Дождь бил в стекло с упорством занудного просителя, не желающего уходить. За окном, в мокрой осенней темноте, Астрахань превратилась в размытую акварель: огни фонарей дрожали на черном асфальте, редкие машины шипели шинами, разрезая лужи. В комнате пахло пылью, поднятой с антресолей, и чем-то неуловимо тревожным, как перед грозой, которая уже вовсю бушует снаружи, но еще не решилась ворваться в дом.
Светлане было пятьдесят восемь, и она складывала в чемодан свою новую жизнь. По крайней мере, ей хотелось так думать. Свитер из тонкой шерсти, две блузки, удобные брюки. Все немаркое, практичное. На дне, завернутые в мягкий шарф, лежали театральный бинокль и программки из астраханского драмтеатра – ее маленькие реликвии.
Олег, ее гражданский муж, с которым они прожили двадцать семь лет, сидел в кресле перед телевизором. Он не смотрел на нее, но Светлана чувствовала его взгляд, тяжелый и липкий, как астраханская летняя духота. Он делал вид, что увлечен политическим ток-шоу, где крикливые мужчины в дорогих костюмах перебивали друг друга, но напряженная линия его плеч выдавала все. Он ненавидел, когда что-то происходило без его ведома и одобрения. А ее поездка в Питер была именно таким событием. Ее личная, выстраданная, сэкономленная с премий и подработок территория.
— Все пакуешься, администраторша? — его голос, прорвавшись сквозь телевизионный гвалт, был нарочито безразличным, но с привычной уже ноткой пренебрежения. Он никогда не одобрял ее работу. «Сидишь, бумажки перекладываешь, с людьми лясы точишь. Не работа, а синекура». Он, бывший инженер на судоремонтном заводе, теперь перебивался случайными заказами по ремонту и считал только физический труд настоящим делом.
Светлана не ответила. Она аккуратно уложила косметичку. Щелкнула замком. Все. Чемодан, небольшой, но неподъемно тяжелый от заключенного в нем решения, стоял посреди комнаты.
— Я же просил тебя не ехать, — продолжил Олег, понизив громкость пульта. — Деньги на ветер. Какие театры в твоем возрасте? Сидела бы дома, пироги пекла. Наташке вот помочь надо, у нее опять с деньгами швах.
Наташка. Его младшая сестра. Вечная проблема, черная дыра, засасывающая их скромные финансы и его, Олега, безграничное сочувствие. У Наташки всегда что-то случалось: то муж загулял, то кредит просрочен, то сына из института вот-вот отчислят.
— У Наташи всегда швах, Олег. И я копила на эту поездку два года.
— Вот именно! Два года! Ты представляешь, сколько это денег? Можно было бы на даче крышу перекрыть.
— Мы перекрывали крышу три года назад, — тихо сказала Светлана, не поворачиваясь. Она смотрела на свое отражение в темном оконном стекле. Усталая женщина с короткой стрижкой, в уголках глаз — сеточка морщин, которые не могли скрыть ни один крем. Но сегодня в ее глазах было что-то новое. Стальное.
Она вспомнила вчерашний день в клинике. Она работала администратором в частном стоматологическом центре, и это была работа, требующая ангельского терпения. Вчера был апогей. Записанный на имплантацию «очень важный человек», местный чиновник, опоздал на час, из-за чего сбилось все расписание. Он кричал, что его должны принять немедленно, размахивал удостоверением. Молоденькая Леночка, вторая администратор, почти плакала. А Светлана… Светлана вдруг ощутила ледяное спокойствие. Она подошла к нему, посмотрела прямо в его налитые злобой глаза и сказала ровным, тихим голосом: «Сергей Петрович, доктор сейчас занят пациентом, который пришел вовремя. Ваше время, к сожалению, прошло. Мы можем перезаписать вас на следующую неделю, либо вы можете подождать около двух часов. Кофе, чай?»
Он опешил. Пытался еще что-то кричать про жалобные книги и связи, но ее невозмутимость сработала как огнетушитель. Он сел в кресло в холле и стал демонстративно листать журнал. Позже, когда все улеглось, Леночка подошла к ней с восхищенными глазами: «Светлана Андреевна, вы как будто укротительница тигров! Я бы так никогда не смогла».
И в тот момент Светлана подумала: «Почему? Почему я могу усмирить чужого разъяренного мужчину, а своего, домашнего, терплю годами?»
Телефон на тумбочке завибрировал. Олег лениво потянулся за ним.
— Да, Наташ, привет… Что? Опять?.. Да не кричи ты…
Светлана надела плащ. Она чувствовала, как с каждой секундой этого разговора невидимая петля на ее шее затягивается. Сейчас он положит трубку и начнет. Про сестринский долг. Про то, что она, Светлана, бездушная эгоистка. Про то, что семья – это главное.
Их «семья» давно превратилась в совместное проживание двух чужих людей. Они не спали вместе уже лет пять. Их общение свелось к обсуждению счетов за коммуналку и его монологам о несправедливости жизни. Он перестал дарить ей цветы, забывал про день рождения. Последний его «подарок» на Восьмое марта — набор гелей для душа из супермаркета по акции. А она все оправдывала его: устал, без работы нормальной сидит, характер испортился. Она помнила другого Олега. Того, который двадцать семь лет назад ждал ее после спектакля у драмтеатра с букетом астраханских астр и читал ей стихи, стоя на набережной Волги. Куда он делся? Или его и не было? Может, она его сама придумала, как придумывала оправдания его сегодняшнему поведению?
— …Я поговорю с ней, — донеслось до нее. — Да не реви ты. Что-нибудь придумаем. Все, давай.
Щелчок. Тишина, нарушаемая лишь дождем и бормотанием телевизора. Светлана взялась за ручку чемодана. Пора. Поезд через два часа.
— Света, подожди.
Она замерла, спиной к нему.
— Я тут с Наташкой говорил… — начал он вкрадчиво, тем самым тоном, которым уговаривал ее взять кредит на машину для его племянника. — У нее совсем беда. Сережку ее, балбеса, за долги по учебе отчисляют. Срочно нужно сто тысяч. До пятницы.
Светлана молчала. Сто тысяч. Сумма, почти равная стоимости ее поездки и билетов в Мариинку и Александринку, которые уже лежали в сумочке.
— И? — она сама удивилась холоду в своем голосе.
— Ну что «и»? — он начал раздражаться. — Ты же умная женщина. Помочь надо. Родная кровь.
— У меня нет ста тысяч, Олег.
— Да ладно! — он встал с кресла. Подошел ближе. От него пахло застарелым табачным дымом и чем-то кислым. — А поездка твоя? Все эти твои финтифлюшки театральные? Это же как раз те деньги.
Вот оно. Она ждала этого. Она знала, что он это скажет. Но услышать это вслух было все равно что получить пощечину.
— Это мои деньги, Олег. Я их заработала.
— Наши! — рявкнул он. — Мы вместе живем! Все общее! Или ты забыла? Я в эту квартиру вложился не меньше твоего!
Квартира была ее, доставшаяся от родителей. Он вложился в ремонт лет двадцать назад. И с тех пор не упускал случая ей об этом напомнить. Это был его главный козырь, его пожизненная индульгенция.
Светлана медленно повернулась. Она посмотрела ему в лицо. Некогда любимое, а теперь — одутловатое, с сетью красных прожилок на носу, с вечно недовольным выражением рта. В его глазах не было ни любви, ни тепла, ни даже простого участия. Только расчет.
— Моя поездка не обсуждается, — сказала она твердо. Она сама была этим «важным человеком» из клиники, которому нужно было сказать «нет». И она это сделала.
Олег отступил на шаг, ошеломленный. Он не привык к такому тону. Он привык, что она уступит, вздохнет, согласится. Что она снова пожертвует своими желаниями ради его спокойствия и проблем его сестры.
Он смотрел, как она подходит к двери, как берется за ручку. Он видел, как его власть, его уютный мирок, где он был центром вселенной, ускользает, утекает, как вода сквозь пальцы. И в его мозгу, привыкшем к простым и жестоким решениям, родился последний, самый подлый аргумент.
Она уже открывала дверь, впуская в прихожую влажный, пахнущий мокрым асфальтом воздух, когда он бросил ей в спину, уверенный, что этот удар будет нокаутом:
— Хорошо. Езжай. Но пока ты там по своим театрам шляешься и улетаешь в облаках, я хочу, чтобы ты знала. Ты отдашь путёвку сестре.
Светлана замерла. Что? Она неправильно расслышала?
— Что ты сказал?
— Я сказал, — повторил он медленно, с садистским удовольствием, видя, что она остановилась. — Ты. Отдашь. Путёвку. Сестре. Не деньги. А саму путевку. Пусть женщина хоть раз в жизни отдохнет по-человечески. А не вот это вот все… — он неопределенно махнул рукой в сторону телевизора.
Это было настолько абсурдно, настолько за гранью всего, что Светлана на мгновение потеряла дар речи. Отдать ее мечту, ее выстраданный глоток свободы, ее Питер… Наташке? Чтобы та съездила «отдохнуть»? В голове пронеслись образы: Наташка на фоне Эрмитажа с недовольным лицом, потому что «ходить много надо», Наташка в Мариинке, зевающая во время «Жизели».
И тут ее прорвало. Но это был не крик и не слезы. Это было тихое, холодное, как невская вода в ноябре, прозрение.
Она медленно закрыла дверь. Повернулась к нему. На ее лице не было ни злости, ни обиды. Только безмерная, вселенская усталость и какая-то новая, пугающая его ясность во взгляде.
— Ты знаешь, Олег, — начала она так спокойно, будто обсуждала прогноз погоды, — я сегодня на работе разговаривала с одной нашей пациенткой. Анна Петровна. Ей шестьдесят пять. Она три месяца назад развелась с мужем после сорока лет брака. И уехала жить в другой город. Одна. Я спросила ее, не страшно ли было. А она ответила: «Светочка, страшно — это когда ты в шестьдесят лет понимаешь, что всю жизнь прожила не с тем человеком, а впереди еще лет двадцать такой же жизни».
Олег смотрел на нее, не понимая, к чему она клонит.
— Так вот, — продолжала Светлана, и ее голос начал слегка дрожать, но не от слабости, а от сдерживаемой силы. — Ты сейчас сделал мне самый большой подарок за последние двадцать лет. Ты избавил меня от страха.
Он растерянно моргнул. — Какой подарок? Я тебе сказал, что ты…
— Ты сказал, чтобы я отдала свою мечту твоей сестре, — перебила она. — Ты даже не попросил. Ты приказал. Ты решил, что имеешь на это право. Право распоряжаться моей жизнью, моими желаниями, моей душой. Как будто я — это вот это кресло, — она кивнула на продавленное место, где он сидел, — предмет мебели. Который можно подвинуть, если мешает.
— Да что ты несешь? Совсем с ума сошла со своими театрами? — он начал заводиться, чувствуя, что теряет контроль.
— Нет, Олег. Я как раз в него пришла, — Светлана сделала шаг к нему. — Помнишь, ты говорил, что моя работа — синекура? А я там каждый день учусь. Учусь разговаривать с людьми. Слышать их. Улаживать конфликты. Я каждый день решаю чужие проблемы. И только одну, главную, свою проблему я отказывалась видеть. Тебя.
Она подошла к журнальному столику, взяла свой телефон.
— Ты думаешь, я не знала про твои «подработки» у одиноких вдовушек? Думаешь, я не чувствовала запах чужих духов на твоих рубашках? Думаешь, я не понимала, почему ты перестал ко мне прикасаться? Я все знала. Я просто врала себе. Врала, что это временно, что ты исправишься, что нам нужно сохранить то, что есть. Ради чего? Ради вот этого? — она обвела рукой комнату с выцветшими обоями и старой мебелью. — Ради того, чтобы в конце услышать, что я должна отдать свою жизнь, свою единственную радость кому-то другому?
Олег побледнел. Он не ожидал такого. Он думал, она будет плакать, умолять, скандалить. А она выносила ему приговор. Спокойно и методично, как администратор, зачитывающий прайс-лист на услуги.
— Ты… ты все врешь, — пролепетал он. — Завистники наговорили.
— Я не хочу больше об этом говорить, — Светлана положила телефон в карман плаща. — Я сейчас вызову такси и поеду на вокзал. И я поеду в свой Питер. Одна. И когда я вернусь…
Она замолчала, подбирая слова.
— Когда я вернусь, я хочу, чтобы тебя здесь не было.
Воздух в комнате загустел. Стало трудно дышать. Олег смотрел на нее так, будто видел впервые. Не свою удобную, покладистую Свету, а чужую, незнакомую, страшную в своей решимости женщину.
— Ты… ты меня выгоняешь? — прошептал он. — Из моего дома?
— Из моего, Олег. Из моего. Твой вклад в ремонт давно обесценился. Инфляция, знаешь ли. И моральный износ.
Она снова повернулась к двери. На этот раз он не пытался ее остановить. Он стоял посреди комнаты, жалкий, растерянный, как актер, забывший текст посредине монолога. Вся его напускная брутальность слетела, обнажив испуганного, стареющего мужчину, который вдруг понял, что почва уходит у него из-под ног.
Светлана открыла дверь. В лицо снова ударил влажный астраханский ветер, но теперь он не казался враждебным. Он пах свободой.
Она шагнула за порог, выкатила за собой чемодан. И только тогда, уже на лестничной площадке, она услышала его голос, изменившийся, надтреснутый:
— Света! Стой! Ну я же пошутил! Ну дурак я, ляпнул не подумав! Света!
Но она уже нажимала кнопку вызова лифта. Двери с шипением открылись, и она шагнула в тускло освещенную кабину. Пока двери закрывались, отсекая ее от прошлой жизни, она видела его лицо в дверном проеме — искаженное, испуганное, умоляющее.
В такси она молчала. Водитель, молодой парень-калмык, что-то весело рассказывал по телефону, изредка бросая на нее сочувственные взгляды в зеркало заднего вида. Наверное, вид у нее был не самый счастливый. Дождь все еще шел, но уже не так яростно. Он словно выдохся, выплакал всю свою злость.
Светлана смотрела на огни проплывающего мимо города. Вот драмтеатр, ее место силы, подсвеченный, похожий на сказочный дворец. Вот набережная, где они когда-то гуляли. Ей не было больно. Было пусто. И в этой пустоте медленно, как первый подснежник из-под мерзлой земли, пробивалось новое чувство. Не радость, нет. Скорее, робкая надежда.
На вокзале пахло сыростью, железом и чебуреками. Суета, объявления диктора, гудки поездов. Все это было частью какого-то другого мира, к которому она только начинала привыкать. Она нашла свой вагон, показала билет проводнице — молодой женщине с усталыми, но добрыми глазами.
— Ваше место двадцать третье, нижнее. Проходите, пожалуйста.
В купе уже сидел мужчина, погруженный в книгу. Он поднял голову, кивнул. Светлана поставила чемодан под полку. Села у окна.
Поезд тронулся плавно, почти незаметно. Перроны, люди, огни вокзала — все поползло назад, оставаясь в прошлом. Дождь закончился. В разрывах туч показался бледный диск луны.
Светлана достала из сумочки телефон. Несколько пропущенных от Олега. Один от его сестры Натальи. И сообщение от сына Сергея: «Мам, папа звонил, какой-то бред нес. У тебя все в порядке? Ты где?»
Она набрала ответ: «Сережа, все в порядке. Даже лучше, чем ты думаешь. Я еду в Питер. Позвоню завтра».
Она отложила телефон. За окном проносились темные силуэты деревьев, редкие огоньки далеких деревень. Поезд набирал ход.
Она подумала, что скажет сыну, когда вернется. Как будет делить имущество, которого почти и не было. Как будет жить одна в своей опустевшей квартире. Впереди было много трудностей, много неизвестности. Было страшно. Но тот, другой страх — страх прожить остаток жизни в унижении и самообмане — был гораздо сильнее. И она его сегодня победила.
Светлана достала из сумки театральный бинокль. Посмотрела сквозь него в темное окно. Ничего не было видно, кроме ее собственного, чуть размытого отражения. Но впервые за долгие годы женщина, смотревшая на нее из стекла, ей нравилась. У нее были решительные глаза и едва заметная улыбка в уголках губ. Она была готова к своей премьере. К спектаклю под названием «Новая жизнь», где она сама была и режиссером, и главной героиней. И занавес только что поднялся.