Тишина. Вот что стало главным хозяином в доме после ухода Ольги. Густая, вязкая, как смола, она обволакивала мебель, забивалась в углы, пропитывала старые обои с выцветшими васильками, которые они клеили вместе, смеясь и пачкая друг друга клеем. Игорь привык к этой тишине. За месяц он научился в ней жить, дышать, даже находить какое-то горькое, вымученное утешение. Она была последним, что осталось от Оли, – пустота на её месте.
Он сидел на кухне, машинально помешивая давно остывший чай в любимой Ольгиной чашке – пузатой, с наивной ромашкой на боку. Солнечный луч, пробившись сквозь немытое окно, лениво полз по столу, высвечивая крошки вчерашнего хлеба. Месяц. Всего лишь месяц, а кажется – прошла целая вечность с того страшного дня, когда земля ушла из-под ног.
Резкий, требовательный звонок в дверь прозвучал как выстрел в этом царстве безмолвия. Игорь вздрогнул, ложка звякнула о край чашки. Он никого не ждал. Друзья заходили в первую неделю, приносили еду, неловко хлопали по плечу, говорили какие-то правильные, но абсолютно бессмысленные слова. Потом перестали, оставив его наедине с горем. Так было проще.
Он открыл дверь и замер. На пороге стояла Галина Петровна, его тёща. Но это была не та Галина Петровна, которую он знал – не та, что пекла лучшие в мире пироги с капустой и ворчала на Ольгу за то, что та легко одевается. Перед ним стояла чужая, незнакомая женщина. Высохшая, с плотно сжатыми в нитку губами, а в глазах – два кусочка льда. Горе не смягчило её, а будто выковало из стали, заточив все углы до остроты бритвы. Рядом с ней, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоял какой-то мужчина в строгом костюме и с портфелем, похожий на хищную птицу.
— Здравствуй, Игорь, — голос тёщи был таким же ледяным, как и её взгляд. Без предисловий, без тени сочувствия. — Мы войдём.
Они прошли на кухню, и чужой мужчина в костюме брезгливо отодвинул стул, прежде чем сесть. Галина Петровна осталась стоять, оглядывая кухню так, будто видела её впервые. Взгляд её задержался на Ольгиной чашке. Игорь инстинктивно прикрыл её ладонью.
— Это мой юрист, Вадим Сергеевич, — кивнула она на своего спутника. Тот коротко, без улыбки, кивнул.
Игорь молчал. Он не понимал, что происходит. Зачем юрист? Что за маскарад?
— Я не буду ходить вокруг да около, — отчеканила Галина Петровна, и каждое её слово впивалось в Игоря ледяной иглой. — После смерти моей дочери, Ольги, я являюсь её единственной прямой наследницей.
Юрист кашлянул и, открыв портфель, извлёк из него какие-то бумаги.
— Согласно документам, — заговорил он бесцветным, скрипучим голосом, — дом по адресу… принадлежал на праве единоличной собственности вашей покойной супруге, Ольге Игоревне Воронцовой. В связи с отсутствием завещания и детей, единственной наследницей первой очереди является её мать, Галина Петровна Воронцова.
Игорь смотрел то на юриста, то на тёщу. Слова долетали до него, но смысл ускользал, растворялся в густой тишине его горя. Дом… Оля… наследница…
— Я не понимаю, — тихо произнёс он. — Галина Петровна, что всё это значит?
Тёща сделала шаг вперёд. Её глаза впились в его лицо, и в них не было ничего, кроме холодной, выжигающей всё живое ярости.
— Это значит, что ты здесь больше не живёшь. Этот дом – память о моей дочери. Моей! И я не позволю чужому человеку осквернять его своим присутствием.
Воздух в лёгких у Игоря кончился. Он смотрел на неё, на эту женщину, которую когда-то называл мамой, и не узнавал.
— Но… мы же вместе его строили… — прошептал он, и голос его сорвался. — Каждый кирпичик… Каждую доску… Оля… она бы…
— Не смей произносить её имя! — взвизгнула Галина Петровна, и её лицо исказилось. — Ты к ней не имеешь никакого отношения! Она умерла, а ты остался! Живёшь тут, в её доме, пьёшь чай из её чашки!
Она смахнула чашку со стола. Та ударилась о пол и разлетелась на мелкие осколки. Белая ромашка раскололась надвое.
Игорь смотрел на осколки, и ему казалось, что это его сердце разлетелось на куски.
— Ты не имеешь права жить в этом доме! — выкрикнула тёща, и эта фраза, как молот, ударила его по голове. — Я даю тебе две недели, чтобы ты убрался отсюда. Две недели, Игорь. Иначе мы будем действовать через суд.
Юрист положил на стол папку с документами.
— Здесь копии правоустанавливающих документов и официальное уведомление. Прошу ознакомиться.
Они развернулись и ушли. Дверь захлопнулась, а Игорь так и остался стоять посреди кухни, в оглушающей тишине, нарушаемой лишь тиканьем старых ходиков. Он смотрел на осколки чашки на полу, на папку на столе, и медленно осознавал. Его не просто выгоняли. Его предавали. Его стирали из памяти, вымарывали из жизни, которую он построил с женщиной, бывшей для него целым миром.
Глава 2
Первые несколько дней Игорь провёл в каком-то ступоре. Он бродил по комнатам, как привидение, касаясь вещей, которые ещё вчера были общими, а сегодня стали чужими. Вот кресло, в котором Оля любила сидеть вечерами, поджав ноги и укрывшись пледом. Вот полка с её любимыми книгами в смешных обложках. Вот их свадебная фотография на стене – они такие молодые, счастливые, смотрят в будущее, даже не подозревая, что будущего у них почти нет.
Каждый предмет кричал о ней, и каждый угол дома хранил её тепло. Как он мог отсюда уйти? Это было бы равносильно тому, чтобы похоронить её во второй раз.
Он пытался поговорить с Галиной Петровной. Звонил ей. Сначала она просто сбрасывала. Потом взяла трубку и, не дав ему сказать и слова, прошипела: «Не звони мне больше. Всё сказано. Убирайся».
Тогда Игорь, собрав остатки воли, поехал к ней. Она жила в старой панельной двушке на другом конце города. Дверь открыла не сразу. Смотрела через щель, придерживая цепочкой.
— Галина Петровна, давайте поговорим, — взмолился он. — Ну нельзя же так. Я всё понимаю, вам тяжело, мне тоже… Этот дом – всё, что у меня есть. Всё, что от нас осталось. Я готов выкупить вашу долю. Я возьму кредит, продам машину, всё что угодно…
— Мою долю? — горько усмехнулась она. — Это не моя доля. Это мой дом! Дом моей дочери! А ты хочешь его купить? За деньги? Ты хочешь купить мою память, мою боль?
— Но это и моя память! — почти крикнул Игорь. — Мы мечтали состариться в этом доме! Мы…
— Вы мечтали? — перебила она, и её голос зазвенел от ненависти. — Это ты всё ей напел! Запудрил мозги моей девочке! Простой рабочий… ни кола ни двора! Конечно, удачно пристроился! А теперь, когда её нет, решил и дом себе захапать? Не выйдет! Этот дом — память о моей крови, а не твоя кормушка! Убирайся, я сказала!
Дверь захлопнулась перед его носом.
Вернувшись домой, Игорь почувствовал себя совершенно раздавленным. Но это было ещё не всё. Вскоре он начал замечать на себе косые взгляды соседей. Тётя Маша из дома напротив, которая всегда угощала его пирожками, теперь при виде его торопливо отворачивалась. Мужики, с которыми он курил у забора, здоровались сквозь зубы.
Он понял, в чём дело, когда случайно подслушал разговор двух женщин у калитки.
— …а он, ирод, выгнать её хочет! Представляешь? Старуху-мать, у которой единственная дочка умерла! Говорит, это мой дом! А она, бедная, плачет, говорит, последнее, что от Оленьки осталось, и то отобрать хочет…
Игорь замер за углом дома, и кровь отхлынула от его лица. Галина Петровна не просто выгоняла его. Она вела войну. И в этой войне она выставляла его чудовищем, обобравшим несчастную, убитую горем мать. Она переворачивала всё с ног на голову, и люди… люди ей верили. Потому что она была матерью. А он – просто зять. Чужой человек.
Отчаяние подступало к горлу. Он был один против всех. Против закона, против людской молвы, против искажённого горем материнского сердца.
Вечером, не в силах больше находиться в давящей тишине, он решил разобрать Ольгины вещи. Это нужно было сделать. Он открыл шкаф, и в нос ударил её запах – тонкий, едва уловимый аромат её духов. Он вытаскивал её платья, блузки, свитера… Каждая вещь была воспоминанием. Вот в этом синем платье они ходили в театр. А в этом смешном свитере с оленями встречали Новый год. Он складывал их в большие картонные коробки, и с каждой вещью будто отрывал кусок от себя.
На верхней полке, за стопкой старого постельного белья, его рука наткнулась на что-то твёрдое. Он вытащил. Это был простой блокнот в толстой обложке с изображением лавандового поля. Дневник. Он и не знал, что Оля вела дневник.
Сердце заколотилось. Это было что-то слишком личное. Сокровенное. Он не имел права… Но рука сама потянулась и открыла первую страницу. Аккуратный, знакомый до боли почерк.
«15 мая. Сегодня заложили фундамент. Игорь такой счастливый! Ходит, светится весь, как новый пятак. Говорит: ‘Это будет не просто дом, Олюшка, это будет наша крепость’. И я ему верю. Наша крепость…»
Игорь листал страницы, и перед ним, как живая, вставала их жизнь. Записи были нерегулярными, иногда с перерывами в несколько месяцев. Вот она пишет про то, как они выбирали обои. Вот – про то, как сажали в саду первые розы. А вот…
«3 сентября. Сегодня опять говорила с мамой. Она не понимает. Спрашивает, почему дом оформляем только на меня. ‘Так надёжнее, дочка. Мужья приходят и уходят, а ты у себя одна’. Я пыталась объяснить, что Игорь – это не тот, кто приходит и уходит. Что он – это я. Но она не слышит. Я не стала спорить. Не хочу её расстраивать. Она так за меня переживает. Потом, когда всё уляжется, уговорю Игоря, и мы переоформим дом на нас обоих. Он ведь и так знает, что он наш. Общий. На сто процентов наш».
Игорь закрыл глаза. Вот оно. Вот и ответ. Она хотела… Она всё понимала.
Он читал дальше, уже не в силах остановиться. Он читал всю ночь, страница за страницей, и смеялся, и плакал. Он снова слышал её голос, чувствовал её любовь, её нежность, её маленькие тревоги и большие надежды. И чем больше он читал, тем яснее понимал: он не может сдаться. Он не имеет права. Не ради стен. Ради неё. Ради их любви, которую теперь пытались растоптать. Этот дневник был не просто записями. Это был её голос. Голос из прошлого, который мог всё изменить.
Глава 3
Дни, оставшиеся до истечения ультиматума, превратились в пытку. Игорь почти не спал. Он перечитывал дневник снова и снова, будто боялся, что буквы исчезнут, растворятся, и он опять останется один на один с холодной правдой юридических документов.
Слова Ольги жили в нём, давали ему силы. Он больше не чувствовал себя одиноким. Теперь их было двое против всего мира, как и раньше.
«10 апреля. Игорь пришёл с работы уставший, в мазуте, но с букетиком подснежников. Спрятал за спиной, как мальчишка. Говорит: ‘Это тебе, моё весеннее чудо’. А я смотрю на его руки – все в ссадинах, в мозолях… И понимаю, что никто и никогда не будет любить меня так, как он. Мама этого не видит. Она видит только, что он не директор, не профессор. Она не понимает, что его руки, строящие наш дом, для меня дороже всех бриллиантов мира».
Каждая такая запись была для Игоря и бальзамом на душу, и ножом в сердце. Он вспоминал тот день, те подснежники… Он всё помнил. А теперь выходило, что вся его любовь, вся его жизнь – просто недоразумение, которое нужно исправить, выселив его, как незаконно прописавшегося жильца.
Он перестал пытаться связаться с тёщей. Понял, что это бесполезно. Слова больше не работали. Её уши и сердце были наглухо закрыты стеной горя и гнева. Теперь он мог только ждать. Ждать дня, когда она придёт исполнить свою угрозу.
Этот день наступил ровно через две недели. Утром к дому подъехал небольшой грузовичок, из которого вышли двое хмурых мужчин в рабочей одежде. Следом за ними, как королева, сошедшая на казнь, из такси вышла Галина Петровна. Она была вся в чёрном, и этот траурный наряд делал её похожей на зловещую тень.
Игорь ждал её на крыльце. В руках он сжимал Ольгин дневник.
— Я же предупреждала тебя, Игорь, — сказала она вместо приветствия, даже не глядя на него. Её взгляд был устремлён на дом. — Время вышло.
— Галина Петровна, не надо, — тихо сказал он. — Давайте не будем…
— Будем! — резко оборвала она его. — Ребята, начинайте с гостиной. Выносите всё. Диван, кресла, стенку…
Грузчики, потоптавшись в нерешительности, двинулись к двери.
Игорь встал в проходе, загородив им путь.
— Я вас не пущу.
— Что?! — тёща шагнула к нему, её лицо побагровело. — Ты что себе позволяешь? Это мой дом! Я полицию вызову!
— Вызывайте, — спокойно ответил Игорь, хотя внутри у него всё дрожало. — Только сначала выслушайте. Не меня. Её. Олю.
Он поднял дневник.
Галина Петровна презрительно скривила губы.
— Что это ещё за фокусы? Думаешь, разжалобить меня решил? Нашёл какую-то тетрадку?
— Это её дневник. Я нашёл, когда разбирал вещи. Пожалуйста, просто послушайте.
Он не был уверен, что это сработает. Он вообще ни в чём не был уверен. Он просто знал, что должен это сделать.
— Я ничего не хочу слушать! — закричала она, затыкая уши. — Уйди с дороги! Ребята, чего стоите? Оттолкните его!
Но грузчики не двигались. Сцена явно выходила за рамки их служебных обязанностей. Они неловко смотрели то на Игоря, то на разъярённую женщину.
— Галина Петровна, если вы сейчас не остановитесь, вы разрушите последнее, что у вас осталось от неё, — голос Игоря обрёл твёрдость. — Не стены. Память. Светлую память.
Он открыл дневник на странице, которую заложил заранее. И, игнорируя крики тёщи, начал читать. Громко, отчётливо, чтобы его слова перекрыли её вопли.
Глава 4
— «20 августа. Сегодня был тяжёлый день. Поругались с мамой. Опять. Она приехала, когда Игорь был на работе, и снова завела свою песню: ‘Он тебе не пара, он тебя использует, ты достойна лучшего’. А потом сказала то, что меня просто убило: ‘Вот увидишь, если с тобой что-то случится, он первый же прибежит делить имущество. Ему только дом твой и нужен’. Я кричала ей, что это НАШ дом, что она ничего не понимает, что она оскорбляет самого дорогого мне человека… Она ушла, хлопнув дверью. А я сижу и плачу. Почему она не видит? Почему не хочет видеть, как я счастлива?»
Галина Петровна замерла. Её крик оборвался на полуслове. Она медленно опустила руки.
Игорь перевёл дыхание и продолжил, его голос дрожал, но он читал дальше, вкладывая в каждое слово всю свою боль и любовь.
— «…Как ей объяснить, что этот дом без Игоря – просто коробка из кирпича? Он его душа. Каждый гвоздь, который он забил, он забивал с мыслью обо мне, о нас. Каждое дерево, которое он посадил в саду, он сажал для того, чтобы мы сидели под ним в старости. Она говорит, что любит меня. Я знаю, любит. Но иногда мне кажется…» — Игорь запнулся, сглотнул ком в горле и заставил себя дочитать самое страшное и самое важное. — «…иногда мне кажется, что мама думает, что любит меня, но на самом деле она любит свою любовь ко мне. Только Игорь видит меня настоящую. Не свою дочку, не своё отражение, а просто Олю. Со всеми моими глупостями и страхами. И этот дом – наше с ним убежище. Убежище от всего мира. И даже… от её любви».
Наступила мёртвая тишина. Такая, какой не было даже в самые первые дни после похорон. Она звенела в ушах. Ветер шелестел листьями в саду, и этот звук казался оглушительным.
Грузчики, почувствовав, что назревает что-то страшное, попятились к своему грузовичку.
Слова Ольги, произнесённые голосом Игоря, повисли в воздухе. Они были невидимы, но обладали страшной, сокрушительной силой. Они пробили броню, которую Галина Петровна выковала себе из горя и гнева. Они ударили в самое сердце.
Она стояла и смотрела на Игоря, но видела не его. Она видела свою дочь. Слышала её голос. И впервые за этот страшный месяц она увидела всю ситуацию её глазами. Глазами Оли.
Она увидела не чужого мужика, захватившего чужое имущество. Она увидела любимого мужчину своей дочери. Увидела человека, который делал Олю счастливой. И осознала, что она, родная мать, сейчас пытается разрушить это счастье. Уничтожить его последнее пристанище. Растоптать то самое «убежище от всего мира», которое её девочка так ценила.
Лицо Галины Петровны медленно менялось. Ушла стальная твёрдость, ушла ярость. Маска треснула и осыпалась, и под ней показалось то, что она так тщательно прятала даже от самой себя – безмерное, всепоглощающее горе и растерянность. Её губы задрожали. Глаза, до этого сухие и злые, наполнились слезами.
Она смотрела на Игоря, на дневник в его руках, на дом, который вдруг перестал быть просто «имуществом», а снова стал тем, чем и был всегда – символом счастья её единственного ребёнка. И она поняла. Поняла, какую чудовищную ошибку совершает.
— Уезжайте, — тихо, почти шёпотом, сказала она, не оборачиваясь к грузчикам.
— Что? — переспросил один из них.
— Уезжайте. Отбой, — уже твёрже повторила она. — Ничего выносить не надо.
Мужики, несказанно обрадовавшись, быстро залезли в кабину. Мотор взревел, и грузовичок, развернувшись, поехал прочь, увозя с собой несостоявшуюся войну.
Галина Петровна осталась стоять посреди двора. Она медленно, как во сне, повернулась и посмотрела на сад. На молодые яблоньки, которые они сажали втроём. На кусты роз, которые так любила Оля. Потом её взгляд остановился на крыльце. Она сделала несколько неуверенных шагов, и ноги её подкосились. Она тяжело опустилась на нижнюю ступеньку, закрыла лицо руками и впервые за всё это время заплакала.
Но это были уже не слёзы злости и обиды. Это были слёзы горя. Чистого, без примесей. Слёзы матери, которая только что осознала, что, пытаясь сохранить память о дочери, она чуть было её не предала.
Глава 5
Игорь стоял на пороге, не в силах пошевелиться. Он смотрел на сгорбленную, сотрясающуюся от рыданий спину тёщи, и вся его обида, весь его гнев куда-то ушли. Осталась только звенящая пустота и общая на двоих боль. Он медленно вышел из дома, прикрыл за собой дверь и сел рядом с ней на ступеньку. Не слишком близко, чтобы не нарушить её пространство, но и не слишком далеко, чтобы она знала, что не одна.
Они долго молчали. Солнце поднималось всё выше, пригревая их спины. В саду пели птицы, и мир вокруг жил своей обычной жизнью, не обращая внимания на две застывшие на крыльце фигуры, замершие над пропастью своего горя.
Плач Галины Петровны постепенно стих, перейдя в тихие, судорожные всхлипы. Она не убирала рук от лица, будто боялась показать ему своё заплаканное, искажённое раскаянием лицо.
— Я… я ведь и правда думала… — наконец глухо проговорила она, — что спасаю её. Что защищаю. От тебя. От всего мира. Она была такая… хрупкая. Мне всё время казалось, что её нужно держать под крылом.
Игорь молчал, давая ей выговориться.
— А я, дура старая, её душила, — с горечью продолжила она. — Своей любовью. Она права… всё она правильно написала. Я ведь и правда… любила свою любовь к ней. А её саму… может, и не видела толком. А ты… ты видел.
Она наконец опустила руки и посмотрела на него. Глаза красные, опухшие. Взгляд – виноватый, уставший. Взгляд человека, который проиграл самую главную битву – битву с самим собой.
— Прости, — просто сказала она. И в этом одном слове было всё: и признание своей неправоты, и мольба о прощении, и бездна материнского отчаяния. — Я от горя ума лишилась. Совсем…
Игорь смотрел на неё, на эту несчастную, сломленную женщину, и видел в ней не врага, а такого же, как и он, потерянного человека. Человека, который любил Олю. Просто любил по-своему, неправильно, слепо.
— Я тоже… должен был раньше… — тихо ответил он. — Не замыкаться. Поговорить. Мы оба её потеряли.
Они снова замолчали. Но это молчание было уже другим. Не враждебным, а… исцеляющим. Молчание двух людей, которые нашли в себе силы встать над обидами и увидеть боль друг друга.
— Что теперь? — спросила Галина Петровна, глядя куда-то вдаль, на Ольгины розы.
Игорь думал с минуту. Война была окончена. Но как жить дальше в этом разрушенном мире?
— Я останусь здесь, — сказал он твёрдо. — Это наш с ней дом. Но… чтобы вы были спокойны… я хочу, чтобы вы тоже имели на него право. По-настоящему.
— Как это? — не поняла она.
— Мы пойдём к нотариусу, и я оформлю дарственную на половину дома на вас. Так будет правильно. И по закону, и по-человечески. Он будет наш общий. Как и наша память.
Галина Петровна долго смотрела на него. В её глазах снова заблестели слёзы, но на этот раз – слёзы благодарности. Она молча кивнула.
— Розы, — вдруг сказала она, глядя в сад. — Оленька так их любила. Совсем заросли… Поможешь мне их в порядок привести?
Игорь посмотрел туда, куда смотрела она. На пышные кусты, усыпанные увядающими цветами и утыканные сорняками.
— Помогу, — ответил он. — Вместе приведём.
На следующий день они впервые вышли в сад вместе. Молча, не сговариваясь. Она – в старом переднике, он – в рабочих перчатках. Они обрезали сухие ветки, пололи сорняки, рыхлили землю. Это была тяжёлая, молчаливая работа. Но в этой общей заботе о том, что было дорого их Ольге, рождалось что-то новое. Хрупкое, едва заметное, как первый росток, пробившийся сквозь мёрзлую землю.
Это было ещё не примирение. И уж точно не дружба. Это был долгий и трудный путь друг к другу. Путь, который они решили пройти вместе, находя в общей памяти и общей боли не повод для вражды, а причину быть рядом. Путь к прощению.