему так кажется?
— Мам, я сейчас не могу...
— Максим, мне страшно! — она почти закричала. — Понимаешь?! Я лежу на этой кухне, и мне страшно, что сейчас потеряю сознание и не проснусь! Что умру тут, на полу, и никто не узнает!
Он зажмурился. Представил: мать на кухне, среди разбитой чашки, среди этих ее ватрушек, одна, напуганная, больная...
— Я сейчас вызову тебе скорую...
— Не надо скорую! Мне надо тебя! Сына! Или я для тебя уже никто?!
Поезд подъезжал к его станции. Двери открылись. Максим стоял на пороге, одной ногой в вагоне, другой — на перроне.
Телефон в другой руке завибрировал. Рита: "Такси подъехало. Жду еще пять минут. Потом уезжаю".
Мать в трубке: "Макс, ты меня слышишь? Макс!"
Двери начали закрываться. Звенел сигнал. Еще секунда — и поезд уйдет.
Максим шагнул...
...на перрон.
Двери захлопнулись за спиной. Поезд уполз в тоннель, оставив его одного на станции.
Он стоял и смотрел вслед красным огням, которые таяли во мраке.
— Мам, — сказал он в трубку глухо. — Мам, я сейчас буду.
Набрал Рите: "Прости. Не успеваю. Мать упала, сломала руку. Не могу ее бросить".
Отправил.
Поднялся наверх. Поймал такси. Ехал и смотрел в окно, на пролетающие мимо дома, магазины, людей, которые спешили по своим делам и не знали, что у кого-то сейчас рушится вся жизнь.
Телефон молчал. Рита не отвечала.
Он приехал к матери через двадцать минут. Поднялся, открыл своим ключом.
Мать сидела на диване. Не лежала на полу — сидела. Рука в нормальном положении, никаких признаков перелома. На журнальном столике — целый, невредимый телефон. Ее телефон.
Она посмотрела на него, и в глазах было что-то такое, от чего Максим похолодел.
— Ты что... — выдавил он. — Ты что сделала?
Мать встала. Медленно. Выпрямилась.
— Проверила, — сказала она спокойно. — Проверила, выберешь ли ты меня.
— Какого... — он не мог подобрать слов. — Какого черта?! Ты специально?!
— Специально, — она кивнула. — И знаешь что? Ты провалил проверку.
— Что?!
— Ты выбрал меня, — мать говорила медленно, жестко, — но не по любви. А по долгу. По этой своей чертовой вине, которую я в тебя вбивала годами. Ты ехал сюда и ненавидел меня. Я же права?
Максим стоял, открыв рот. Не мог вымолвить ни звука.
— Я всю жизнь так делала, — продолжала мать. — Давила на жалость, на совесть, на долг. Думала, это любовь. А это... это тюрьма, Максим. Для тебя и для меня.
— Мам...
— Та история с раком, — она усмехнулась горько, — тоже вранье. Ну, не совсем вранье. У меня действительно были подозрения, я проходила обследование. Но диагноз не подтвердился. А я... я не удержалась. Решила разыграть эту карту. Потому что испугалась. Испугалась остаться одной.
Максим опустился на стул. Ноги не держали.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Потому что надоело, — мать села напротив. — Надоело быть чудовищем. Надоело держать тебя на крючке. Я... я посмотрела на тебя сегодня, когда ты читал то поддельное заключение, и увидела — увидела, как ты меня возненавидел в тот момент. Ненавидел, но всё равно готов был остаться. И поняла: всё, хватит. Так нельзя.
— Ты... поддельное?
— Заказала через знакомую медсестру, — мать кивнула буднично. — Пятьсот рублей стоило. Смешно, да? Целую жизнь можно сломать за пятьсот рублей.
Максим закрыл лицо руками. Хотелось орать, бить, крушить. Хотелось убежать отсюда и никогда не возвращаться. Но больше всего хотелось просто... просто исчезнуть.
— Поезжай к жене, — сказала мать тихо. — Пока не поздно.
Он поднял голову.
— Это... это очередная игра?
— Нет, — она покачала головой. — Я много чего плохого сделала, но врать сейчас не буду. Я отпускаю тебя, Максим. Правда отпускаю. Потому что если не отпущу — потеряю окончательно. А хоть так... хоть так у меня останется шанс когда-нибудь стать тебе настоящей матерью. Не тюремщиком. Матерью.
Он встал, пошел к двери. Обернулся на пороге:
— Ты знаешь, что мы с тобой... что мы после этого...
— Знаю, — она смотрела в окно. — Знаю. Но ты иди. Спаси хоть свой брак.
Максим выбежал из квартиры, сбежал по лестнице — лифта ждать не было сил. Набрал Риту. Сброс. Еще раз. Сброс. Написал: "Еду. Подожди. Пожалуйста".
Прочитано. Но нет ответа.
Такси. Адрес — дом родителей Риты на окраине. Водитель сказал — час езды, пробки. Максим сунул ему три тысячи:
— Полчаса. Успеешь?
Водитель глянул в зеркало, ухмыльнулся:
— Пристегнись, сынок.
Они летели через город, лавируя между машинами. Максим смотрел на счетчик времени в телефоне и молился каким-то неизвестным богам: пусть успею, пусть она еще не приняла решение, пусть...
Приехали за сорок минут. Максим выскочил, даже не дождавшись сдачи. Дом — девятиэтажная хрущевка, обшарпанная, с облупившейся краской на подъезде. Квартира родителей Риты на шестом этаже.
Он поднялся, нажал звонок.
Открыла теща. Посмотрела на него холодно:
— Что тебе?
— Рита здесь?
— Здесь.
— Мне нужно с ней поговорить.
— Она не хочет тебя видеть.
— Пожалуйста... — Максим сглотнул. — Пожалуйста, пять минут. Только пять минут.
Теща помолчала, потом отошла. Максим услышал голоса, потом шаги.
Рита появилась в дверях. Лицо опухшее, глаза красные. Плакала. Долго плакала.
— Что тебе нужно? — голос ровный, но мертвый.
— Мать... моя мать... — Максим задыхался. — Она всё подстроила. Рак — вранье. Падение — вранье. Всё. Она специально меня проверяла.
Рита смотрела на него без выражения.
— И?
— И... я идиот. Полный идиот. Я выбрал ее вместо тебя, хотя должен был... должен был быть с тобой.
— Должен был, — повторила Рита тихо. — Но не был.
— Я исправлюсь...
— Макс, — она вздохнула, провела рукой по лицу, — ты не понимаешь. Дело не в том, что ты сегодня выбрал ее. Дело в том, что ты всегда выбираешь ее. Каждый день. Каждый раз. Я устала быть второй.
— Ты не вторая!
— Вторая. И мы оба это знаем.
Она начала закрывать дверь. Максим уперся рукой в косяк:
— Рита, дай мне шанс! Один шанс! Я всё исправлю!
— Как? — она посмотрела ему в глаза. — Как ты исправишь то, что твоя мать — манипулятор, а ты не можешь ей противостоять? Как ты исправишь годы, когда я терпела ее выходки, а ты стоял в сторонке? Скажи мне как?
Он молчал. Потому что не знал.
— Вот, — Рита кивнула. — Ты сам не знаешь. А я... я больше не могу, Макс. Прости.
Дверь закрылась. Щелкнул замок.
Максим стоял на лестничной площадке и слушал, как за дверью звучат женские голоса — теща что-то говорит, Рита отвечает, потом снова плачет.
Он медленно сполз по стене, сел прямо на грязный пол.
Всё. Конец. Он потерял жену. Из-за матери. Из-за себя самого.
Телефон завибрировал. Мать: "Ну что? Успел?"
Он долго смотрел на сообщение. Потом набрал:
"Нет. Опоздал. Ты довольна?"
Ответ пришел почти сразу:
"Нет. Совсем нет. Прости меня, сынок. Если сможешь".
Максим выключил телефон. Встал. Побрел вниз по лестнице.
На улице стемнело. Зажглись фонари. Где-то лаяла собака. Кто-то ругался в соседнем дворе. Жизнь продолжалась — равнодушная, безжалостная, чужая.
А он шел куда глаза глядят и думал: что теперь? Куда теперь?
И самое страшное — он не знал ответа.
Максим шел по ночному городу и не замечал, куда идет. Ноги несли сами — мимо спящих дворов, мимо круглосуточных магазинов с желтым светом в окнах, мимо автобусных остановок, где мерзли последние пассажиры. Телефон он так и не включил. Не хотел слышать ничьих голосов, не хотел объяснений, оправданий, новых требований.
Остановился только когда понял — идти некуда. Домой? Там пустота без Риты. К матери? Язык не повернется даже нажать кнопку домофона. К друзьям? Какие друзья, когда последние годы вся жизнь крутилась вокруг семейных разборок, и на дружбу не оставалось ни времени, ни сил.
Присел на скамейку в каком-то сквере. Рядом качались на ветру пустые качели — скрипели тихо, монотонно, как метроном отсчитывая секунды его разрушенной жизни.
— Сигаретки не найдется? — голос слева заставил вздрогнуть.
Максим обернулся. На другом конце скамейки сидела женщина — лет пятидесяти, может, шестидесяти, в поношенной куртке, с лицом, изборожденным морщинами. Бездомная, подумал он сначала. Но потом присмотрелся — одежда чистая, руки ухоженные, на пальце обручальное кольцо.
— Не курю, — ответил он.
— И правильно, — женщина кивнула. — Я вот тридцать лет не курила, а сегодня захотелось. Странно, да?
Максим пожал плечами. Ему было всё равно.
— Ты убегаешь или прячешься? — спросила женщина вдруг.
— Что?
— Люди в таких скверах в такое время либо убегают от кого-то, либо прячутся. Третьего не дано.
Максим усмехнулся криво:
— Не знаю. Наверное, и то, и другое.
— Семья?
— Откуда вы...
— По глазам видно, — женщина откинулась на спинку скамейки, посмотрела в небо, где сквозь городскую подсветку пробивалось несколько звезд. — У меня такие же были. Вчера еще.
— Что вчера?
— Сына похоронила, — сказала она просто, буднично, будто говорила о погоде. — Сорок два года ему было. Инсульт. Утром позавтракал, пошел на работу — и всё. Вечером мне позвонили из больницы.
Максим замер.
— Мне... мне очень жаль.
— Мне тоже, — женщина кивнула. — Знаешь, что самое страшное? Мы поругались. Позавчера. Он хотел переехать в другой город, жена нашла там работу хорошую. А я... я устроила скандал. Орала, что он меня бросает, что я одна останусь, что он неблагодарный. Обычные вещи, которые матери говорят сыновьям, когда боятся их потерять.
Максим слушал и чувствовал, как внутри что-то сжимается всё сильнее.
— Он ушел тогда злой, — продолжала женщина. — Сказал, что я манипулятор, что он устал. Что нам надо взять паузу. А на следующий день... — она замолчала, сглотнула. — На следующий день его не стало. И я даже не успела попросить прощения.
— Господи, — выдохнул Максим.
— Вот и думаю теперь, — женщина повернулась к нему, — зачем я так делала? Зачем цеплялась за него, как за последнюю соломинку? Ведь любила же. По-настоящему. Но любовь моя вышла такая страшная, удушающая. А хотела просто... просто чтобы был рядом.
Она встала, поправила куртку.
— Ты чей сын? Материн или жены муж?
— Не знаю больше, — Максим покачал головой. — Раньше думал, что могу быть и тем, и другим. А оказалось — нельзя.
— Можно, — женщина усмехнулась грустно. — Просто надо сначала стать самим собой. А уж потом — чьим-то. Иначе разорвут. Вот как моего сына разорвали между мной и его жизнью. Я его разорвала. Сама.
Она пошла прочь, растворилась в темноте между деревьями. Максим смотрел ей вслед и думал: это что было? Знак? Послание? Или просто случайная встреча?
Достал телефон. Включил. Экран ожил — двадцать три пропущенных от матери. Пять от Риты. Одно сообщение от неизвестного номера.
Открыл последнее: "Максим, это Зинаида Ивановна, соседка вашей мамы. Вы не могли бы зайти? Вера Петровна... ей плохо. Совсем плохо".
Сердце бухнуло.
Он вскочил, поймал такси. Ехал и чувствовал, как накатывает паника: вдруг правда плохо? Вдруг не игра на этот раз? Вдруг последнее, что он ей сказал — "Ты довольна?" — станет последним вообще?
Влетел в подъезд, взлетел по лестнице. Дверь приоткрыта. В квартире свет, голоса.
Максим ворвался — и застыл.
Мать сидела на диване. Живая, целая. А рядом... рядом сидела женщина лет шестидесяти, похожая на мать, но помоложе лицом. И мужчина — высокий, седой, с добрыми глазами.
— Макс, — мать встала. Лицо какое-то странное — растерянное, испуганное, виноватое. — Я... я хотела тебе сказать... это...
— Я твой отец, — сказал мужчина.
Мир качнулся.
— Что?
— Я твой отец, — повторил мужчина. — Я не бросал вас, как тебе говорили. Твоя мать... она меня выгнала. Тридцать пять лет назад. Я пытался видеться с тобой, но она не давала. Угрожала, что скроется. Я боялся, что потеряю тебя окончательно, и... и сдался.
Максим смотрел на него, на мать, на незнакомую женщину и не мог выдавить ни слова.
— Это Людмила, — продолжал мужчина. — Моя жена. Мы с Верой... с твоей мамой созвонились вчера. Она сама позвонила. Сказала, что... что натворила чего-то страшного и хочет исправить. Попросила нас приехать.
— Мам, — Максим повернулся к матери. — Это правда?
Она кивнула. Слезы текли по щекам — не наигранные, не театральные. Настоящие.
— Я... я испортила тебе жизнь, Макс. Испортила с самого начала. Выгнала отца, потому что ревновала. Потому что думала — если он рядом, ты будешь любить его больше, чем меня. А потом... потом врала тебе годами. Говорила, что он нас бросил, что он плохой. А он... он хороший. Он всегда был хорошим.
— Тридцать пять лет, — Максим сел на стул, потому что ноги не держали. — Тридцать пять лет ты мне врала?
— Да, — мать сжала руки в кулаки. — Да. И я не жду прощения. Не заслужила. Просто... просто хотела, чтобы ты узнал правду. От меня. Пока еще есть время что-то изменить.
Отец подошел, присел рядом на корточки. Лицо его было таким искренним, таким... родным.
— Я знаю, ты меня не знаешь, — сказал он тихо. — Я для тебя чужой. Но я... я всегда следил за тобой. Издалека. Знал, где учишься, где работаешь, когда женился. Я был на твоей свадьбе. Стоял в толпе, смотрел, как ты счастливый ведешь невесту к алтарю. И думал: вот он, мой сын. Вырос без меня, но вырос хорошим человеком.
У Максима першило в горле. Хотелось закричать, ударить кого-то, разнести всю эту комнату к чертям. Но вместо этого он только сидел и смотрел на этого незнакомого человека, который был его отцом.
— Зачем вы мне это говорите? — выдавил он наконец. — Зачем сейчас?
— Потому что я умираю по-настоящему, — сказала мать. — Не рак. Сердце. Врачи дают полгода, может, год. И я... я не хочу, чтобы ты остался один, когда меня не станет. Не хочу, чтобы ты думал, что у тебя нет никого. У тебя есть отец, Макс. И он... он хочет быть в твоей жизни. Если ты позволишь.
Максим посмотрел на отца. Тот кивнул:
— Я не буду лезть. Не буду навязываться. Просто... если захочешь поговорить, выпить чаю, узнать, каким я был... я буду. Всегда буду.
Людмила встала, положила руку на плечо мужа:
— У нас есть комната. Всегда была. Для тебя. На случай, если... если когда-нибудь захочешь приехать.
Максим закрыл глаза. Сколько? Сколько лжи? Сколько лет украдено? И главное — что теперь со всем этим делать?
Телефон завибрировал.
Рита: "Ты где? Волнуюсь".
Он посмотрел на сообщение, потом на мать, на отца, на Людмилу. На этих людей, которые внезапно ворвались в его жизнь и перевернули всё вверх дном.
Набрал: "У матери. Тут... тут много всего произошло. Приедешь?"
Три точки. Долго. Потом:
"Приеду".
Максим встал.
— Моя жена едет, — сказал он. — И я хочу, чтобы вы все были здесь, когда она приедет. Хочу, чтобы она услышала всё. Потому что я... я устал от секретов. От лжи. От этих игр. Если мы начинаем заново — значит, начинаем честно. Все.
Мать кивнула. Отец улыбнулся — неуверенно, но тепло.
— Я поставлю чайник, — сказала Людмила и пошла на кухню.
Максим подошел к окну. Город внизу мерцал огнями — живой, равнодушный, вечный. Где-то там ехала Рита. Ехала к нему, хотя могла бы не приезжать. Могла бы поставить точку, хлопнуть дверью, уйти навсегда.
Но ехала.
И это уже что-то значило.
— Я хочу попросить прощения, — сказал он, не оборачиваясь. — У всех. У Риты — за то, что не берег. У отца — за то, что не знал. У тебя, мам... — он обернулся, посмотрел на мать, — у тебя прошу прощения за то, что чувствую сейчас. За то, что не могу сказать "всё в порядке". Потому что не в порядке. Но... но я не хочу потерять тебя, так и не попрощавшись. Не хочу остаться с ненавистью. Хочу... хочу попробовать простить. Со временем.
Мать всхлипнула, кивнула, закрыла лицо руками.
Отец подошел, встал рядом с Максимом у окна:
— Знаешь, что я понял за эти годы? Жизнь не делится на правильное и неправильное. Она просто происходит. Люди ошибаются, люди врут, люди делают больно — не со зла, а от страха. Страха остаться одному. Страха не быть важным. Страха, что любовь закончится.
— И что с этим делать? — спросил Максим.
— Жить дальше, — отец пожал плечами. — Прощать или не прощать — твой выбор. Но жить дальше — это единственное, что точно нужно делать.
Звонок в дверь.
Максим открыл. Рита стояла на пороге — бледная, с красными глазами, в старой куртке. Они смотрели друг на друга несколько секунд молча.
— Ты приехала, — выдохнул он.
— Ты позвал, — ответила она просто.
И шагнула внутрь.
Они сидели за столом все вместе — Максим, Рита, мать, отец, Людмила — и пили чай с теми самыми ватрушками. Мать рассказывала правду, запинаясь, плача, ломая руки. Отец добавлял детали. Людмила молча держала его за руку.
Рита слушала, смотрела на Максима, потом на его мать, потом снова на Максима.
Когда всё было рассказано, она спросила:
— И что теперь?
— Не знаю, — Максим пожал плечами. — Честно не знаю. Мать больна по-настоящему. Отец хочет наверстать упущенное. Ты... ты хочешь уйти, и я тебя не виню. Я сам не знаю, кто я теперь и что мне делать дальше.
Рита долго молчала. Потом сказала:
— А я знаю.
Все посмотрели на нее.
— Что знаешь? — тихо спросил Максим.
— Что буду делать я, — она взяла его руку. — Я остаюсь. Не потому что прощаю. Не потому что всё вдруг стало хорошо. А потому что впервые за семь лет ты позвал меня не для того, чтобы помирить тебя с мамой. Не для того, чтобы я стала буфером между вами. А для того, чтобы я была рядом. С тобой. Это что-то значит.
Максим сжал ее руку.
Мать вдруг встала, подошла к Рите. Села рядом. Посмотрела в глаза:
— Спасибо, — сказала она хрипло. — Спасибо, что не бросила его. Я... я не заслужила такую невестку. Но я постараюсь. Постараюсь стать лучше. Ради него. Ради вас.
Рита кивнула. Неуверенно, но кивнула.
Отец поднял чашку:
— За новое начало?
Людмила улыбнулась:
— За семью. Какой бы странной она ни получилась.
Максим поднял свою чашку, посмотрел на жену, на мать, на отца, которого не знал тридцать пять лет, и подумал: да, странная семья. Сломанная, склеенная из осколков, с трещинами, которые, может, никогда не зарастут.
Но семья.
Его семья.
— За нас, — сказал он. — Каких есть.
Они выпили чай. А потом сидели еще долго, до самого утра, и говорили. О прошлом, о будущем, о том, что было больно и что еще предстоит пережить. Говорили честно — без истерик, без манипуляций, без игр.
И когда рассвет стал пробиваться в окна, Максим вдруг понял: вот оно. Вот то, чего он искал всю жизнь, разрываясь между матерью и женой, между долгом и любовью, между прошлым и будущим.
Просто быть услышанным. И слышать других.
Всё остальное приложится.
Или не приложится.
Но это уже другая история.
Через неделю они все вместе поехали в санаторий — мать, отец с Людмилой, Максим с Ритой, родители Риты. Максим взял кредит еще один, последний — и плевать. Пусть будут все вместе, все сразу.
В первый вечер, когда они сидели на веранде санатория и смотрели на сосновый лес, залитый закатным светом, мать вдруг сказала:
— Знаешь, Макс, я всю жизнь боялась стать ненужной. Вот ты вырастешь, женишься — и забудешь про мать. А оказалось... оказалось, чтобы быть нужной, не надо держать человека на привязи. Надо просто его отпустить. И если он любит — он вернется. Сам. По своей воле.
Максим обнял ее за плечи. Она прижалась, как маленькая.
А Рита сидела рядом, держала его за руку и смотрела на лес, где между деревьев метались птицы, провожая день.
И всё было странно, неправильно, не так, как в книжках и фильмах.
Но это была их жизнь.
Настоящая.